Татьяна Сотникова: «Мой роман с этой страной закончен»

Татьяну Сотникову российские читатели знают как Анну Берсеневу. С середины 90-х она создала 45 романов и стала популярной писательницей. А еще сценаристкой, литературоведом, преподавателем. Теперь она Берсенева-Сотникова — эмигрант, «иноагент». Книги ее в России больше не издают, а те, что уже изданы, хранятся в библиотеках на особых полках.

— Одна моя знакомая в библиотеке попросила мои книги. Ей дали, она их читает, а потом спрашивает у библиотекаря: «А когда вы книги «иноагентов» будете выдавать свободно?» — Когда они одумаются», — ответила, не моргнув глазом, библиотекарь. Я была в этом городе, мы выступали вместе с мужем на огромном фестивале, нас хорошо знали в этой библиотеке.

Поговорили с Татьяной о войне, книгах, причинах ее отъезда из страны, разломе между уехавшими и оставшимися.

Расскажите о себе.

— Зовут меня Татьяна Сотникова. Читатели меня в основном знают под псевдонимом Анна Берсенева. Псевдоним – это следствие глупости. Когда я начинала писать, то в какую-то минуту меня охватил ужас: а что у меня получится? А получится ли что-нибудь? И я хотела вообще отказаться от этого занятия. Издатели сказали: «Не надо отказываться от занятия, возьмите псевдоним». Вот он появился.

И с тех пор я с этим псевдонимом существую и всем объясняю, что на самом деле я Таня, а не Анна. И вот эта вот ерунда, которая на самом деле не нужна совершенно, она меня сопровождает. Вот. Ну, я перестала об этом сильно задумываться. Думаю, женщины в конце концов всё равно меняют довольно часто фамилию. Вот. И ничего такого, о чём нужно было бы думать специально, нет.

Я пишу романы с 1995 года. Какие? Когда говорят женские романы, я говорю: «Ну, автор – женщина, называйте женские, вообще называйте, как хотите». Но на самом деле мне это сослужило дурную службу, потому что люди ведь улавливают только какое-то краткое определение, чего бы то ни было. А женский роман – это что-то там про любовь, а это какая-то такая ерунда.

И потом, когда, значит, началась вот эта вся крымская история, когда стало понятно, что то, что происходит во внешнем мире и что всегда было в моих романах, во всех (там и чеченская война, там и чего только нет), что это стало очень задевать читателей. Потому что чеченская война их не задевала совершенно. Ну, что-то там такое происходит, ну, герой куда-то там едет и прочее.

То, когда это стало касаться их жизни, когда они стали участниками преступления, и я стала об этом им каким-то образом в книге говорить (не напрямую, потому что это происходит в жизни людей, и это проходит через их истории), вот то их это стало раздражать. И начались разговоры: «А почему это она вместо того, чтобы нам написать про любовь, пишет вдруг, значит, про какой-то Крым?» А это же входит в жизнь людей. Это то, что составляет её. Вот. Ну, вот пишу какие-то романы про жизнь.

До этого занималась литературоведением, литературной критикой, преподавала в Литературном институте 30 с лишним лет. Вот уехали мы оттуда в двадцатом году. Собирались, в общем, сделать это раньше, но вмешалась пандемия. И нам пришлось задержаться. И уехали в Германию.

И уже в Германии встретили это чудовищное известие о начале полномасштабной войны. И, проснувшись утром, увидели российскую ракету, торчащую из асфальта в Киеве. И это, конечно, переломило жизнь абсолютно. Хотя понимание того, что это всё неизбежно, пришло в четырнадцатом году. Но одно дело – понимать это теоретически, а другое дело – увидеть это своими глазами и увидеть масштабы этого зла.

Вот так наша жизнь теперь там проходит. И оказалось, что это не убило во мне желание писать, даже наоборот, его сильно очень разогрело. И сейчас стали книги выходить, и я продолжаю это занятие, и литературной критикой тоже отчасти. Вот стала колумнистом книжного клуба Бориса Окунина. Каждую неделю пишу о какой-то книге, которая задевает меня лично, которая интересна мне лично. Неважно, где она выходит, в России или за границей, которая вот необходима мне, без которой я не могу уснуть, не уделив несколько часов этому чтению. Ну, в общем, очень разнообразное занятие.

И, кроме того, я профессор Свободного университета – университета, который работает онлайн и в котором учатся студенты из самых разных стран на русском языке, в том числе студенты, живущие в России. Они учатся анонимизировано, потому что вся эта бандитская власть считает Свободный университет нежелательной организацией. Вот меня она считает иноагентом. И всё это, конечно, неприятно, но вызывает только воспоминания о бессмертной фразе Остапа Бендера: «Плюньте слюной». Вот. Потому что по-другому к этому относиться, к сожалению, невозможно. Вот такая жизнь, очень насыщенная сейчас жизнь в Германии.

Вы уехали до полномасштабного вторжения России в Украину. Когда вы поняли, что нужно уезжать?

— Для нас война началась в четырнадцатом году, когда это вторжение в Крым произошло. И это привело меня в состояние, которое я никак не могу описать даже толком. То есть как это возможно? Как такое возможно? Вообще ещё в большее состояние ступора привела меня реакция населения, близких довольно знакомых, ну, не скажу близких друзей, но, в общем, и друзей тоже. «Ну что подумаешь, ну да, была Украина, теперь будет Россия». Я не могла понять, как люди могут так к этому отнестись.

И, в общем, тогда появилась мысль о том, что надо думать об отъезде. Вот Германия – не чужая мне страна. Я там писала диссертацию. У нас был институтский обмен с Кёльнским университетом. Я жила там, ездила туда много. Это страна, которую я люблю, которая мне понятна, язык, который я хорошо знаю. Вот. Но мысли об отъезде тогда всё-таки не было ещё.

Вернее, она появилась сразу. Мы с мужем, с писателем Владимиром Сотниковым, подумали, что нам надо уехать в Киев. Вот что мы не должны оставаться больше в Москве. Мы вообще сами из Белоруссии приехали в Москву в 1985 году и начали там жить. Он учился в Литинституте, я училась в аспирантуре Литинститута. Там родился наш младший сын, старший родился ещё в Минске. И там прошла вся наша жизнь с восемьдесят пятого по 2020 год. Вот это огромный, как вы понимаете, отрезок её. Вся, собственно, взрослая сознательная жизнь.

Было очень непросто. Мы таких трудностей, которые мы пережили в молодости, мало кому доводилось переживать. Плюс это ещё перестройка, девяностые годы, усугублённые многими другими осложняющими факторами. Вот. И нас, конечно, очень много связывало с Россией. И я очень любила Москву. Это был город, который я чувствовала изнутри, где было очень много дорогого мне, о котором я писала. Огромное количество книг написано об этом, где появилось множество важных для сердца связей и просто множество деловых связей.

Мы были, в общем, очень востребованные люди. Выходили книги, мы писали сценарии для сериалов, они шли в прайм-тайм, и мы ни разу не вынуждены были написать хотя бы слово, которое мы не хотели бы написать, и тем более написать что-то, что диктовалось бы какими-то идеологическими, значит, предпосылками.

И когда началось вот это, Крым, я не поверила в то, что это будет длиться долго. Мне стало казаться, ну, люди ведь пережили уже свободу. Они же понимают, что это такое, что всё, чего они достигли, будет разрушено. Для меня это было однозначно. Но оказалось, что нет, люди совершенно этого не понимают. Им совершенно наплевать. Когда эти репрессии стали усиливаться, они были озабочены только тем, чтобы как-то к этому приспособиться, чтобы выгородить для себя какую-то территорию, где они могут себя чувствовать комфортно и более ни о чём.

И мы стали думать. Сначала думали о отъезде в Киев, но нам, в общем, друзья, которые там были, они объяснили, что если вы думаете, что вас там очень ждут, вы ошибаетесь. Отношения очень насторожены, и объяснить, что вы совсем не такие, будет очень непросто. И не думайте, что вы можете там жить нормально. И мы поняли, что это правда так, и стали думать о других каких-то возможностях.

И вот мы получили разрешение на переезд в Германию. Тут ковид, нам пришлось ещё задержаться. И вот это было ужасное состояние, потому что вдруг я поняла, что невозможно будет в какой-то момент, может статься так, что физически невозможно будет уехать. И вот эти бесконечные обыски, о которых ты узнаёшь каждый день: пришли к журналистам тем, пришли к журналистам всем, того, значит, осудили, того арестовали. Это вот то, в чём ты вынужден будешь существовать.

Меня взял просто ужас какой-то. И последней каплей было отравление Алексея Навального. Когда я поняла, и я помню, я разговаривала с там знакомой в эту минуту, я сказала: «Мой роман с этой страной окончен». Всё. У меня никаких сомнений не осталось при мысли о том, что я буду там заперта в стране, которая способна на такое. Мне хотелось повеситься просто, да, и я бы просто не выжила там. Это понятно, потому что я была бы или в могиле с каким-нибудь заболеванием, которое вызывается молчанием, но, скорее всего, этого не было бы. Я была бы просто в тюрьме. Вот. Потому что молчать о том, что ты видишь, совершенно невозможно.

Жить в стране, которую ты считаешь своей, как мышь за вейником, боясь высунуть нос и произнести слово. Мы не для этого вообще растили детей. Мы не для этого какие-то вещи делали для них, чтобы они были, ну, значимыми в человеческой жизни, чтобы они были достойными людьми, чтобы они были порядочными, чтобы они были образованными. Они, по счастью, такими выросли. У нас двое сыновей, они журналисты оба.

И думать о том, что их или посадят, или они будут вынуждены заткнуться, нет, в этой стране жить не нужно. И детей своих там воспитывать тоже не нужно. И меня первая мысль, которую я помню, когда Крым случился: я, стоя под деревьями на нашей даче, которая была так прекрасна, которую мы купили сами на собственные деньги заработанные, которую мой муж превратил просто в райское место, я стояла вечером под этими чудными звёздами, под этими чудными яблонями и рыдала, и думала, что я натворила, на что я обрекла своих детей, почему мы не раньше не сделали то, что должны были сделать, почему мы поверили в то, что вот здесь со всей этой историей возможно, чтобы это изменилось, чтобы это стало иначе, когда нужно было голову включить и понять, что это невозможно.

Ведь мы знали всё это, но меня вот внутри сидела эта идиотская иллюзия, что, ну, ведь это кончилось, ну, Сталин, ну, понятно, революция, ну, вот время прошло, идёт какой-то прогресс человеческий, Германия вышла из нацизма, Европа вышла из костров инквизиции, это всё в прошлом. И это преодолено. Ну, вот Россия со страшной, тяжёлой своей историей из этого всего вышла. Как можно было этому поддаться? Вот такие были мысли, да? И вот мы уехали.

В России у вас было издано 45 романов. Какова их судьба сейчас после того, как вас признали иноагентом?

— Я первый свой роман издала в 1995 году. И с тех пор я сидела за письменным столом, просто не отрываясь. Это оказалось такое счастье, которого я вообще не могла ожидать для себя в жизни. При этом я преподавала, при этом мы очень много ездили. Мы объездили всю страну от Владивостока до Калининграда. Не было той точки, где мы бы не бывали. Мы встречались с читателями сплошь и везде. И это отдельный, конечно, разговор.

Дело в том, что после того, как признали иноагентом, издатели продолжали их издавать, продолжали их, значит, продавать, естественно, со всеми этими нашлёпками и указаниями в целлофане там или, я не знаю даже, в чём они были. В общем, всё равно продаваемы. Вот. Но дело всё в том, что тут даже не вопрос издателей, понимаете? Если кто-то думает, что «ах, иноагент, все писали, это только привлечёт внимание», ничего не привлечёт внимания. И вот этих иллюзий относительно населения российского быть не должно. Это враги народа – иноагенты. Мы не хотим читать, что они, значит, там пишут.

Этих книг мне бы хватило читателей, потому что 5% населения России – это миллионы людей. Мне бы этого количества вполне было достаточно. Но продавать эти книги в стране, которая на самом деле вся настроена против этого, всем своим огромным гигантским большинством, и всё дело только в этом, она всем своим огромным гигантским большинством поддерживает происходящее (в большей степени, в меньшей степени, но поддерживает).

Издаваться человеку, который абсолютно против этого всего и об этом пишет, в такой стране невозможно. Поэтому какое-то время это длилось. Потом издатели поняли, что всё, надо с этим заканчивать. Так что история о том, что книги там после 1 сентября исчезнут, они уже исчезли, понимаете? Их уже нет. Вот. В библиотеках они заперты в отдельных помещениях. Вот их ещё можно было получить взрослому человеку почитать в читальном зале по отдельному запросу.

Вот и очень интересная была история. Одна моя знакомая, значит, я не буду называть этот город, крупный город, промышленный, в Поволжье, она пришла в библиотеку и попросила вот эти книги. Ей дали, она их читает там в читальном зале, а потом она спрашивает: «А что же, когда же вы их будете выдавать? Вот у вас тот иноагент, этот иноагент, закрытый в каком-то хранилище. Когда же вы их будете выдавать свободно?» И библиотекарь, не моргнув глазом, она не сказала ей, что «что же мы можем сделать» или «нам не разрешают» или хоть что-нибудь ещё в этом духе. Она сказала: «Когда они одумаются?» – говорит она.

Я была в этом городе, мы были там вместе с мужем. Мы выступали на огромном фестивале ещё в 2018 году. Все библиотекари местные просто исходили слюнями, рассказывая, как нас там все любят, какие наши книги востребованы (у мужа детские книги, у меня взрослые, у него тоже взрослые, но и детских тоже 30 детских книг). Как просто невозможная очередь стоит в библиотеке, чтобы их почитать. И вот этот самый человек говорит, когда они одумаются. Вы понимаете, что с людьми произошло?

Тут не вопрос издателей уже, тут вопрос иллюзий, которых не надо питать, и которые мы тем не менее питали. И, конечно, остаётся огромное число читателей. Конечно, это действительно миллионы людей, но для них эти книги достижимы только вот в электронном виде или где-то там на Авито, наверное, продаются, на ещё где-то. Это становится всё более опасным. Я думаю, что они будут вымываться просто абсолютно из обихода.

Какие у вас были чувства, когда вы увидели своё имя в списке иноагентов Минюста?

— Я помню прекрасные свои чувства. Дело в том, что наш младший сын, он работал на телеканале «Дождь», а потом работал в медиапроекте, значит, Романа Баданина, и журналистом-расследователем. И его признали иноагентом гораздо раньше, в числе первых вообще, кого признавали иноагентами. Он даже в числе прочих успел выиграть суд ЕСПЧ против России. Это официально признано. Он в числе тех, кто ещё успел это сделать, пока Россия не вышла из Совета Европы. Ещё можно было дойти до ЕСПЧ. Вот.

И вот когда я увидела, что его признали иноагентом, у меня была ярость такая, которая не сравнится ни с чем. Какие-то ничтожества, которые мизинца его не стоят, будут моего ребёнка там ещё оскорблять своим этим вот клеймом. Да что это такое вообще? Как это такое может быть? Просто.

А когда уже признали меня, у меня, кроме глубокой брезгливости, ничего не было вообще. У меня не было даже зла, не было ярости, была только глубокая брезгливость и отвращение к стране, в которой такое возможно, в которой большинство населения позволило это сделать своим одобрением, своим равнодушием. Но с другой стороны, понимаете, тут Алексея Навального убили в тюрьме просто. И страна совершенно спокойно это перенесла. Страна просто не заметила этого даже и забыла об этом на завтра, если даже кто-то и заметил. В большинстве своём, абсолютном своём большинстве. И на этом фоне я буду переживать, что там всем плевать на моё иноагентство и что страна это одобряет. И библиотекари говорят, когда одумаются, мы будем выдавать их книги. Ну, это было бы просто даже неприлично обращать на это внимание.

Как вы считаете, почему власти так ополчились против писателей и поэтов?

— Вы знаете, я думаю, что в случае писателей это просто мстительность, месть за то, что кто-то, кого-то они ощущают личностно значительнее, чем они, чем вот эти ничтожества. Ведь в случае писателя это почти всегда происходит по доносу коллег. Почти всегда. Ну, в случае Окунина, поскольку там были гигантские тиражи, может быть, это не только коллеги этим над этим потрудились, но во всех остальных случаях это в основном коллеги доносят.

Это зависть, это мстительность, это ощущение и сознание своего ничтожества, которое таким образом воплощается и вымещается. Потому что первое, за кого взялись власти – это телевидение. Конечно, их писатели не интересовали вообще. Они с этим боролись совершенно другим способом. Они сделали литературу, чтение для людей маргинальным занятием. Ведь этим, ведь это имеет значение в жизни очень небольшого процента людей, которые, в общем, ни на что не влияют, как они уже убедились.

Они боялись широких человеческих масс. На широкие человеческие массы влияет телевидение, поэтому телевидение они зачистили в первую очередь. Ну, тем не менее лихо беда начало. Всё это расширяется, множится. Дошло дело и до писателей, до которых им, на самом деле, дела нет совершенно. Я думаю, что это такая вот частная очень история. Им ненавистно всё живое, понимаете? Им ненавистно всё, что создаёт контраст с ними. Всё, что позволяет заметить, что они собой представляют, это гнусное, омерзительное зло. Вот поэтому и писатели тоже пригодились для этого, для того, чтобы им отомстить. Я не вижу в этом ничего другого.

В новой вашей книге «Берлинские соломинки» вы рифмуете нынешнее время и нынешнюю эмиграцию с двадцатыми. Что похоже, что не похоже?

— Там только одна из героинь в «Берлинских соломинках», она бежит вот, ну, мама её (она маленький ребёнок в то время, когда мама её увозит), она бежит от революции, гражданской войны. Просто от гибели бежит и оказывается в Берлине. И она тут в Берлине вырастает, она становится актрисой. И когда это происходит, начинается нацизм. То есть это она снова бежит, на этот раз в Англию, и, значит, это меняет её ситуацию. Вот.

Но, то есть, она, эта книга не связана с эмиграцией двадцатых годов, русской эмиграцией. Это отдельная тема, и об этом много чего можно написать. Я её очень хорошо знаю, потому что я её специально изучала. Ну, а Берлин – это город Полимсест, в котором все эти слои друг на друга так наложены, что любой дом – это вот огромная жизнь, которая в нём прошла. Вот.

А отличие от нынешней миграции, я просто могу сказать вне зависимости от этой книги, с тем, в том, что мир стал, конечно, глобален, в том, что когда человек уезжал в двадцатые годы, он уезжал с концами, всё, он исчез. Он как в чёрную дыру провалился. О нём больше ничего неизвестно. Что он там, как он там, какие-то отголоски, может быть, долетают, но правда ли это, слухи ли это, никто не знает. Он умер фактически.

Сейчас, как ни стараются они прикрутить интернет, как они ни стараются, значит, всё это замедлить и запретить, но это всё существует. Мир глобален. Мы общаемся все в этих сетях. Мы знаем, что происходит в России. Я не чувствую себя так, как если бы я вот не понимаю, какие они теперь. Всё, я там прекрасно понимаю. Не бином Ньютона.

Вся моя жизнь там прошла, и я просто знаю это, как будто это вот я сижу рядом в соседней комнате. И люди, которые там, тоже прекрасно понимают, что происходит со мной и как мы живём. И это нету больше вот этой границы государственной, которая стала границей глобальной. Но тут же не вопрос знания, а вопрос самоощущения.

И самоощущение оно не изменилось. Люди, глядящие на происходящее в России тоталитарное зло за её пределами, и люди, глядящие на него изнутри – это разные люди. Это разная психология. Вот в чём дело. Это не непонятная психология, она очень понятная, но она разная. Вот это, вот это осталось неизменным.

И когда Акунин написал, что эта льдина раскололась и эти куски льдины расходятся всё дальше, он не имел в виду информационную составляющую, что они не понимают друг друга или там они не знают, как мы живём. Как мне очень любят рассказать люди, оставшиеся там: «Вы не понимаете, как мы тут живём». Понимаю я всё прекрасно. Тоже мне бином Ньютона.

Ну, просто это расходится. Ты когда смотришь на это с ощущением свободы, это совершенно иное, чем ты смотришь на это, каждую секунду думая, как бы мне к этому пристроиться, как бы мне в этом выжить, как бы мне не превратиться в [ненормативную лексику] но вместе с тем бы не сесть в тюрьму. Это то, что вынуждены переживать люди (я имею в виду в данном случае порядочных людей), оставшиеся там. И это разводит нас очень далеко. Вот в этом смысле ничего не изменилось с эмиграцией, которая была первой русской эмиграцией, второй, и которая происходит сейчас.

Что для вас было самым сложным в эмиграции?

— Вы знаете, в смысле вот самоощущения – ничего, ничего. Я помню, как мы после этого сидения в ковиде и понимания, что мы заперты в этом во всём, когда мы приехали, прилетели во Франкфурт, и я поняла, что всё, вот свобода, и свобода – мой дом. Мне не было тяжело ничего.

Кроме того, наш старший сын уже был там, уже внучка была там. Мы, в общем, не в пустое пространство летели, там были близкие люди. Но даже если бы не это, всё равно ощущение свободы, без которого я не могу жить и дышать, оно было так велико, оно было так значимо для меня, что все остальные потери, которые произошли (потеря, я не знаю, социального статуса пресловутого, потеря дома, квартиры, вообще абсолютно всего, изданий), ну, потеря глобальная, в общем, для других людей. Я её восприняла абсолютно без каких бы то ни было проблем. То есть это для меня не значило ничего совершенно.

Это было бы так же, если бы я уехала не в Германию, которую я знала очень хорошо, а ушла бы пешком через границу в Монголию. Я помню, как я вот следила за тем, как страны открываются после ковида. И я читаю: «Вот Монголия открыла границу, уже можно». Думаю, боже мой, если бы я сейчас сидела в Москве, я бы пешком вообще, пешком, босиком туда, наплевав на всё, что я там буду делать, как я там пристроюсь, как я там устроюсь, на всё плевать. Я бы ушла из этого кошмара несвободы, куда угодно.

И когда я это говорю, на меня с такой яростью на это реагируют люди, оставшиеся в России, они воспринимают это как личное оскорбление для себя, хотя я говорю абсолютную правду. Но что для меня было совершенно невыносимо и чего я никогда этой власти не прощу, – моя мама оставалась в Минске, она жила с сестрой, и в этом смысле, так сказать, всё было, в общем. Но я уже туда приехать не могла. Это было совершенно понятно. И она знала это, и она понимала это, и все это понимали.

Не могли туда приехать все четверо её внуков, которые её любили, которые она, которых она любила безмерно, которых она растила. Они все журналисты, они все, кто иноагент, кто нежелательны, все враги народа этого. И когда она умирала, ни один из нас не мог приехать туда. И ни один из нас не мог приехать её похоронить. Вот этого я этим мерзавцам не прощу никогда. Это всегда будет со мной. Это единственная настоящая потеря. На всё остальное мне наплевать глубоко.

Они себе выбрали эту жизнь, пусть живут, как хотят. Но вот это. Она не могла приехать, потому что у неё ноги просто не ходили уже. Вот так вот. Это страшные вещи. И когда мне кто-то из них смеет, говорит: «Ну, тебе там легко говорить», я готова в лицо плюнуть этому человеку. Понимаете? А тем более, когда мне говорит этот человек с правом на репатриацию, я ему хочу сказать: «Возьми-ка, это сделай себе тоже легко. Что ж ты не делаешь этого?»

Вот так что вот это делает меня злой на всё на это и лишает меня всякого сочувствия. Потому что число людей, которые не могут уехать по абсолютно объективным причинам (потому что они онкологические больные, получают какое-нибудь бесплатное лечение, потому что у них старики-родители на руках, которых они действительно не могут вывести, не вообще так, знаете, сдав московскую квартиру и выехав с родителями на каталке в Белград и живут там на эти деньги), вот. А действительно не могут. Число таких людей не так уж и велико. В основном это выбор другого рода. Человек понимает, что ему там комфортно, что он там хочет жить, несмотря даже на то, с чем он готов мириться.

И я его даже, в общем, и понимаю, потому что если человеку будет физически плохо в другой стране, то ничего его не убедит в том, что ему нужно было уехать. Но при этом не надо жаловаться. Это твой осознанный выбор. Вот и всё. Я его очень понимаю. Я понимаю, что человек вырастил дерево, там построил дом, он не хочет, не может это всё бросить. Я не изверг, я не требую от него, чтобы он всё бросил. Ну, пусть и он от меня ничего не требует. А требования с той стороны очень серьёзные, и очень серьёзное недовольство. И вот это вот «кто-то говорит вам там легко», а кто-то не говорит вам там легко, но думает так вот. И это я не готова это воспринимать легко, такие попрёки.

Вы приехали на ярмарку «Пражская башня». Здесь представлены десятки книг хороших писателей, уехавших из страны. Откуда в эмиграции берутся средства на книгоиздание?

— Вы знаете, когда уезжали люди в первую эмиграцию, то тоже был рассвет там издатской литературы. В Берлине, в Германии в каком-то году, я уже не могу точно назвать (в двадцатом или в двадцать первом, может быть, двадцать втором или там позже, до того, как произошёл год великого перелома, двадцать девятый), был один из годов, когда книг на русском вышло больше, чем книг на немецком. Можете себе такое вообразить?

Моментально вот взлёт всего этого и рассвет, выходило безумное количество журналов, появилось огромное количество издательств. То есть это было уже. Потом стало понятно, что всё, что там происходит, это не на год, не на два, не на пять, и чемоданчики бы надо распаковать уже. Или ты возвращаешься туда, как вернулись очень многие, прямиком в лагерь и погибли. Вот. И в этом смысле ситуация абсолютно похожая. Она и сейчас такая. Сейчас происходит именно это.

Кто-то волонтёрски это делает, кто-то нашёл какой-то грант, кто-то привлёк какие-то деньги. Очень небольшое число издателей, которые понимают, что это должно стать бизнесом, и пытаются это масштабировать как бизнес. Я не буду об этом подробнее рассказывать, потому что, ну, это дело издателя. Если он захочет кто-то вам об этом рассказать, он об этом расскажет. Не моё дело об этом говорить.

Но я довольно хорошо это знаю, потому что я пишу об этих книгах, я общаюсь с людьми, с авторами. Дай бог, чтобы они выходили и дальше на самых разных основаниях. Но как это будет развиваться дальше, надо подождать, потому что такого рода расцвета тоже не в первый раз. Вот самому по себе расцвету я очень и очень рада, потому что в России, ну, выходят книги замечательные, я пишу о них, и для меня вообще не имеет значения, где вышла хорошая книга, в России или за границей. Вот.

Но я знаю ситуацию издательскую, знаю, она не вчера началась и не с войной началась. Это монополизация издательского дела абсолютная, которая была, безусловно, организована государством, которым легче иметь дело с монополистом, нежели со множеством свободных издательств. Вот и она приводит к упадку литературы. Это видно, это заметно. Уже явления, о которых ты хочешь сказать и о которых ты хочешь написать, они становятся штучными уже. Ты их вылавливаешь, и их не больше, чем в литературе, которая издаётся за границей. Их не меньше, но и не больше, прямо скажем.

Вот поэтому ситуация для литературы малоприятна и там, и там, но по разным причинам. Там, по причине несвободы, вот, окостенения литературной жизни и издательской жизни тоже. Здесь по причине отсутствия денег, которые надо где-то искать и с которыми надо что-то делать. Ну, вот это так происходит. Посмотрим, куда это вывернет.

Но я ужасно рада, что происходят эти ярмарки книжные, что люди встречаются, что книги продаются. Потому что большая проблема в том, что читатели, которых очень много, на самом деле (уехали там миллионы), вот что читатели просто не знают, что вышла та или иная книга. А вот они здесь пришли на ярмарку, вот они её видят, вот они её могут купить бумажную. Купить-то бумажную не проблема, работают издатели. Так что её можно купить.

Вот я, в частности, могу сказать, что издатель, значит, Izdat Mediaverlag, который находится в Лейпциге, он вообще эти книги продаёт все в немецких книжных магазинах. Их не может быть на полке русской, потому что с началом войны русских полок не стало в книжных магазинах Европы. А вот, хотя в магазине Dussmann, который центральный книжный магазин на Фридрихштрассе в Берлине, с большой радостью мог вам сообщить, что мои книги есть на книжных полках. Даже там есть русские книжные полки, но он подключён к книготорговой системе мировой.

Все книги, которые выходят у него, моментально появляются в мировой торговой системе. Вы можете в любой книжный магазин прийти рядом с домом. Чехия, к сожалению, исключение. Чехия и Франция. У них замкнутые внутренние системы книготорговли. А везде, в Америке, где угодно, приходите, говорите: «Наберите мне, пожалуйста, вот Анна Берсенева, например, любого его автора, не обязательно меня». Владимир Сотников. Вот мой муж, наберите мне, пожалуйста, латиницей в компьютере. Моментально появляются все книги. Вы можете заказать, через 2 дня забрать. Вот.

То есть самая разная система книгораспространения, купить не проблема, но чтобы читатели узнали об этом, вот эта проблема большая. И здесь ярмарки незаменимы. Люди встречаются, люди рассказывают, люди общаются. Книги вот тут же лежат. Можно её купить, подписать у автора. Замечательно. Прекрасно, что это есть, пражская ярмарка второй раз уже происходит. Как я этому рада, безмерно просто. Была в Берлине книжная ярмарка. Ну, тут чего только нет и чего только не происходит. Я хотела бы, чтобы это расширялось, конечно.

Что бы вы порекомендовали к обязательному прочтению из последнего тамиздата?

— Вы знаете, я сразу лихорадочно начинаю вспоминать, и потому что это напоминает мне вопрос: «Расскажите ваш любимый анекдот». И ты тут же забываешь все анекдоты, которые ты знаешь. Вот. И начинаешь лихорадочно рыться в памяти. Поэтому я в таких случаях говорю очень простую вещь.

Я не то, чтобы книжный обозреватель. Моя рубрика, которая называется «Моя литературная премия» по средам, – это рубрика о книгах, которые я читаю сама. Как обозреватель, как книжный критик, я могла бы написать гораздо больше и сказать о том, что вот вышла такая замечательная книга. Если вы интересуетесь историей там, я не знаю, что, религии, например, почитайте её.

Когда я говорю о том, что что нужно почитать самому, я говорю: «Зайдите на Бабук, наберите Анна Берсенева, и вы увидите вот этот вот мой, вернее, наберите «Моя литературная премия», и вы увидите целый список этих книг. А каждая из которых, у меня уже сейчас она 318, этот материал. Среди них есть и книги, вышедшие в России. Среди них есть книги, вышедшие вне России. Наберите этот список, и вы увидите просто вот всё, что я могу порекомендовать.

Что произвело на вас наибольшее впечатление?

— А я не написала ни об одной книге, которая не произвела бы впечатление на меня. Понимаете? Я боюсь, что я сейчас назову их и окажется, что я не назвала кого-то, и это будет очень плохо. Ну, я не знаю, вот я дома, у меня автор, о котором я никак не могу не сказать, – Владимир Сотников. Вот только что вышла в Izdat Mediaverlag его большая книга прозы, в которой три романа: «Улыбка Эммы», «Холочия» и «Она». И эта книга, которую я могу пригодять любому, просто любому.

Вот буквально совсем недавно вышла книга. Я открыла просто для себя писателя, значит, Владимира Гатова, который живёт в Канаде и который пишет грандиозные совершенно романы исторические: «В поисках Авеля» и «Краткие курсы». Вот сейчас он написал новый роман, который называется «Путешествие за край света» и которое, я надеюсь, тоже вскоре выйдет. И это просто то, без чего невозможно себе представить современную литературу.

Вот есть замечательный писатель Тамара Кандала. Её книги представлены сейчас на пражской ярмарке тоже. Она живёт в Париже. Блестящая книга совершенно. Валерий Бачков, который пишет, живя в Вермонте. Ну, я, вы понимаете, не хотела называть фамилии, потому что за ними тянется огромный список тех людей, которых я могла бы назвать, и тех книг, которые создают тело современной литературы.

Вот я третий год читаю в Свободном университете курс лекций под названием «Русская проза новейшего времени». Русская проза на, даже не русская проза, а проза на русском языке новейшего времени с девяностых до двадцатых годов. И там у меня каждая лекция – это как минимум 10, 15-20 имён. Понимаете? Вот это то, о ком я хочу сказать. Конечно, я их всех не могу назвать в одном этом вот в одном в одном предложении. И я каждый раз лихорадочно боюсь, что я кого-то забуду. И потом после любого рассказа говорю: «Боже мой, как я не могла не назвать вот этого человека? Ведь это же невозможно представить без него современную литературу». Таланты не скудеют, они проявляются всегда. И это очень важно, мне кажется.

Чего боитесь больше всего?

— Можно я не буду отвечать на этот вопрос? Потому что я, как всякий человек, боюсь тех же вещей, которых боится любой человек. Я не хотела бы, чтобы что-то случилось с близкими людьми. Ну, это ничего особенного. Ничего такого, чего не мог бы вам сказать любой человек. И говорить об этом я просто не хочу.

О чём вы мечтаете?

— О чём я мечтаю? Вы знаете, мне, если было 18 лет, я бы говорила о мечтаниях. Сейчас я хотела бы, я скромнее это назову, чего бы я хотела. Вот я хотела бы, чтобы, ну, опять-таки были здоровые и счастливые близкие и дорогие мне люди. И лично для себя мне тоже хотелось бы здоровья. Вот.

И всё остальное. Я слишком хорошо понимаю, что всё остальное зависит от тебя и всё остальное достижимо. Вот. И мне хотелось бы продолжать писать книги, которые я хочу ещё написать и которые мне не надоедает писать. Мне хотелось бы, чтобы эта возможность у меня была и чтобы эти книги можно было написать и издать. Вот самые простые такие мечтания, кроме тех, которые связаны вот с такими личными вещами.