Самое страшное — это молчание. Если не сказал «нет», значит, сказал «да»
Аня Демидова — режиссерка театра. Когда работала в Москве, называла себя «режиссер», но в Берлине поняла, что важно делать женщин видимыми, используя феминитивы. Московский независимый театр Ани — «Urban Forest Echo» — перестал существовать через несколько месяцев после ее отъезда. А уехала Аня в начале марта 2022 — после ежедневных выходов на протесты и интереса со стороны силовиков поняла, что не хочет в тюрьму: «Если я сяду в тюрьму, на этом моя игра закончится».
В Берлине Аня поставила спектакль «The Run: Refugee Rave» по мотивам булгаковского «Бега», который перечитала по пути в эмиграцию. Восемь снов, основанных на реальных событиях, играют украинцы, русские, итальянцы, румыны. Цель — задеть зрителя за живое, не дать превратиться войне в рутину, к которой все привыкли — «а, опять кого-то разбомбили…»
О вине и ответственности, психологии большинства и причинах агрессии, Аня говорит в проекте «Очевидцы».
Расскажите о себе.
— Меня зовут Аня Демидова, я режиссерка театра. Когда была в России, я говорила о себе «режиссер», но после приезда сюда что-то изменилось, и я поняла, что важно делать женщин видимыми, что важно использовать феминитивы. Переехав в Германию, я продолжаю создавать независимый театр.
Как война изменила вашу жизнь?
— Я поняла, что не могу продолжать жить в этой стране, не хочу платить налоги в этой стране, не хочу подвергать себя риску оказаться в тюрьме, потому что, естественно, 24 февраля, когда Россия напала на Украину, первое, что я сделала — вышла на Пушкинскую площадь вместе со всеми и кричала «Нет войне!». Потом я каждый день выходила протестовать, и с каждым днем становилось всё сложнее и сложнее. Многие говорили о том, что хорошо делать и низовые протестные инициативы. Я создала свой чат, где сначала были друзья, с которыми мы вместе ходили на протесты, но потом туда стали попадать друзья друзей, знакомые и незнакомые. Я всех проверяла, но всё равно в какой-то момент представители правоохранительных органов стали приходить к людям в дома, в квартиры. И тогда я поняла, что могу сесть в тюрьму, поняла, что если сяду в тюрьму, то на этом моя игра закончится. Я ничего не смогу сделать, я ни на что больше не смогу повлиять — на свою собственную жизнь в том числе — и поняла, что мне нужно уехать. Наверное, важным аргументом в пользу моего отъезда было то, что, оглянувшись на историю России и посмотрев на опыт революций, я увидела, что люди пытались что-то изменить, но никогда ничего не получалось. Люди, движимые самыми благими намерениями, идеями демократии, все равно через 5-10 лет скатывались в абсолютно тоталитарный режим. И неважно, кто был у власти: царь, генсек, президент — все это просто разные названия одного и того же. Все всегда верят, что есть какой-то дядя, которому власть дана от бога, он лучше знает, а мы так, просто. Вот он-то здесь не просто так. Он знает, куда нам идти.
Расскажите о театрах, которые вы создали в России и в Германии?
— В России у меня был свой независимый театр. Это моя принципиальная позиция — не работать с государством, политику и взгляды которого я не разделяю. Все президентские гранты или бюджетные деньги — это же наши деньги, деньги налогоплательщиков, они принадлежат нам. Мне бы не хотелось — а такое в России случается частенько — чтобы государство имело рычаги давления на меня и разрешало или не разрешало, как-то контролировало тот контент, который я произвожу. Я не думала, что театр может подвергать тебя риску. Мне казалось, что в отличие от кино, в театре гораздо меньше цензуры, потому что у театра меньше аудитория. Если кино смотрят миллионы человек, то в театр приходит 100-200, и поэтому театр остается территорией свободы. Но сейчас, смотря в сторону России из сегодняшнего дня, мы видим Женю Беркович и Светлану Петрийчук, посаженных за пьесу, которая была поставлена и стала спектаклем в 19-м году. Пьеса просто была формальным поводом, по которому их можно было осудить. Хотя если мы посмотрим на содержание самой пьесы, то, мне кажется, только слепой сможет увидеть там какое-то оправдание терроризма. Тот театр, который я создала в России, просуществовал после моего отъезда еще несколько месяцев, даже поучаствовал в фестивалях, и выиграл какие-то призы, но, в целом, перестал существовать. Здесь я тоже создала независимый театр, когда приехала. На меня настолько повлияло все, что со мной происходило в жизни, те люди, которых я встречала, люди из России, их истории, когда родители говорили детям: «Ты против Путина? Ты против нашей страны? Ну, тогда ты мне больше не сын». Познакомилась с большим количеством украинцев, и их истории были еще страшнее. Мне хотелось отрефлексировать на эту тему, и я придумала спектакль, в котором мы говорили бы на тему беженства, на тему войны.
Расскажите подробнее о спектакле, который вы поставили в Германии.
— Изначально я вдохновилась Булгаковым, пьесой «Бег». Я сидела в самолете, летела из Москвы в Стамбул в 7 часов утра. Я очень боялась, рейс много раз переносили, я готовилась к полету — мне пришлось снести все свои социальные сети. Я посмотрела на свой инстаграм и фейсбук и поняла, что мне нужно удалить все свои посты за последние 10 лет. Рейс переносили, я очень волновалась, вдруг у меня не получится улететь. И когда я села, я почему-то решила перечитать «Бег» — это пьеса, которую я никогда раньше особо не понимала, а тут: «А-а-а! Вот это про что!» Мне показалось, что то, что Булгаков рассказывает историю эмигрантов через сны — это очень правильная форма. И потом, когда я проводила интервью с людьми из Украины и России, оказавшимися в Берлине из-за войны, очень многие говорили про свой опыт, как о кошмаре, о страшном сне, как будто это все не на самом деле происходило. Я взяла структуру как у Булгакова — «восемь снов» — и собрала команду ребят. У нас международная команда, много украинских актеров, есть из России, из Италии, из Румынии. Мы сделали спектакль, который назвали «The Run: Refugee Rave». Были восемь снов, как у Булгакова, но они были основаны на реальных событиях, которые происходили после 24 февраля. Конечно, очень много приходило россиян и украинцев, но было и много немцев. Берлин — очень интернациональный город, поэтому люди были совершенно из разных стран. Реакции были классные. Мне кажется, что это многим откликалось. Очень хотелось пробиться через пелену привычки, потому что проходит время, и мы уже привыкаем к этим событиям. «А, ну окей, там опять кого-то разбомбили». И да, это все ужасно, но этой первой реакции ужаса нет — психика нас защищает. Особенно это касается немцев, европейцев, которые напрямую не связаны с этой проблемой. Когда ты через театр, через что-то эмоциональное, через что-то бьющее, через что-то правдивое, через что-то документальное — есть моменты, когда актеры говорят про свой личный опыт — говоришь об этом со сцены, люди по-другому на это реагируют. Это не сводка новостей.
Протест имеет значение?
— Это, мне кажется, очень опасная риторика, что протесты ни на что не влияют и зачем в них участвовать? Самое страшное — это молчание, когда что-то происходит, что тебе не нравится, а ты молчишь и ничего с этим не делаешь. И своим молчанием ты условному агрессору или абьюзеру, законам, которые тебе не нравятся, поправкам к конституции, которые тебе не нравятся, даешь зеленый свет. Если ты не сказал «нет», значит сказал «да». Молчание — знак согласия. Поэтому очень важно говорить. Выйти на митинг — это мой гражданский долг. На меня очень сильно повлияли слова Вани Вырыпаева: «Не участвовать в политической жизни своей страны — это то же самое, что и не участвовать в воспитании собственного ребенка». И помимо протестов, маршей и митингов я доносила это через свое искусство. И как-то я получила фидбэк после одного из спектаклей, мне кажется, что в этом суть говорения, которое «ни на что не влияет» и «просто сотрясение воздуха». Девушка написала мне после спектакля отзыв, что он был для нее валидацией всего опыта проживания в России, что у нее было ощущение, что всю свою жизнь она жила в газлайтинге, что видела все происходящее в России, что это неправильно, что так не должно быть, но все вокруг говорили ей: «А ничего, все нормально, это тебе просто кажется. Все нормально и хорошо. Да посмотри, как Москва похорошела. Все классно, все здорово». Этот спектакль, как она сказала, стал для нее ощущением, что как будто в этой толпе, говорящей: «Да все хорошо, на самом деле все нормально», встает один человек и говорит: «Нет, ненормально, я тоже вижу, что ненормально». И это очень важно, когда ты видишь, что рядом с тобой есть люди, которые думают так же, как и ты. И для меня выходить на митинги, на марши — это показывать, что ты не один. Самое страшное — это когда ты оказываешься один.
Почему люди поддерживают войну?
— У меня был опыт, когда Навальный после лечения в Шарите вернулся в Москву, его арестовали и были массовые протесты в его поддержку, мне казалось, что это невероятно важно — выйти и протестовать. Есть такое слово — «солидарность». Важно выйти и показать свою солидарность, потому что каким бы политиком он ни был, какие бы взгляды он ни поддерживал, он гражданин этой страны, его права нарушаются среди бела дня, его арестовывают на пустом месте просто потому, что он критикует текущий режим. И если ты не выйдешь и не поддержишь его, значит дальше будет просто «полный вперед». Я сама выходила и очень активно писала об этом в соцсетях, агитировала всех за то, что надо выходить, неважно, нравится вам Навальный или нет. Мы все были обязаны выходить.
И в этот момент я столкнулась с таким количеством хейта, с которым, наверное, не сталкивалась за всю свою жизнь. Знакомые и незнакомые люди — все считали своим долгом написать мне, как я неправа, какая я тупая и прочие нецензурные слова. Меня это настолько поразило, потому что мне-то казалось, что то, о чем я говорю — это прописная истина. Я что-то писала о том, что неужели права власть, которая руками своих силовиков душит людей за мирный протест, который вообще-то гарантирует конституция, есть 31-я статья, которая гарантирует право, если мы с чем-то не согласны, выйти на улицу и открыто об этом сказать. И вот за это право, которое прописано в конституции, ОМОН, например, бьет беременных женщин при мне — я это видела. И когда все это происходит — неужели вы сомневаетесь в том, что эта власть неправа? Неужели это нормально? А мне писали: «И правильно, что вас бьют», «А не надо было выходить», «А что вы хотели? Не надо нарываться было», «Ну и что, что беременную женщину в живот ударили? Она сама виновата. Зачем вышла?» Я помню, что для меня это было шоком, потому что для меня это core values — ценности, на которых стоит моя личность. И мне писало столько человек, причем знакомых. Были бы это какие-то боты, но это реальные люди, которых я до этого знала как, мне казалось, адекватных людей.
Я чувствовала, что не то что весь мир против меня, но очень много людей против, а я говорю вещи, вроде: «Убивать плохо», и мне говорят: «Нет, ты не права, ты сама виновата». Мне было тяжело, а я ходила на репетиции и еще преподавала… И вот я иду на репетицию, всю дорогу плачу, потом прихожу, в раздевалке утираю слезки, выхожу, провожу репетицию, ухожу и опять плачу. Я позвонила на горячую линию психологической помощи, потому что поняла, что уже не вывожу, и мне очень помог разговор с психологом, в частности одна вещь, которую она мне сказала. Мне кажется, что это очень многое объясняет. В животном мире есть такой механизм: стая всегда переходит на сторону агрессора и всегда его поддерживает. Допустим, прайд тигров, старый мощный тигр нападает на молодого — все перейдут на сторону более сильного, потому что им кажется, что если ты перешел на сторону сильного, то он тебя не тронет. И это происходит на уровне инстинктов. Это есть в животном мире, но есть и в мире людей. Есть теория, что у нас три уровня сознания: рептильный мозг, эмоциональный фон и интеллект. Когда ты взываешь к интеллекту и говоришь: «Смотрите, 31 статья конституции, то-то и то-то», человек действует на уровне инстинктов и не услышит этого. Если ты взываешь к эмоциям и говоришь: «Ну как же так, силовики ударили беременную женщину в живот — это же неправильно», люди не могут это воспринять, потому что находятся на другом уровне. Я решила проверить эту теорию, и в своих соцсетях на очередной хейтерский комментарий стала не пытаться доказать людям, что они неправы, а спрашивать: «Почему? Окей, ты говоришь, что я то-то и то-то. А почему ты так говоришь? А почему ты так считаешь?» И я заметила, что после определенного количества «Почему?», если ты не нападаешь на него, человек всегда говорит: «Потому что мне страшно». И мне кажется, это очень многое объясняет.
Чувствуете вину или ответственность за происходящее?
— Ответственность — да, вину — нет. У меня есть мое определение слова «ответственность». Ответственность — способность справляться с последствиями ранее принятых решений без чувства вины. То есть что-то произошло, ты что-то сделал или не сделал в прошлом и имеешь какие-то последствия, а дальше тебе нужно разбираться как дальше с этим жить, что ты будешь с этим делать. А вина — это навязанное чувство. Оно навязывается для того, чтобы группа или один человек могли управлять другими — это некая манипуляция. В данном случае я никого не убивала, я никуда не стреляла, и никакой вины у меня нет, но есть ответственность. Есть история от моей подруги украинки. Они с подругой ехали в поезде, к ним подсел молодой человек, и говорит: «Я из России, и я так виноват, так перед вами виноват». А они говорят: «Ну ты-то тут при чем?»
Что мы все можем сделать, чтобы война поскорее закончилась?
— Вчера одна моя знакомая высказала такую мысль, и я с ней внутренне очень согласна: очень хочется, чтобы каждый человек, живущий в России, хотя бы раз в жизни увидел, что можно жить по-другому, не в постоянном абьюзе, не когда вокруг одно насилие — физическое и моральное — что можно хорошо и нормально жить в обществе, где люди уважают друг друга, с открытым доступом ко всей информации, где людям не наплевать друг на друга. Мне кажется, что этот опыт уже очень сильно излечит. Почему люди живут в постоянном абьюзе с детства, где насилие выдают за любовь? Потому что они ничего другого не видели, потому что они с детства привыкли, что родители тебе говорят: «Если не доешь, я тебе это за шиворот вылью», идешь в школу: «Марья Ивановна, можно выйти?» — «Ты что, не можешь 5 минут до звонка потерпеть?» Ты с детства к этому привыкаешь, а люди вокруг говорят: «А мы о тебе заботимся. Мы же почему тебе это говорим, мы почему тебя выпороли? Потому что хотим, чтобы ты стал хорошим человеком, чтобы у тебя все было хорошо». И люди вырастают, а где-то в подсознании у них откладывается, что это и есть любовь, это и есть забота, это нормальные взаимоотношения, хотя это вообще ненормально — это насилие и абьюз. И потом, когда они взрослые, им кажется, что бьет — значит любит.
При каких условиях вы бы вернулись в Россию?
— Я бы вернулась, если в глобальном смысле спала бы эта пелена, если бы Россия действительно стала бы по-настоящему демократической страной, основанной на уважении друг к другу, на признании права другого быть другим, но я не верю, что это произойдет при моей жизни. Поэтому, я думаю, что никогда не вернусь в Россию.
