«Русских трудно простить»: жительница Киева о разрыве связей после войны
Лилия – юристка из Киева, до войны работала на госслужбе. Когда начались бомбардировки, вместе с родственниками уехала на дачу под Киевом. Решила уехать из страны, когда практически в ее огороде разместили ПВО, и снаряд попал в соседний дом. Сейчас она живет в Пафосе и переживает за родителей, которые остались в деревне под Кременчугом. Об украинцах, бежавших от войны, и россиянах, которые просят прощения, Лилия рассказала «Очевидцам».
Расскажите о себе.
— Меня зовут Лилия. Мне 41 год, я украинка, родилась в Полтавской области, с 98-го года училась и жила в Киеве. Юрист по образованию, работала госслужащим до 23 февраля этого года включительно.
Как вы узнали о начале войны?
— Телефон стоял на зарядке и был отключен, поэтому для меня война началась не так как для всех людей. Я просто выглянула в окно и увидела очень много машин, людей с сумками, баулами, которые грузят эти сумки и выезжают на дорогу. Я живу на направлении Киев — Западная Украина, и это та самая главная Центральная дорога, по которой люди выезжали из Киева. Дорога уже стояла, уже была пробка, люди начали выезжать очень-очень рано.
Такой был внутри страх, когда кажется, что у тебя все дрожит. Ты вроде все понимаешь, но не веришь. До субботнего выступления Байдена, я не верила. Но когда увидела его живые эмоции, услышала, как он сказал, что Путин нападет, что они везут передвижные крематории и госпиталя, на учениях такая техника, такие средства не разворачивают, — вот тогда я уже поняла, что что-то действительно не так.
Я взяла пульт, и у меня был страх нажать на кнопку, включить телевизор. Телефон я тоже не включала, потому что тоже было очень страшно. Но когда включила все-таки телевизор, конечно же, услышала — война. Ты просто не веришь. Ты думаешь, что нет, это какой-то сон, я еще сплю. Ставишь кофе, делаешь кофе, выходишь на балкон.
Я живу в высотке, на 12-м этаже. И тут я вижу — летит истребитель. Летит настолько
низко, что передо мной, в пятиста метрах стоит 15-ти этажный дом, и он летит прямо над ним. И через 30 секунд слышны взрывы, это бомбят аэропорт Гостомеля. И вот тут ты уже понимаешь, что куда-то надо из высотки бежать.
Куда бежать, ты не знаешь, потому что, естественно, никто не готовил нас к этому. За десять минут я схватила, как ни странно, нож, свечи, фонарик, консервы, сухарики, теплые вещи. Я понимала, что нужно выбраться куда-то.
Позвонил брат, говорит: «Будем выбираться на дачу». Просто чудом мне вызвали такси. Такси уже в тот день вызвать было невозможно, но это небольшое расстояние в сторону Одессы, на Юго-Запад от Киева. Тихий спокойный уголок, профессорские дачи в сосновом лесу. Вот мы решили с семьей моего брата выбраться туда.
После того, как у нас в огороде разместили ПВО и стали сбивать ракеты, загорелась соседняя дача. Огромный дом загорелся от обломков ракеты. Стало страшно. Стало понятно, что и здесь находиться небезопасно. Кажется, 2 марта Евросоюз объявил, что предоставляет статус защиты. Я поняла, что нужно ехать.
Когда подали поезд Киев–Варшава, там просто творился ад кромешный: мужчины подсаживали своих детей, своих женщин, все плачут, чемоданы выбрасывают из окон, потому что приоритет: один человек — одно место багажа. Я поняла, что мне хотя бы до Львова добраться, пошла на другой перрон.
И тут поезд Киев–Львов подают, он уже подъезжает на перрон, но двери не открываются. Оказывается, он где-то уже, возможно, на станции «Дарница-Киевская», набрал пассажиров. И тут люди начинают стучать в окна и просят: «Откройте!» Знаете, это страшно. Проводники стоят в окнах, они плачут, и они не могут открыть, потому что поезд уже набитый. Это меня поразило очень.
Внезапно, в одном из вагонов, проводница открыла тамбур и говорит: «Четыре человека!» И парень какой-то меня подсадил. Я понимала: мне повезло, потому что у меня был только маленький рюкзачок, ручная кладь, и все.
Окна в поезде были закрыты. Это был ужасно, не было воздуха. Но в такой ситуации, ты даже на это не обращаешь внимание. Я увидела, что на одном сидении сидит четыре человека. На многих по пять, а на одном четыре. Три взрослых и один ребенок, ребенок лет 15. Я подошла и говорю: «Простите, а вы не подвинетесь?» Ну, и все молча подвинулись. Мы, конечно, сидели так, что каждый не сидел, а висел.
Напротив меня сидела мама с двумя маленькими детками, три годика и полтора, двое мальчиков. Она была со своей матерью, но у матери была прооперирована спина, она не могла поднимать ребёнка. У них еще был чемодан. И мальчик старший, очень живой, он не сидел на месте, я взяла его к себе на руки. И он говорил: «Все, я пойду к тете Лиле, буду с ней сидеть».
Таким образом мы как-то держались, пока у детей не поднялась температура. У старшего мальчика начался отек Квинке, потому что в поезде, надо сказать, там было все так, как кто-то сказал — смешались в кучу кони, люди. Там были и собаки, которые лаяли от стресса, коты мяукали переносках. Воздух спертый! Я не знаю, почему не открывали окна. Возможно, потому что мы ехали со светомаскировкой, свет был выключен, были зашторены все окна. Мы ехали какими-то окольными путями. 12 часов добирались до Львова.
Когда у ребенка началась эта проблема, побежали по всему поезду. И у какого-то студента медика нашли дексаметазон. Ребенка спасли. Потом прибежал педиатр, тоже говорит: «Я врач». Помогли и второму, у него была температура 40. Представьте, ребенка положить негде, дети кричат. Рядом сидят люди, люди стонут.
Я потом поняла, они с Ирпеня. Как раз тот день стреляли по ж/д вокзалу. Там даже не вокзал, а станция «Ирпень». Вот именно эти люди попали под обстрел на вокзале, когда ждали электричку на Киев. То есть, когда ты это видишь, ты понимаешь, что ты раньше ничего не видел. Это боль людей.
Мы приехали во Львов, там еще своя очередь, 6 часов простояли на морозе с детьми. Посадили на поезд на Варшаву. Все стояли, мест не было.
Половина вагона были люди из Харькова. Некоторые рассказывали: «Вот я жил в Донецке, мою квартиру там разбомбили». Один мужчина плакал: «Я приехал, — говорит, — в Харьков, купил себе дом, сделал только в половине ремонт, и его разбомбили, вот сейчас я еду в Германию. У меня нет ничего. Но я не жалею. Я просто рад, что я живой».
Как вы устроились на Кипре?
— Я работаю в сувенирном магазине. Мечта сбылась. Здесь, на главной туристической улице Пафоса, магазин «Посейдон». Знаете, меня поразила хозяйка. Я пришла и сказала, что я юрист, я никогда не работала в магазине, у меня был страх денег, кассы. И английский, я считаю, у меня не на таком уровне, чтобы я могла хорошо понимать клиента. В основном, клиенты — англичане, напротив расположены пятизвездочные гостиницы, а 90 процентов туристов — это англичане. Но она сказала: «Ничего, ты справишься». Знаете, этот человек в меня поверил, когда я сама в себя не верила.
Если кто-то думает, что нам здесь легче, то нам не легче. Потому что ты в какой-то находишься параллельной реальности. Тут красиво, солнце, пальмы, небо голубое, море голубое. Но, ты не можешь расслабиться, потому что в голове у тебя одно, а тут у тебя другая картинка, чувство вины, что ты уехал.
Что рассказывают близкие и друзья из Киева?
— Вчера был очень тяжелый день в Киеве. Все эти удары были недалеко от моей работы, и я не знаю, что сказать. Все люди в шоке. Когда я звоню своим сослуживцам, подругам, они говорят: «Дети кричат, мы спим в коридоре между несущими стенами». У детей начинаются военные синдромы, военные стрессы, плачут:
— Я ненавижу Путина! Когда откроется Макдональдс?
— Они закрыты. Война.
— Я ненавижу Путина! Зачем он начал эту войну?!
Это говорит ребенок шести лет. Дети начинают плакать ни с того, ни с сего. Плачут:
— Я не хочу, чтобы была война.
Мои родители живут в селе под Кременчугом, в Полтавской области. Туда, слава Богу, оккупационные войска не дошли. Там относительно спокойная, мирная жизнь. Благодаря тому, что это село, там есть, что кушать — то что ты вырастишь. Дрова заготавливают, потому что на газ никто не надеется. Но там тоже бомбят. Все слышали о молле в Кременчуге, где погибло очень много молодых людей, которые там работали, и просто посетителей. Папа мой был недалеко в этот момент.
Чего вы боитесь больше всего?
— После того, что я видела, я уже боюсь только за жизни родных и друзей. Не знаю, может, меня люди поймут: когда что-то случается такое страшное, твоя жизнь сокращается до четырех человек, до трех, до двух, потому что ты эмоционально не тянешь. Ты переживаешь, за друзей, за сотрудников, но постоянно — за самых родных. Это, наверное, защита психики.
Страх, когда нет мобильной связи у родителей, страх, когда они сидят без света уже второй день из-за ракетных ударов. У них там начались веерные отключения. Вот такой вот страх. Страх того, что там разруха? Это и так понятно, что там разруха. Страх, что это не закончится? Все когда-то заканчивается. Я не знаю, я не могу ответить на этот вопрос, чего я боюсь.
Почему многие в России поддерживают войну?
— Они жестокая нация, они очень жестокие. Это, наверное, у них в генах. У них нет сострадания, они не понимают, что это такое. Нет, они понимают, только когда оно касается их шкуры. Вот когда объявили мобилизацию, им всем война резко стала не картинкой из телевизора, как для них была Сирия, как была для них Грузия в 2008-м, А когда она торкнула, дотронулась до каждого лично, вот тогда им прижало хвост, вот тогда они убежали.
Не все такие, есть другие, но очень маленький процент.
Ко мне заходит в магазин один режиссер из Москвы:
— Что-то мне подсказывает, что вы говорите на русском.
— Да, говорю.
— Как приятно встретить соотечественника.
— Кто вам сказал, что я ваш соотечественник?
А я москвичей сразу слышу, я просто слышу их по говору.
И он тогда:
— Откуда вы?
Я говорю:
— Я с Украины.
Ну и он, что меня поразило, говорит:
— Простите нас. Простите, я сам убежал, потому что меня стали задерживать на митингах антивоенных. Я убежал сюда, потому что бороться я не смог, у меня маленький ребенок, я побоялся за свою жизнь.
И вот он почти каждый день заходит, берет у меня пиво и каждый день извиняется.
Я говорю ему: «Вы знаете, как нам тяжело отличать вас, хороших от плохих. Вы для нас все сейчас плохие. И то, что вы извиняетесь передо мною, это мое, — говорю, — отношение к вам не изменит. Нам очень тяжело отделять сейчас вас». Это пройдут, наверное, столетия, пока они это смоют с себя. Немцы сколько смывают, 70 лет? Эти будут больше.
Притесняли ли русскоговорящих людей в Украине?
— У нас половина людей говорила на русском, потому что кто был родом из Крыма,
кто из Харькова. Вот у меня был начальник, который родился в Евпатории, он говорил на русском. Писал гениально на украинском, говорить не мог. Но это не мешало, не мешало никому, в учреждениях, в высоких кабинетах, везде, никто не притеснял никогда. Да, язык документооборота, естественно, был украинский, это нормально, это так и должно быть. Это наш государственный язык. Но в нашем общении, у меня в отделе, один был человек из Чернигова, второй – из Житомира, я родом из Полтавщины, кто-то со Львовщины, Крыма и Харькова. У нас был такой язык… знаете, такой интересный суржик, но мы все друг друга понимали и дружили, и нам никогда это не мешало.
Никакого языкового вопроса в Украине нет, все знают. У нас русскоговорящий
президент. Его родной язык русский.
У вас возможность обратиться к Россиянам. Что вы им скажете?
— Просто держитесь от нас подальше. Не в наших задачах вас менять. Раз вы полны тем, чем вы полны, вот живите с этим, со своим наполнением подальше от нас. Я бы даже поддерживала то, как в Израиле с Палестиной — возведение забора, и ограничить полностью, даже не ограничить, а полностью разорвать все связи. Все полностью. Потому что, кстати, в первый день войны, до того, как уехать, я вышла набрать воды из автомата. Потому что, ты понимаешь, что если какая-то авария, вода на верхний этаж не будет подаваться.
И в очереди стоит женщина, она звонит брату, говорит: «Я звоню брату в Питер, вы, — говорит, — нас бомбите». А он говорит: «Да что ты! Мы пришли вас спасать». Она говорит: «Я твоя родная сестра, ты мне не веришь?!» А он не верит ей! Для меня это самый большой шок. Когда родные люди друг другу не верят, что мне им желать? Пусть живут со своим наполнением (я не буду называть это слово) подальше от нас.
