Сергей Пуль: «Нас вывозил слепой пастор»

Сергей Пуль — из Харьковской области. Ему 29, женат, трое детей. Два года живет с семьей в Германии. До войны работал на заводе в Харькове. Одновременно служил капелланом в протестантской церкви. С 2014 года помогал беженцам, ездил с гуманитарной миссией на Донбасс. После 24 февраля 2022 года бежать из родного города пришлось самому. О хаосе эвакуации, невозможности вернуться домой и непростых отношениях между уехавшими и оставшимися, а также о том, почему «справедливая война» не имеет ничего общего с христианством, Сергей говорит в проекте «Очевидцы»

Расскажите о себе.

— Меня зовут Сергей, мне 29 лет, я из Харьковской области. Сейчас два года в Германии с семьей. У нас рой детей. До войны я был на заводе, работал в Харькове. И хобби было у меня видеомонтаж, также по профессии я капеллан. Был один раз на Донбассе в 2014 году. Это была миссия комитетная. Помощью беженцам много занимались.

Расскажите о том, что происходило в вашем регионе с 2014 года.

— Происходила очень сложная вещь, потому что вот цех на заводе, где работают люди, друзья. И вот в один момент они как разделились. Вместе больше не обедают по своим группам. Кто за Россию, кто за Украину. В плане беженцев приезжали в Харьков. К нам приезжали беженцы. У нас было свободное жилье, и мы его отдали бесплатно, чтобы люди жили там семья, только платили за коммуналку. Потом мы поехали в компанию друзей в Славянск и в Константиновку. Константиновка еще была под оккупацией, то есть не освобождена. Мы, получается, восстанавливали большое общежитие, чтобы там могли жить люди, оставшиеся без жилья. Ну и тоже возили туда еду, медикаменты. Что не запомнилось, это то, что мы все считали, что это еще чуть-чуть и закончится чем-то. И когда я ехал в поезде, то одна женщина сказала своей подруге, соседке: «Нет, это все на много-много лет». Это было 10 лет назад. Я только подумал – не дай бог, чтобы это было на много лет. Это был бы ужас. И, к сожалению, она была права. А так все надеялись, что это вот-вот но закончится.

Расскажите о родной Харьковской области. Притесняли ли там русскоязычных?

— Притеснений было очень мало. Их не было. Это смешно такое слушать сегодня оттуда, что вас притесняют. Это смешно. Я же оттуда, я же знаю, что такого не было. Везде, где бы я ни был – в Харькове, в области – почти все они по-русски говорили. Почти все. Вот моя жена, она тоже из Харьковской области, из Змиева, она больше по-украински говорит. Ну и так было в семье принято. У нас почти все книги, почти все телевидение было на русском языке. И не сказать, что было влияние России. Нет. Скорее, такой наш менталитет – вот и все. Дело привычки. А вот после Майдана, Крыма – вот как-то люди… Радикализация пошла. Уже нельзя было быть нейтральным. Нужно было занять чью-то сторону. Но даже после этого – вот у меня на заводе были люди, чтобы за Россию поддерживали сепаратизм и так далее, но их никто не обижал. Никто их не бил, не оскорблял. Даже после таких событий, начала войны на Донбассе, никто их не обижал. Они могли бы сказать свое мнение свободно.

Как они обосновывали свое желание отделиться от Украины?

— Стоит сказать, что большинство из них были пожилые люди. За 40. Поэтому вот тут уже… Как это слово «ватники» подходит к ним – вот и все, этим все сказано. Хотели, видимо, лучшей жизни в России. Я не знаю, чего не хотели. Кто-то не хотел в Европу, на Запад, туда хотела дружить Россия. И я вам скажу, что до начала войны масштабной были. Все еще оставались мнения желания, чтобы Россия присоединила восточные регионы, но по сценарию Крыма никто не хотел. Донбасс 2.0. Все хотели Крым 2.0. Вот и все. А когда начался Донбасс 2.0, то пелена с глаз спала.

Чем объяснить это тяготение к России?

— Почему меня должно тянуть в Европу? Почему меня должно тянуть в Германию? Почему? Я не знаю немецкого. Я не знаю немецкую историю, культуру, менталитет. Все отличается. Понять, почему людей тянуло в Россию, я могу. Общий менталитет, язык, культура. Те же российские фильмы у нас смотрели, сериалы – пожалуйста. Общность была. Вот война ее разрушила.

Что привело вас в церковь? Почему вы стали капелланом?

— У нас в Украине, получается, на Западе больше всего католиков. Очень много католиков на Западе. На Востоке почти все православные. Тем не менее, я протестант. У нас тоже их много везде. Все абсолютно свободно. Во Львове есть одна замечательная улица, где на одной улице есть синагога, католическая и православная церковь. На одной улице. Я ко всем глубоким утверждениям отношусь. Просто я знаком с православным богословием. Я не совсем согласен, в частности я не согласен с отношением к войне. Есть две основные в христианстве теории отношения к войне. Это полный пацифизм. Почти все протестанты – они полные пацифисты. Мы можем участвовать, но вот как миссия, какая-то гуманитарная и так далее. Или же теория справедливой войны. Это то, что имеют православные, и в частности Россия пытается на этом как-то ехать. «Что не мы начали, мы защищаем». «Справедливая война» означает, что если на нас нападают, мы должны ответить. Только в таком случае. Вот две основные теории. Я с ней был не согласен, потому что, ну, можно какие угодно махинации выдумать и придумать, и что угодно. И мы все отлично понимаем и по истории, что это не работает. Вот, пожалуйста. Полномасштабная война. «Мы защищаем жителей Донбасса». Это прямая речь Кирилла. «Мы защищаем жителей Донбасса, мы не начинаем войну». «Это защита в целях спасения жизни. Мы вот это вот делаем». Убийство, смерть – чтобы защищать? Это какой-то дуализм, я не знаю, что это. Так это не работает. Так это быть не должно. Защищать, убивая. Но есть истории также. Допустим, советско-финская война. Нас бомбили, наше КПП – мы вводим войска. Все. Финны готовили войну против Советского Союза. Это смешно. И поэтому мы вводим войска, чтобы они на нас не нападали. Ну, понятно, что это ничего общего с христианством, в общем, не имеет – эта теория справедливой войны – она не христианская.

Что вы поняли о себе и мире после того, как стали капелланом, особенно после начала войны?

— После начала войны на Донбассе мы осознали, не только я и вся церковь, что мы ни разу не молились с благодарностью за мирное небо. Мы понимали, что нет войны как данности. А когда началась война, даже пускай она нас не касалась лично, только так отдаленно. Мы же не слышали взрывов, ничего не слышали. До начала полномасштабной войны. Но осознание того, что нужно ценить мир и молиться за мир, к нам пришло. За то, что это не данность. За это нужно также благодарить – за отсутствие войны. Вот то, что мы осознали.

Насколько неожиданным стало для вас полномасштабное вторжение?

— Это был шок для всех. Моя жена, когда мы видели новости краем глаза, она переживала. Такая: «Сергей, будет война, не будет?» Я ее успокаиваю. «Конечно, не будет никакой войны». Но кто в своем уме будет начинать войну? Ну, кто? Это же глупо. И когда началась война, это был для всех шок. Абсолютно для всех. И я очень удивился, когда нас вывозили в одно глухое село, и там церковь. Протестантская. И мы очень удивились, узнав, что они готовились. У них была большая школа. Они в эту школу купили полный подвал. катушки, круп, консервов. У них большой бус. Этот бус был забит канистрами с топливом. Они запасались топливом, едой. И когда мы туда приехали, нас кормили этой едой и всех остальных беженцев. Они готовились к войне.

Как вашу жизнь изменило? 24 февраля 2022 года?

— Изменила всё, потому что, я думаю, для начала изменила переоценка ценностей. случилась. Потому что всё, что мы имели, наживали, копили, – все наши планы, идеи, желания – всё рухнуло, исчезло. До войны мы с женой хотели. Была наша мечта – сделать кухню в нашем доме. У нас было отдельно – это было неудобно. Жена беременная, ребенок маленький. Это очень неудобно. Мы планировали, откладывали. Пояса затянули, чтобы накопить денег и сделать ремонт. Сделали. Два месяца – и война. Мы все оставили. Обидно, обидно, но подумать иначе, но мы живы. Это главнее, это важнее.

Почему вы решили уехать из Украины?

— В начале, в первые дни мы не хотели уезжать. Мы находимся на севере Харьковской области, то есть близко. Мы первые узнали о начале войны. Поначалу мы не хотели уезжать. Мы надеялись, что, ну, может быть договорятся, закончится. А потом, когда я пошел в магазин – и что вы понимали – да, большой магазин, длинная очередь людей человек 60–70 на холоде, февраль.

А почему? Потому что нету света, и охранник пускает по одному – по записанной бумажке, что я взял, сколько это стоит. Потом на кассе это все считают, и наличкой я платил. А было там нечего купить. Я взял только семечки, чтобы было что поесть, успокоиться – и все. Там больше не было ничего в магазине. Мы жили в центре, а вот мой брат – он был на окраине, он чувствовал, он прям слышал и видел, и они сидели в подвалах. И когда начал усиливаться, мы поняли, что нужно бежать.

А еще к тому же моя жена на инсулине, то есть и еще и беременная, на шестом месяце. Понятно, что в подвале рожать… Но не будут рожать в подвале. Нужно бежать. Мы начали искать, кто бы нас вывез. А уже пятый день войны. Никто не ездит никуда. Нас один дьякон вывез. Сказал: «У вас есть 20 минут». За 20 минут нужно собрать одну сумку и памперсы. Мы приехали в Харьков. А он сказал: «Харьков – куда хотите». Есть поезда эвакуации. Мы пришли на вокзал. Февраль, холод. Куда будет поезд? Неизвестно. Там много платформ. На какую? Неизвестно. Во сколько? Неизвестно. На каждой платформе много людей, толпы. Там взрыв, там взрыв. Его слышно, чувствуется. Мы так простояв часа три. Приехал поезд на другую платформу. Мы по рельсам с ребенком, два года, жена с животом. Мы бежим на поезд. Люди, как овцы, бегут. Хоть куда-то мы втолкались в вагон, но он был битком. Мы были в тамбуре. Я держу ребенка. Мы в тамбуре. Там проводница. Я спрашиваю, куда поезд. Глаза испуганы. Я не знаю, а кто-то ехать? Я не знаю. Но вот так стоим, как селедки эту масле, вот так стоим. И мне жена – это хорошо, что эта идея в голову пришла – «Сергей, вылазим! Мы доедем? Воздуха нет!» В туалет сходить никак. Мы, хорошо, что были в тамбуре, – мы вылезли. Кое-как вылезли. А люди – они просто бегут хоть куда-то спасаться, хоть куда-то. И напихались в тот вагон. Он куда-то уехал. Люди ходили под себя. Без еды, без воды. Без возможности в туалет сходить, без воздуха. Ну, мы бы не доехали.

Потом пошли в церковь, ночевали в подвале, на стульях. Опять-таки – кушали жидкий суп, потому что еды нет. Миллионный город, почти под блокадой – еды мало. Я понимал, что на стульях мы так не выживем. Это история-анекдот, но она реальность. Один пастор нас вывозил. Бус напихался на 15 человек. Он нас вывозил. Он слепой, у него катаракта. Сидела его дочь и говорила, куда поворачивать – право-лево, газ, тормоз. Он не видит. Но он вывозил людей каждый день из Харькова. И он нас вывез в то село, где при церкви школа, мы там ночевали в школе на матрасах. Две недели.

И была очень такая тяжелая борьба, потому что многие мои знакомые, друзья – они что делали? Они увозили детей за границу, в безопасность, а сами шли в военкомат. И еще – ну, просто увозили детей. Хоть куда-то. И мы очень долго думали, плакали, не знали, что делать, потому что небезопасно оставаться в Харьковской области – еще и роды. Возможно, скоро еще и нужен инсулин, полностью отсутствие понимания, что будет дальше. Это как ходить в темную комнату, подходить к темной комнате. Не знаю, что там. И я сказал: «Если я вас отпущу, будет плохо. Останетесь – будет плохо. Пускай бы плохо, но будем вместе».

И мы уехали. Слава богу, нашлась семья, они нас приняли. На Западной Украине мы там были чуть больше года. Были на Западной Украине, возле Луцка. Большое спасибо этой семье – они нас приняли, терпели нас. Там жена родила третьего, и так мы выехали. Мы хотели вернуться назад, когда были в Луцке, много раз. Хотели вернуться назад, когда из Харьковской области начали отступать. Начали отступать россияне, и мы уже начали паковать вещи домой. И один случай все изменил, потому что мы были такие не одни. Наш сосед тоже вернулся. Он вернулся. Он живет напротив. Буквально очень узкая улица – там 4 метра от нашего дома. Он был очень счастлив: дом целый, всё целое. Он пошел на огород, снаряд остался без головы. Все. И мы, когда об этом узнали, поняли, что мы уже не вернемся. До конца войны мы точно не вернемся. Не было пути назад. Только дальше – на Западную Украину. И сейчас здесь, в Германии, как я многим говорю – нравится, не нравится, мне здесь – это не важно. Здесь у детей есть будущее. Да, конечно, хотелось бы назад домой, но здесь безопасно – это самое главное.

Как вы справляетесь с трудностями эмиграции?

— Почти два года мы в Германии. Не тосковать, не грустить, отсутствие депрессии. чем-то заниматься, учить язык. Потому что, если сидеть на месте, очень приходит тоска, грусть, особенно если еще новости смотреть. То, что я не рекомендую – не унывать. Это самое сложное, наверное. Языковые курсы у меня сейчас заканчиваются. Вскоре на работу пойду. Начнется работа, начнется рутина, и адаптация ускорится очень быстро.

Вы вернетесь в Украину?

— Сложный вопрос, еще и потому, что нас там никто не ждет, к сожалению. Касательно своего долга, я считаю, что я свой долг отдал в апреле. В начале войны я был в военкомате. То есть тут моя совесть чиста. И я от закона выехал, в плане того, что никто не ждет. И есть определенные обиды у тех, кто остался, на тех, кто уехал. Такое есть, к сожалению. Что вот мы здесь, мы терпим, мы страдаем, а вы там, в Европе, вам там хорошо, сыто, безопасно. Есть такие небольшие обиды у тех, кто остался. Я их не понимаю, потому что нам тоже нелегко. Учитывая то, что мы пережили, вы это слышали, нам тоже было нелегко. Мы тоже, мы свое уже хлебнули. И здесь тоже не мед. Хотел бы обидеться, поначалу, да. А сейчас, если я вижу, что мои дети здесь привыкают, адаптируются в школе, в садике, то зачем? Ну, опять-таки некуда. Наш дом уже пострадал, там уже не все цело, и я не вижу смысла.

В чем корни обиды тех украинцев, кто остался, на тех, кто уехал?

— В зависти. Вот и все. Вам там хорошо, нам тут плохо. Вот и конфликт. Возможности. Ну вот я выехал законно, как многодетный отец. Если бы у меня было двое детей, я бы не выехал. Есть, я знаю, те, кто по полями шли, пытались. В самые первые дни войны были случаи: пускали всех, потому что был хаос, полный атак.

Ну и не все пытались в начале войны, не все пытались убежать. Многие действительно думают, что скоро закончится. Они оставались и шли в военкомат. Сейчас не у всех, к сожалению, есть возможность выехать, но детей я бы увозил. Зачем детей оставлять? Это какая-то идея общего страдания?

Или какая еще идея? Потому что человеческая жизнь превыше всего. И потерять ее по упорству, какому-то упрямству, нежеланию что-то менять, отбоясь несложностей. Это глупо. Чего вы боитесь? Ты такая: «Уже не боюсь, чего бояться!» Это, знаете, я бы тоже не думал.

Но если оставить богословие и страх перед смертью и так далее, то немножко может быть жене. Ну а так, слава богу, какого-то такого четкого страха нет. Да, конечно, можно начать выдумывать и, лежа ночью в подушке, начать бояться: «Что если Путин на Германию нападет?» Но зачем все это? Или бояться: а вдруг вот помощь закончат и скажут всем: «Назад в Украину!» Ну, можно этого бояться, об этом думать, не спать. А зачем? Война научила, что нужно жить сегодняшним днем, за него благодарить, в нем наслаждаться и не бояться. Вот чему научила война.

На что вы надеетесь?

— Надежда на то, что это рано или поздно закончится. Когда начинаются сложности… Как я обычно утешаю себя, жену, друзей. Плохое не может длиться вечно. Мы надеемся, что когда-нибудь как-то плохое закончится.

Как складываются отношения с родственниками в Украине?

— В Украине у меня остался брат. Он не имеет возможности выехать. Мать я вывез. Родители жены также в Германии, так сказать, выезжают. То есть – все, кто имеет возможность – всем выезжать. Да, здесь может быть сложно адаптироваться, особенно пожилым – оставить все и уехать, но мы их убеждали, мы их убедили оставить все и уехать. Потому что вас ничего не вернет. В России даже остались родственники. Вот с ними ситуация может быть посложнее в отношении.

Как война повлияла на отношения с российскими родственниками?

— С ними больше общалась мама, и скажу, что не сильно, хотя они поддерживают Путина. Началась война, и мать им пишет: «Нас бомбят». Они отвечают: «Не переживайте, успокойтесь. Да, вас скоро освободят». То есть, ну, я так думаю, да – у них ложь в голове, но они нам сочувствуют. То есть остались какие-то базовые вещи, что должны быть у каждого человека: сочувствие, сопереживание, эмпатия, любовь, сосредоточение. Это осталось. Это сохранилось. Это человек остался человеком. Если этого нет, уже неважно: во что он потом имеет, какое мнение. Базы нету, человека нету. Все.

Возможно ли восстановление отношений между россиянами и украинцами?

— Я думаю, что зависит все от поведения россиян – уже. После окончания войны. Опять-таки, всё здесь индивидуально. Если мы говорим о личных отношениях, ну, у меня могут быть личные, хорошие отношения после войны с теми, кто не поддерживал войну. Если мы говорим о глобальных взаимоотношениях, скорее всего, к сожалению, нет. И здесь еще проблема в том, что раскаяния после может не быть – потому что победа. Он может, даже если ее не будет, он может ее выдумать, сказать: «Видите – мы победили». «Победители не судят, а значит, мы правы». И если потом, спустя время, не будет раскаяния, то, скорее всего, не будет уже снова отношений – как соседских, нормальных, хороших. Как были до войны. Скорее всего, к сожалению, не будет.

Кому и зачем была нужна эта война?

— Самомнению одного очень самовлюбленного человека. Хотелось сделать свой парад победы. Понимаете? Быть на чужом параде каждый год, ну, скучно, неинтересно. На плакатах не твое лицо, чужое, какое-то. Ну, вот хочется, чтобы было твое лицо, хочется своего парада, своего триумфа, как в Риме, чтобы там было твое имя везде, твое лицо. Вот это вот хотелось. Вот этому человеку нужна была эта война, и поэтому он ее ведет по сей день. Хочется своего парада.

Кто и как мог остановить Путина?

— Это не было так: какой-то бзык, а давайте сегодня утром повоюем. Человек встал с постели, а давайте повоюем – это скучный день. Нет, это было не спонтанное, это было длительное решение, длительный план. Он пошел коту под хвост, но тем не менее он был изначально. И повлиять на него, может быть, какие-то близкие люди. И могли бы что-то отдалить, но человек этого хотел, видимо, это была его мечта, иметь вот свой триумф, парад. Скорее всего, чтобы лишить этой мечты, нужен был какой-то очень значительный аргумент. Такого нету, скорее всего. Только Табакерка и всё.

Третья мировая война возможна?

— Да, всё возможно. Война показала, что всё возможно. Даже самый худший сценарий возможен. Нам не хотелось верить в войну. Знаете почему? Человеку свойственно хотеть лучшего. Нам не свойственно думать о худшем. Если мы начнем думать о худшем варианте исходе, мы с ума сойдем. Если я сейчас начну думать: а что, если война будет еще 10 лет? А что, если моих детей машина собьет? А что, если нас депортируют куда-нибудь? Мы с ума сойдем. И думать о том, а если будет война в Украине – до войны – ну, не хотелось, не хотелось так думать. Такое свойство – хотеть лучшего.

Почему именно Украина стала объектом военной агрессии?

— Ведь что – мое мнение, как обычно: пешки – что мы не первые. Была еще Грузия, было еще Приднестровье, мы не первые, однозначно. И, возможно, не последние. Как желание расширения. Может, у кого-то будет больше возбуждения, глядя на карту, что она увеличивается. Вот такое возможно. Есть желание, чтобы она увеличивалась. Какой-то комплекс неполноценности, скорее всего. Но почему именно Украина – это сложно сказать. Общая история. Но если бы он ее уважал, то он бы не нападал. Общая культура. Тот же аргумент – не нападал бы. Это нелогично во всех смыслах. Начинать войну – это нелогично. И, может быть, возможно, на его столе лежала папочка от ФСБ: «Вова, заходи, тебя будут встречать. Мы все подготовили, все деньги мы обработали, там уже есть база подполья. Заходи. Их будут встречать с цветами». Возможно, он в это верил. Поэтому именно Украина. Возможно. Это мои догадки, личные догадки.

О чём мечтаете?

— Ну, банально – об окончании войны. Но еще такая, может быть, маленькая мечта, чтобы те, кто поступает вот так, убийства, подстрекатели убийц, чтобы они не то чтобы получили по заслугам. Нет, это слишком скучно. А вот раскаяние – это уже более правильно. Как у Астафьева, Виктора, в книге: «Все, кто войну посрекает и начинает, будут прокляты и убиты». А мне бы хотелось раскаяния. От раскаяния мне бы хотелось. Как после войны в Германии. Вот такого раскаяния мне бы хотелось увидеть. И мне бы его хватило.

Что из наболевшего хотели бы сказать россиянам?

— Отношения с российскими христианами… Вот это вот наболевшее. Потому что христианская этика, она, по моему мнению, должна поддерживать мир, она должна поддерживать гуманизм – банальный гуманизм, человеколюбие. И то, что я вижу в христианской церкви России – это его полное отсутствие. Учения о том, что и геноцид… нормально, и убийство нормально… И осталось только прийти к выводу, что… «Знаете – они вообще полулюди». Осталось только этого.

И отсутствие какого-то сочувствия, какого-то мнения против российских христиан – вот это вот наболевшее. Потому что, возможно, они не понимают. «Ну о’кей, вам на нас плевать» – это я могу еще с этим смириться – но, возможно, вы не понимаете, где они окажутся спустя несколько лет.

Представьте: вы работаете в офисе. Или в такси, на заводе – неважно. И ваш коллега по работе людей убивал за деньги – не за идею, не за патриотизм, не за долг, за бабло. Он пошел убивать людей. Он вернулся – он ваш коллега. Вы ему каждое утро руку жмете. И он притом еще заслуженный гражданин. Он уважаемый, он в почете. Вы на него чихнуть не можете. А он потом еще пойдет после работы в школу вашего сына учить.

Возможно, христиане или просто люди, обычные в России, кто еще не имеет четкого мнения за или против, возможно, еще не понимают, где они окажутся.

Но вот такой мир – вот такой он будет. Я бы хотел, чтобы такую мысль понял каждый, кто в России еще не имеет четкого мнения.

Вот такой ожидает вас мир: Убийцы. Страна убийц. Вот в таком мире вы будете жить.