Сергей Давыдов — драматург. Ему 30, родился в Тольятти. Литературный дебют случился в 19, и был успешным. Последние годы жил в Москве, работал с московскими театрами, делал проекты в российских регионах. В марте 2022, после отмены детского науч-поп спектакля из-за антивоенных высказываний, Сергей понял, что работы в России у него больше не будет. И его новый квир-роман «Спрингфилд» тоже вряд ли будет здесь издан в ближайшее время. В проекте «Очевидцы» мы поговорили с Сергеем о том, почему рост гомофобии в России идет параллельно с усилением милитаризации, о насилии и власти, о «деколонизации» сознания.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Сергей Давыдов, я драматург, мне 30 лет. Родился в промышленном городе Тольятти. Моя мама занималась политической деятельностью, она приехала в Тольятти из Таджикистана в самом начале девяностых. Вся моя семья на протяжении ста лет жила в Таджикистане. Они все этнические русские, просто кто-то был потомком колонизаторов конца 19 века, кто-то был депортирован или раскулачен, но так или иначе никто из них Россию до развала Советского Союза не знал. Я занимался тем, что писал для театра и кино с 19 лет. В 19 у меня был случайный дебют как автора пьесы. Получилось так, что он сразу был успешным, и дальше я работал с театрами. Последние годы я работал в основном с московскими театрами, еще много работал по России. Недавно я написал роман.
Как вы стали драматургом?
— Это был 2012-й год, мне было 19 лет, и я совершенно не понимал, что мне делать по жизни. Я учился в аэрокосмическом университете, который мне абсолютно не был нужен. Мне нужно было как-то доказать и себе, и своей семье, что я не дурак, что мой талант пока не раскрыт, и я стал думать. Я же творческий, так что же такого творческого я могу сделать? Что-то фотографировать — на это нужен фотоаппарат, а у меня денег нет. Рисовать — надо учиться. А буквы — это бесплатно. Я загуглил какие есть конкурсы писателей с опен-коллами, и первое, что мне вышло — это премия драматургов Николая Коляды «Евразия», у которой дедлайн через месяц. Я подумал: «Что я, пьесу не напишу за месяц?», хотя до этого пьес в глаза не видел, но как-то тогда по-детски рассудил, что может понравиться Коляде, отправил маленькую пьеску и сразу вышел в финал. Может быть, Коляда меня пожалел тогда, но он мне дал очень хороший аванс. У автора драматурга есть два способа работы: первый — он пишет пьесы и отправляет их на конкурсы и фестивали, а второй — он работает на проекте. Я очень много занимался и тем, и другим. Первым моим крупным проектом был «Транссиб» школы-студии МХАТ — мы проехали по транссибирской магистрали от Москвы до Владивостока и обратно и сделали из этого документальный спектакль «Транссиб». Я делал много документальных спектаклей о России в разных городах. Я работал с инклюзивными проектами, последним был как раз предвоенный. Это был проект театра «Современник», где мы работали с неслышащими артистами. Мы должны были на основе трудов Платона придумать некое государство, в котором появится такой язык коммуникации, которым никто до этого не владел, но он появился бы в процессе коммуникации. Это утопический проект, поэтому была и утопическая тема. И когда мы весело и бодро придумывали общий язык в нашем маленьком крохотном государстве «Современники», все это время на Чистых прудах стояли автозаки. И это было так странно: мы придумываем идеальное государство, а тут же стоят автозаки. Это был, наверное, мой последний проект перед войной.
Что изменилось в вашей жизни после 24 февраля 2022 года?
— Я убеждал всех в том, что никакой войны не будет, и мне казалось, что это все паникерство. Потому что я думал, что я, все мои друзья и коллеги из культурных институций занимались тем, чтобы этого не было. Что мы занимались тем, что приближали цивилизацию, приближали прогресс, и мы так в это верили или хотели верить, что казалось, что нет такой силы, которая смогла бы это так быстро сломать. Приходит 24 февраля. Я помню, что я просыпаюсь рано утром с похмельем, читаю об этом, и во всех чатах все плачут. У меня были знакомые из Украины, поэтому я начал перед ними извиняться. Я сразу выступил против войны, потому что я не понимал, как можно вести себя иначе и, не понимая, что делать, решил уехать из России. На все бабки, которые у меня были, я купил билет втридорога в Узбекистан и сказал об этом матери. Сразу же после этого у неё случился инфаркт, и вместо того, чтобы ехать в Узбекистан, я поехал к своей маме на границу. Там мы подружились как никогда, наверное, в жизни не дружили. Потому что перед лицом смерти многое становится неважным. Потом я вернулся в Москву. И я очень хорошо помню это чувство, когда ты ходишь по городу, по тем же самым театрам, где все были такие прогрессивные, красивые люди, которые вселяли надежду, и ты понимаешь, что все это уже мертво, всего этого нет, жизни больше нет. В начале марта у нас должна была быть премьера в Электротеатре «Станиславский» детского научпоп-спектакля «Роналду никогда не догонит мою бабушку» с режиссером Никитой Битехтиным. Никита тоже выступил против войны и организовал кампанию по бойкоту театров, которые вешают на себя Z, из-за чего в день премьеры я узнал, что наш спектакль отменяют. И после этого у меня больше не было работы в России, и я понимал, что её и не будет. Ни в театре, ни в кино.
Почему решили уехать из России?
— Я не могу не заниматься тем, во что верю, я все равно продолжу это делать, но в России это больше невозможно. Когда объявили мобилизацию, я четко понял: если получится так, что я попаду под мобилизацию и не смогу дезертировать, то, скажем так, я это не переживу. Так как воздуха не осталось, я решил уехать, чтобы продолжать свою работу.
Почему в России многие поддерживают войну?
— Здесь нет простой формулы. Россиянин на протяжении очень многих лет привыкал к мысли о том, что в этой жизни от него абсолютно ничего не зависит. Он привык быть униженным и считал, что так всегда и будет. Собственно, почему люди пошли на мобилизацию: мне кажется, многие из них вообще не считают себя живыми. Пропаганда дает такую штуку, которую социальный психолог Андрей Юдин называет индуцированным нарциссическим бредом. Почему эта концепция мне кажется такой привлекательной? Потому что она дает индульгенцию, говорит, что мы такие прекрасные, но такие недооцененные, что все против нас, и только поэтому мы не великие, ведь мы сопротивляемся всему миру. И это дает тебе такое успокоение, что на самом-то деле, да, мне же сказали, что я такой замечательный, сильный и прекрасный, просто мир такой плохой. Это дает тебе возможность и дальше ничего не делать. Но если я что-то и понял о многих россиянах за 2022-й год, так это то, что у них в голове кутья. Невозможно говорить о том, что это мировоззренческая система, потому что там нет системы, там есть набор лозунгов, которые вкидываются в дискуссию в нужный момент.
Принимали участие в акциях протеста? Протест имеет значение?
— Я, как и многие люди, выходил. Правда, у меня были определенные неприятности с полицией, но это общая проблема для россиян. Огромное значение имеет простое бытовое говорение правды. Если в обычной жизни ты продолжаешь говорить правду, то ты уже совершаешь важное политическое действие. Любую правду, о чем угодно, это надо понимать. Не только о войне. Это может быть правда о любом аспекте жизни, потому что сейчас практически всё стало политическим. Даже просто словами осудить домашнее насилие — это уже быть несогласным с агрессией, потому что все государственное управление стоит на насилии, и поэтому у нас не могут принять несчастный закон, например, о домашнем насилии. Никто не будет его принимать, потому что запрет насилия, это значит отнять у себя немножко власти, а надо, чтобы насилие проникало повсюду. И самое главное, чтобы не было никакой правды. Вообще никакой. Так что достаточно просто говорить правду. Любой человек, который смог сохранить себя, и не замарать руки в крови, не убить себя — уже большой молодец. Мы находимся в слишком экстремальной ситуации, чтобы требовать от себя еще большей жертвы.
Расскажите про свой роман, который вскоре выйдет в США?
— Это роман «Спрингфилд», который мы издаем сейчас за пределами России, естественно. Это квир-роман о предвоенном времени. Роман о двух молодых парнях из провинциального города, происходящий в Самаре и Тольятти, там же, где жил я. У них случаются отношения, и они очень хотят вырваться из русской бедности, не имея абсолютно никаких ресурсов, кроме своей силы воли. Они пытаются войти в новую, более счастливую жизнь и стать, как они говорят, «свободными московскими пи****ами», чтобы долгожданное будущее наконец наступило. Им кажется, что это получится. Я ощущал это время, 21-й год, так, что уже вот-вот должно произойти что-то очень хорошее. И, думаю, у многих было это чувство. И вот, я писал этот роман, случается 24 февраля, законы, которые принимаются после, и я понимаю, что этот роман в России, а вероятнее всего и вообще, не будет издан. Но почему я решил его дописать: одной из моих этических и эстетических задач было рассказать правду, так что, назло этой ситуации, роман нужно было дописать. Даже если он никогда не будет издан, он всё равно должен остаться как документ и некая память о нормальности, о том, во что мы верили, чего мы хотели. Перед принятием закона о пропаганде ЛГБТ я выложил его в открытый доступ на Фейсбуке и сказал, что закрою доступ, когда закон будет принят. Получилось так, что роман разлетелся очень быстро, я этого не ожидал, и в итоге его стали обсуждать, давать какую-то критику, хотя до сих пор мне это кажется странным, потому что роман не издан, но о нем почему-то говорят. «Спрингфилд» получился не столько романом о квир-людях, сколько романом о России и надежде, и о том, как эта надежда рухнула. Это роман, который, наверное, нужен многим.
С чем связано обострение гомофобии в России?
— Мы оказались в неестественной, насильственной и абсолютно непонятной ситуации. Две страны испытывают ужас, и для того, чтобы этих людей успокоить, есть неплохая стратегия — предложить что-то очень простое и знакомое. А что в России, со сформированной зековской культурой, может быть милее, понятнее и проще, чем ненависть к «пид***сам»? Контроль над сексуальностью — это очень сильный контроль, и, естественно, государство хочет иметь контроль над сексуальностью. Это попытка найти очередного внутреннего врага и козла отпущения на тот случай, если внешний враг будет работать или выглядеть недостаточно эффективно. Из всех репрессивных законов, которые были приняты в России в последние годы, только закон об ЛГБТ наказывает людей не за то, что они сделали, потому что решили это сделать, а за то, что эти люди такие. Грубо говоря за то, что они просто такими оказались, и с таким же успехом можно было принимать законы против людей с ментальными заболеваниями, с карими глазами и с чем угодно еще. Этот закон про попытку найти какого-то врага внутри страны, консолидировать людей при помощи дремучей, абсолютно бессмысленной ксенофобии и получить еще больше власти. Когда мы говорим о том, что геи плохие, большинство людей, не являющихся ЛГБТ, автоматически чувствует себя хорошими и менее порочными, более тру-мужиками, тру-тётеньками, и это тоже работает на нарциссическую идею и на ресентимент.
Кто виноват, что жизнь миллионов людей пошла наперекосяк?
— Конечно, очень хотелось бы обвинить россиян, но я не буду этого делать, потому что это неправда. Говорить что-то в духе: «Россияне были поголовно дураками и сами хотели быть подавленными», я не буду. Я думаю, это в первую очередь многолетняя инвалидизация, промывание мозгов, давление на одни и те же точки в сознании, которые в конечном счете приводят к ощущению беспомощности. Война — это в первую очередь вина российского правительства, и, может быть, только во-вторую, россиян, потому что они решили не осваивать политическую культуру и не интересоваться ни выборами, ни своими избирательными правами, ни какими-либо другими правами.
Что ждет Россию?
— Когда-нибудь мы все возьмем, соберемся и придумаем какую-нибудь новую хорошую Россию. А сейчас я не знаю. Та Россия, которую я знал, которую я любил, для которой я работал, больше не существует, есть что-то другое. Что ждет это другое — я не знаю. Я не понимаю эту страну, я не понимаю, как далеко все это может зайти. Я не отделяю себя от России, хоть и не живу в России — это важно оговорить. Нас всех ждет очень-очень долгий процесс переорганизации, переосмысления, и пока он не будет пройден, ничего хорошего в России не будет, а это точно задача лет на 10−20.
Как относитесь к разговорам о том, что России нужна «деимпериализация» и «деколонизация»?
— Мне кажется, хоть это не рецепт счастья, но «деколонизация» — это очень важно, она должна происходить так или иначе, хотя бы культурно, хотя бы на индивидуальном уровне. Это суперважная вещь и в каком-то смысле то, почему я написал свой роман именно про квир-людей и именно в провинции. Потому что «деколониальность» — это же не только про то, чтобы нации, этносы или регионы самоопределялись, это касается еще и обычных россиян, которые живут в России как в колонии. Что такое жить в колонии: у тебя нет представительства, у тебя есть ресурсы, но их у тебя забирают. «Имперскость», как мне кажется, напрямую связана с иерархией, с авторитарностью и в конечном счете с несвободой.
Что можно сделать, чтобы война быстрее закончилась?
— Говорить правду. Надо понимать то, что у тех, кто находится за пределами России, есть привилегия быть относительно свободными. Опять же, это не значит, что мы обрели фантастическую безопасность, это не так. И более того, эта тюрьма, я могу сказать по себе, все равно ходит с тобой, изжить её из себя очень сложно. Ты можешь фантазировать о себе что угодно, но это вещь, которая очень-очень сильно вцепляется в мозг. Во-первых, я должен продолжать делать то, что я делал, то есть честно писать, делать честные театральные проекты и знать в лицо, помнить и общаться с людьми, живущими в России. Второе — говорить правду. И третье. Думать о том, что можно будет сделать, когда мы вернемся в Россию. Например, сейчас мы делаем, находясь в эмиграции, театральные проекты, ставим и читаем антивоенные пьесы, а все деньги, которые с этих проектов мы получаем, идут в помощь на эвакуацию из зоны боевых действий в Украине. Точно также можно делать какие-то проекты или жертвовать свои деньги внутри России тем, кто так или иначе борется с насилием. Любая борьба с насилием и его нормализацией уже будет эффективна, и по моему глубокому убеждению, работать на то, чтобы война закончилась быстрее.
Вернетесь в Россию, когда закончится война?
— Да. Сто процентов, потому что я российский автор.
Отрывок из произведения «Граница»
Хлопок спит в альбоме спокойной необратимостью, проводит границу времен черным стеблем, но невозможно засунуть в альбом ещё живую гвоздику-Россию. И я буду ходить с ней по улицам, поддерживать ее сонную голову долго-долго, долго-долго, сколько даст Бог, пока время не сделает с нами все, что положено, прижимать ее к широкой груди там, где у нас всех разбитое сердце, потому что мы — это целое, и родная страна не делится надвое, на хорошую и плохую, живую и мертвую, врача и убийцу, все это мы, нету границы. И нам все равно больше некуда от этого деться.
