Пропаганда – кровеносная система путинского режима
“Я не снимаю ответственности и с себя” – говорит журналистка Фарида Курбангалеева, которая до 2014 года работала ведущей информационной программы “Вести” на канале Россия и видела изнутри, как отстраивалась пропагандистская машина. “В какой-то момент система сама начинает тебя выдавливать, как инородное тело”, – говорит Фарида. “Твоя нелояльность считывается”. В 2014 году после аннексии Крыма, Курбангалеева уволилась с федерального канала, не смогла произносить “хунта”, вместо власти Украины, и “наследники Степана Бандеры” вместо протестующие. Но уходила она в никуда и какое-то время осталась без работы. “Остаться там, это значит предать себя” – так сегодня объясняет свое решение журналистка. С 2017 по 2020 она работала на канале “Настоящее время” корпорации Радио Свобода. Сейчас Фарида Курбангалеева независимый журналист, работает в издании Republic, также сотрудничает с несколькими оппозиционными Медиа. Открыто высказывается против войны в Украине, из-за чего ей пришлось уехать из Москвы.
“Мы все и каждый из нас должны делать всё, чтобы приближать конец путинского режима и этой преступной войны, которую ведет Россия”. Фарида Курбангалеева – новый герой проекта “Очевидцы 24 февраля”
Расскажите о себе.
— Меня зовут Фарида Курбангалеева, я журналист. До конца 2014 года я была ведущей программы «Вести» на канале «Россия». Потом я работала три года на радио «Свободная Европа» в Праге. Сейчас я независимый журналист и печатаюсь в российских оппозиционных медиа. Больше всего я пишу для издания Republic, но и для других тоже. Кроме того, я веду свою программу «Точка кипения» на YouTube-канале «Утро Февраля».
Вы уехали из России сразу после того, как началась война. Почему? И как проходил ваш отъезд?
— Решение я принимала тяжело. В первые дни войны я думала, что никуда не уеду. Помню, что после того, как написала антивоенный пост, в котором высказалась о российской пропаганде и о своем опыте работы на ВГТРК, мне многие друзья и знакомые стали писать, что теперь для меня находиться в России небезопасно, и давай-ка ты уезжай. Помню, что я сопротивлялась. Я даже помню свои ощущения: я ложусь спать в какой-то из этих дней и думаю: «Никуда я не уеду, всех не пересажают». Потом буквально несколько человек за короткий промежуток времени написали сообщения: «Уезжай», «Очень тебя прошу уезжай», «Тебе нужно уехать». И тут я не выдержала. Тогда же начали ходить упорные слухи о том, что со следующего дня или через день границу закроют, и никто не сможет уехать. Я думаю, что это делалось намеренно, чтобы побыстрее выдавить всех несогласных. Российские власти никого не удерживали. Все, кто хотел уехать — уехали. Они не препятствовали этому, даже наоборот — способствовали. Я думаю, эти слухи нагнетались специально.
И к этому решению я шла долго, но окончательно оно принято было в считанные минуты. Около часа ночи мы были на границе России и Латвии. Там я увидела человек 50, которые тоже готовились перейти границу пешком. В основном это были украинцы и иностранцы, россиян было очень мало. Какое-то время мы стояли. Не помню, сколько часов там провела, пять или шесть, а нас еще и пропустили без очереди, потому что я была с ребёнком. Я помню мужчину-украинца из Западной Украины, он говорил, что поедет через Латвию в Германию к дочери. Он был очень добр к нам, и он понимал, что я россиянка. Он помог мне дотащить чемоданы до КПП и перекатить их через шлагбаум. Там нас подхватили еще какие-то ребята, которые были на машине. Они увидели женщину с ребенком и чемоданами и сказали: «Садитесь». А там ты проходишь первый шлагбаум — российский — через какое-то время тебе нужно пройти таможню, а потом еще до латвийского шлагбаума пилить несколько километров. То есть ты идешь пешком, ночью холодно, я с ребенком, который хочет спать, что-то катится, что-то тащится. И эти ребята очень выручили: они погрузили нас к себе в джип, и эти несколько километров мы проехали.
Как вы считаете, на российских госканалах остаются работать сейчас лишь те, кто поддерживает войну, или есть те, кто против, но им просто нужно платить ипотеку?
— В общем-то, с начала вторжения ничего не поменялось. Там как были люди, абсолютно убежденные в том, что делают, так и остаются люди, которые понимают, что эта война никому не нужна и что Путин — преступник, но они ходят на работу потому, что им нужно зарабатывать, им нужно кормить семью, им нужно платить ипотеку. Здесь по-прежнему «всё не так однозначно». То есть для меня это абсолютно однозначно. Если ты хочешь, чтобы эта война кончилась и чтобы Путин не был у власти, ты должен уйти со своего рабочего места. Вот ты, конкретно ты должен встать и уйти. Потому что если вот так встанут и уйдут сто человек, то пропагандистская машина, смазанная людским ресурсом, уже не сможет работать так же бесперебойно, как прежде, а если уйдёт тысяча человек, то федеральные каналы вообще ждёт коллапс, но нам сложно такое представить. Многие уходили в течение года по-тихому, незаметно, никому ничего не говоря. Я этих людей прекрасно понимаю, потому что тоже в свое время ушла по-тихому. Мне было на самом деле страшно говорить, что я не хочу возвращаться на работу, что я больше не пойду работать на пропаганду, потому что знаю, что там врут, сеют ненависть, способствуют устойчивости путинского режима. Я ни в коем случае не ощущала себя революционером, мне реально было не по себе, и я предпочитала жить и не отсвечивать до поры до времени, пока не началась уже полномасштабная война. Это продолжалось довольно долго, поэтому психология этих людей мне понятна. Была далеко не одна Марина Овсянникова, их было гораздо больше, но еще больше людей по-прежнему остаются там: и «невсётакоднозначники», и люди, которые знают, что война — это плохо, а Путин — преступник, но они продолжают там работать. Я считаю их соучастниками преступления и больше не готова относиться к ним: «Ну да, его можно понять, что же ему делать? Ну, куда ему деваться?» Еще есть отговорка, которую я очень часто слышала от своих коллег: «А я больше ничего не умею, куда я пойду? Я всю жизнь носил кассеты, или я всю жизнь сидела в кадре, читала с суфлера.» Я не могу поверить, что человек больше нигде не может себя найти. Наверное, я отношусь к этому так бескомпромиссно, потому что я смогла это сделать. Я не хочу себя хвалить и говорить, что я такая молодец, такая сильная и я смогла. Но все эти оправдания, отговорки мне не интересно слушать.
Что вы можете сказать о тех, кто сегодня не просто работает на пропаганду, а сам еще больше разжигает огонь войны — они преступники?
— Я считаю, что российские пропагандисты несут прямую ответственность за подготовку этой войны. А готовилась она на протяжении долгого времени. И с себя я не снимаю ответственности. Когда я работала на российском канале, я тоже несла эту ответственность за подготовку, разжигание и продолжение этой войны. Они непосредственные соучастники этого преступления. Кто-то прямой соучастник, кто-то опосредованный. Тех, кто работает лицом или, допустим, шеф-редактором, редактором каких-то программ, я считаю соучастниками этого преступления. Люди, которые носят кофе, кассеты, как они говорят: «Всего лишь технические винтики, шпунтики», помощники этих соучастников. Для меня только так.
Только ли пропаганда способствовала тому, что в России так много людей поддержали войну? Или есть и другие причины?
— Пропаганда играет колоссальную роль — это кровеносная система путинского режима. И если бы, допустим, не было пропаганды — вот взять и отрубить ее одномоментно, и вместо этого по телевизору показывать что-то красивое, доброе, вечное — то мы бы увидели, как менялось бы людское сознание в России. Это будет происходить прямо на наших глазах. Поэтому пропаганде принадлежит главенствующая роль, и пока режим стоит на своих ногах, он пропаганду никому не отдаст — она для него очень важна. Как есть градообразующее предприятие, а это государствообразующая структура.
И когда Путин пришел к власти, когда Ельцин назначил его своим преемником, в обществе был запрос на такого Путина. В том российском обществе, которое пережило тяжелые 90-е годы, всю эту разруху, экономические неурядицы, страшную бедность, был запрос на порядок. Людям хотелось сильной руки, которая наведет порядок. Было огромное количество обиженных россиян, которые еще ностальгировали по совку, которым казалось, что там все было более-менее стабильно и предсказуемо. А сейчас мы вообще непонятно куда идем. И приход вот такого Путина был очень ко двору для довольно большой массы людей в России. Поэтому нельзя сказать, что один Путин пришел, такой вот чекист, всех переделал, и из-за него страна пошла не туда. На него был запрос. Людям хотелось видеть у власти вот такого Путина. Поэтому сначала они получили Путина, а потом Путин начал делать с ними все, что он хочет, с помощью пропаганды. Он подчинил себе телевидение, ведь телевизор стоит и вещает в каждом доме. Это мощнейший инструмент воздействия на сознание людей, и Путин понял, что должен владеть этим инструментом единолично и безоговорочно. Он расправился с Березовским и Кo и забрал у них ОРТ (впоследствии «Первый канал»), разгромил НТВ и независимое телевидение в России. Но почва для этого была, конечно, подготовлена.
Когда говорят, что путинское правление длится, допустим, 25 лет, и все эти годы пропаганды работала с сознанием людей, мы должны понимать, что в течение всего советского периода происходила колоссальная подготовка к этому.
Это был целый век — не 20, не 30 лет — это сто лет внушений, что мы особый народ с особой миссией, которой нет больше ни у кого на земле, что мы богоизбранные. Такое слово в советское время не употреблялось, но смысл был тот же. Это же принцип тоталитарной секты.
Советское общество жило по принципу тоталитарной секты, и российское общество сейчас во многом живет по такому же принципу, если не в точности по такому. Тоталитарной секте всегда нужны враги. Это должны быть внешние враги, такие как коллективный Запад во главе с Америкой, и внутренние враги, которые постоянно меняются, а может и не меняются и существуют вместе. На протяжении всего советского периода это была интеллигенция, сейчас это «антивоенные разжигатели», это ЛГБТ, в какое-то время это могли быть евреи или кто-то еще. И люди постоянно варятся в этом — внешние враги, внутренние враги, тоталитарная секта не может жить без них. И это началось не при Путине, это было на протяжении всего советского периода. Этим страшна эта ситуация.
У человечества есть опыт выведения общества из такого состояния на примере нацистской Германии. Сколько лет они жили в состоянии тоталитарной секты? Я сейчас затрудняюсь ответить точно, но с того момента, как Гитлер пришел к власти, с начала 30-х годов и по 45-й года условно. Относительно небольшой по меркам истории период. Сколько еще было немцев в 50−60-е годы, которые оставались абсолютно убежденными нацистами и считали, что все было правильно. Но у человечества нет опыта выведения из этого состояния общества, которое находилось и продолжает находиться в этом состоянии на протяжении века и больше. И чем это закончится, пока непонятно.
Могут ли журналисты поспорить с начальством на государственном телевидении, отстоять свою точку зрения, мнение, как бывает в творческом коллективе?
— Нет. Творчество может быть в каких-то других редакциях, например, в редакции документального кино, или на производстве детских программ. Может быть, там есть какое-то творчество. Но это точно не в информационном вещании, там нет и не может быть никакого творчества. Ты можешь позволить себе творчество в тексте, когда, например, будешь оскорблять Зеленского и упражняться в том, какими бы еще словами и эпитетами его наградить. Вот тут ты можешь проявить творчество, и тебя все похвалят и скажут: «Классно, ты его приложил». Но в том, что касается указаний сверху, как должны освещаться те или иные события, какая терминология должна употребляться — никакого творчества быть не может абсолютно. Ты либо выполняешь эти приказания, либо больше там не работаешь. Тебя просто выдавливает система.
Я, кстати, чувствовала это, как меня выдавливает система, еще до того, как перестала там работать. Это как раз был 14-й год, когда прошел Майдан, когда Россия вторглась со словами «нас там нет» на восток Украины. А она там безусловно была: я знала это от наших военкоров, которые работали на местах, от того же Евгения Поддубного или от других ребят, которые приезжали оттуда и говорили: «Да блин, есть они там, конечно». Я понимала, что меня отсюда никто не гонит. Я, в общем-то, на хорошем счету, я хороший, крепкий ведущий, который, если нужно, в экстренной ситуации точно не завалит эфир, и без суфлера все расскажет и покажет, и как надо все преподаст. Коллеги и руководство ко мне относятся хорошо, даже несмотря на все мои, скажем так, терки с Ревенко. Когда случился Майдан, он заставлял меня писать в подводке вместо «протестующие» фразу «духовные наследники Степана Бандеры». Я, естественно, сопротивлялась, говорила, что не хочу употреблять такое выражение, а он мне говорил: «Пиши немедленно», «Ты будешь», «Исправляй свою фразу». И я помню, что между нами возникло напряжение, а он, видимо, считал мою нелояльность.
Когда уже случилась аннексия, на планерке он говорил: «Крым наш! Круто, ура! Я всех поздравляю». Потом посмотрел на меня и сказал: «А кому не нравится, тот может здесь не работать».
Я поняла, кому это было адресовано, но он не выгонял меня, ничего мне не говорил. Видимо он интуитивно чувствовал, что от меня исходит неправильный вайб, что нет у меня по этому поводу восторга. Я чувствовала, что система выдавливает меня из себя, она исторгает меня как инородное тело, я была там чужой. Я делала это через силу — писала, выходила в эфир. А ты известный, популярный, народ узнает тебя на улице, твои земляки, татарстанцы, казанцы постоянно тобой гордятся. Говорят: «Это наша девочка, наша Фарида». Это приятно, черт возьми. Тебя все время приглашают на какие-то мероприятия, тебе жмет руку президент Татарстана, все чиновники тебе улыбаются, но ты понимаешь, что это только в ближайшей перспективе приятно. Ну ты не сможешь так долго. Надо либо мимикрировать, предать себя и слиться с системой, что абсолютно невыносимо, либо ты окажешься на улице, и вот в этот момент очень страшно.
Я помню, что ты начинаешь думать: «А что я буду делать? Я же больше ничего не умею». Эта фраза посещает абсолютно всех: «Я же больше ничего не умею, что я буду делать?» Я умею красиво сидеть в кадре с прической, с макияжем и читать. А где я буду? А меня на работу больше никто не возьмёт. Куда я пойду? Я что, пойду обычным корреспондентом или репортёром? Пойдешь и будешь работать, писать, будешь получать удовольствие, потому что не предал себя.
Топ-менеджмент ездит в Кремль, там он получает методички, но это не какие-то книжки или бумажки. Естественно, никто ничего никому в письменном виде не раздаёт, всё даётся в устном виде. Например: «Давайте с сегодняшнего дня мы будем называть украинские власти хунтой. Это слово должно звучать, мы должны постоянно подчеркивать, что это некая незаконная, военизированная группировка, которая захватила власть в этой стране», и начинается: «Хунта, хунта, хунта…» На самом деле об этом уже много рассказывали, и это абсолютно нормальная история. Ну, как нормальная — для них это нормальная история. Я не помню в какой день, то ли по четвергам, то ли по пятницам, Добродеев или, может быть, какие-то его заместители ездят на планерки в Кремль, где получают все эти установки, и потом это спускается вниз.
Если вы знаете, то федеральные каналы, ВГТРК в частности, это полуармейская структура с очень жесткой внутренней дисциплиной, со своей вертикалью власти, с чёткой и очень жесткой иерархией, где никто ни с кем не спорит, не приняты дискуссии. Начальник сказал: «Надо», и это спускается вниз от топ-менеджмента до ведущих, которые сидят в кадре и всё это озвучивают.
Как надолго это война?
— О, это ужасный вопрос. Когда я уезжала, у меня, с одной стороны, было ощущение катастрофы, а с другой стороны, было какое-то ощущение совершенно необъяснимой, непонятной эйфории. Мне казалось, что все это очень быстро закончится, что сейчас Украина победит, путинский режим падет. Я верила в табакерку, в шарфик, во все. Мне казалось, что это на короткий промежуток времени. Я даже вещей с собой особо много не брала, потому что думала, что скоро вернусь. И осознание того, что я вернусь еще очень нескоро, начало настигать меня относительно недавно. И надо сказать, что это довольно болезненный процесс. Я, может быть, еще до конца эту мысль не приняла и не смирилась с ней. Конечно, я понимаю, что была абсолютно безумна в тот момент, слишком эмоциональна, не оценивала трезво ситуацию. Мое мнение было ошибочным. Я не знаю, как скоро закончится война, но хочу, чтобы это произошло как можно скорее.
Чего боитесь больше всего?
— Что я не увижу своими глазами, как будет повержен этот человек, хотя мне сложно назвать его человеком, и все, кто ему помогал в этом преступлении. Я хочу увидеть это. Я хочу дожить до того, когда смогу увидеть другую Россию. С Украиной все будет в порядке, я думаю, что у нее будет прекрасное будущее. Насчет России я не могу быть настолько уверенной и оптимистичной. Я очень хочу увидеть другую страну. Конечно, в идеале, я бы хотела помочь строить эту другую страну.
