«Правил больше нет. Нас ждет новое мироустройство»

Светлана Шмелева — исполнительный директор «Pristanište». С весны 2022 благодаря этому фонду в черногорской Будве существует приют для вынужденных мигрантов из Украины, России и Беларуси.

В прошлой, довоенной, жизни Светлана работала тьютором в «Школе гражданского просвещения». Была одним из организаторов пикетов, ежедневно проходивших в Москве на протяжении года — с сентября 2018 по сентябрь 2019 — за обмен узниками между Россией и Украиной. В результате состоявшегося таки обмена в Украину вернулся режиссер Олег Сенцов.

В проекте «Очевидцы» Светлана говорит о смысле сопротивления, о страхе и страшном грехе уныния, а также о том, как не проиграть войну внутри себя:

Расскажите о себе.

— Зовемсе Света. Добар дан. Живем у Будве. Это на черногорском, где я сейчас нахожусь.

Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля 2022 года?

— Жизнь многих людей — тех, кто живет в Украине и тех, кто живет в России — изменилась. Если говорить про мою жизнь, то я не нахожусь под снарядами или в тюрьме, и поэтому внешне жизнь не сильно изменилась.

Было ли ощущение, что война неизбежна?

— Так как в какой-то момент я встала даже не одна, а с разными людьми в ежедневный одиночный пикет, который длился год, проходил с 10 до 18 и был против войны с Украиной, странно говорить, что я об этом совсем не думала. Последний мой пикет был 23 февраля — тогда я была задержана. На плакате было «Нет войне с Украиной». С другой стороны, конечно, ты не можешь быть готов к такой степени зверства. Хоть с 2014 года, когда всё началось, скоро пройдет 10 лет, мне до сих пор в каком-то смысле не верится, что это происходит на самом деле. Это не просто какая-то шайка бандитов — Путин и его приспешники — что-то организовывает, а туда идут люди. Понятно, что это приказ государства, но тебе платят деньги, которые покрывают все твои долги, в которые тебя загнало само государство, но тем не менее, никто не ставит задач нарочно. Я до сих пор не могу понять, как солдаты, видя бабушку, которая ничем не отличается от бабушки в Волгограде, все это проделывают. Войну трудно понять, но такую совсем невозможно.

Вы несколько лет стояли в одиночных пикетах накануне войны. Как это было?

— Голодовка Сенцова безусловно послужила толчком. Это был пикет против войны с Украиной и за обмен пленниками. Мы стояли возле администрации президента по будням, а по выходным ходили по местам, где бывают люди — по Манежной площади, по Арбату. Было странное время, когда это возможно было делать. К нам приходили люди, рассказывали свои истории, и мы уже не могли их забыть. Люди просились постоять с требованиями в защиту каких-то политзаключенных, и всё это беспрерывно длилось год — до обмена, а потом переросло, если вы помните, в очереди возле администрации президента. Нам уже не нужно было стоять там ежедневно — пикет начал жить своей жизнью. Обмен был ровно на год пикета и, с одной стороны, он состоялся, но с другой стороны, на нашего сопикетчика Костю Котова за три дня возбудили дело и осудили. Всё произошло стремительно, ему дали четыре года. Сейчас он уже на свободе, но, конечно, были разные сюжеты. В некоторых местах мы стояли постоянно, и полицейские или Центр «Э» нас знали. Мы встречали людей, которые нас не задерживали и хорошо, даже по-человечески относились, считали, что это не что-то сверхъестественное, а, вообще-то, нормальное поведение. Конечно, переписывали, что совершенно незаконно — каждый раз брали все данные, паспорт пикетчика. Были люди, которые не хотели давать паспорта, и правильно делали, и эти истории заканчивались по-разному.

Лично вас задерживали на пикетах?

— Один раз, 23-го числа. Это меня как раз навело на мысль, что ситуация изменилась. Я стояла на Арбате, местное ОВД прекрасно меня знает: когда были марши в Москве и нельзя было просто раскрыть плакат, есть фотография, где я стою с этой колонной ОМОНа, а полицейские на Арбате им говорят: «Это такие странные люди, но вы их, пожалуйста, не трогайте». И действительно, в момент этого марша мы проводили пикет, потому что дали слово, что будем каждый день стоять. Меня отпустили ночью, то есть продержали больше положенного времени, несколько часов не пускали адвокатов, не принимали заявления, подсаживали в пространство, где я находилась в ОВД, нетрезвых людей, которые говорили, что они только что приехали из ДНР. Потом приехал центр «Э», оформил меня, а после, где-то в час-два ночи, я вышла.

В той борьбе был смысл, результат?

— Да, безусловно всё это не бессмысленно. Даже для тех людей, которые непосредственно находились в заключении. Есть большая разница, как ты сидишь: один, или тебе шлют каждый день письма, когда видно, что ты не один, что к тебе есть внимание, есть какие-то передачи, есть хоть какая-то защита. В любом случае что-то получалось, мы видели, как работают петиции — они могли уменьшить сроки. Да, сроков не должно быть вовсе, но что-то в конкретной судьбе ты мог изменить.

Вы организовали фронт Pristanište, расскажите о нём.

— 24 февраля я находилась в России, а когда вернулась — здесь люди из Украины и антивоенные активисты из России. Не было никакой некоммерческой организации или государственной поддержки, не было шелтеров, мест, где люди могли бы остановиться на ночлег. Мы сняли дома, где люди смогут останавливаться, и позже всё это переросло в фонд Pristanište. Сказать, что это принципиально новая деятельность не могу, так как для меня война началась не в 2022 году, а раньше, хоть и в другом масштабе. Я занималась помощью и антивоенным активистам в России, и людям в Украине, в том числе тем, кто оказывался в тюрьмах, но это другая история. 5 марта к нам приехали первые беженцы из Харькова — Диана и Саша. Саша — гражданин России, Диана — украинка. Они давно жили в Харькове. Сначала мы сняли 10 апартаментов, но заполнились они довольно быстро — за 2-3 дня — и дальше мы снимали-снимали, пока в итоге у нас не стало 30 апартаментов, где одновременно могли останавливаться 30 семей. Потом мы немного сузили жилой фонд, и сейчас у нас в два раза меньше апартаментов, но это зависит от сборов. У нас одновременно могут останавливаться от 15 до 30 семей. Так, чтобы шелтеры простаивали, к сожалению, не было. Из России сначала в основном были активисты, люди, включенные в повестку. Была очень большая волна в сентябре, когда объявили мобилизацию. У украинцев тоже были разные волны, например, зимой, когда не было электричества, отопления, и многие люди, имеющие, например, проблемы со здоровьем, не могли оставаться. Сейчас в шелтере украинская волна — только два помещения занимают граждане России, все остальные украинцы. В нашем случае часто бывают смешанные пары, семьи. Мы даём две недели. За это время нужно найти работу, жильё. Есть консультации, вокруг этого появилось много программ. Есть жильё, сим-карты, продукты, сообщество, которое мы формируем, есть мероприятия, которые мы проводим ежедневно, и разные детские программы. Релокация и открытие здесь университета — это программа по борьбе с беженством из Черногории, потому что главная причина отъезда — отсутствие международного образования. Сейчас здесь откроется первый международный факультет, и мы как фонд это поддерживаем.

Недавно мы все наблюдали за пригожинским мятежом — ваши мысли тогда и сейчас?

— Я, как многие, не наблюдала переворот. Во-первых, это так не заявлялось. У меня, честно говоря, к этим персонам доверия ноль, и всерьёз за этим следить… Но это происходило всерьёз, какие бы причины ни были, и шествие не было остановлено. Запуск насилия — очень страшная вещь. Понятно, что они открыли очередной ящик Пандоры, продемонстрировав то, чего никогда не было. Я думаю, что это очень опасная история для России. Но, к счастью, это делегитимизирует власть. Я не знаю, как на это смотрит большинство, но для меня это выглядело так, что страшная монолитная система, работающая как часы и убивающая людей, не такая крепкая, как кажется. С другой стороны, мы не знаем, чем это кончится, ведь это непредсказуемая вещь, у которой будут непредсказуемые последствия. Законно насилием управлять невозможно. Если ты его выпускаешь — а это уже следующий шаг — значит, оно вернется бумерангом. Я не могу себе представить, что поддержала бы Пригожина в чём-то, кроме решения раскаяться и рассказать о своих преступлениях в суде. Мне трудно поддерживать насилие.

Можете ли вы понять украинцев, которые сейчас негативно относятся ко всем россиянам?

— Эти мнения, мне кажется, вправе быть. У меня подруга из России поехала помогать в Украину. В какой-то момент в бомбоубежище она что-то сказала, и рядом закричала женщина, что не может «слышать этот акцент». Все знают ее, зачем она приехала, что она тут делает, но у той женщины произошло горе, а через этот язык идет агрессия. В общем, я могу понять желание: «Отстаньте от нас. Вообще, давайте поставим какую-нибудь стену», но это нереально. Есть миллионы людей, которые живут на этой территории, и никакую стену ты не возведешь. Может быть, к сожалению, но это нереалистичный план. Теперь что касается другого мира. Приглашать или не приглашать в свои страны, конечно, решать им, но, с другой стороны, люди, которые выезжают сейчас из России, против этой войны, и кажется, что надо бы их как раз поддержать. Многие страны, кстати, это и делают. Я вижу, как Германия оформляет гуманитарные визы, как Франция дает политическое убежище, как открываются шелтеры, как находятся для этого люди. Здесь, в Черногории, можно довольно просто легализоваться, никто нас отсюда не прогоняет. Беспокойство стран я тоже могу понять. Сейчас в Черногории 20% от населения — люди из Украины, из России, из Беларуси. Это очень много, это меняет ландшафт страны. Но связано это должно быть с вопросом, что мы делаем для России, что мы делаем для Украины, что мы делаем для места, где мы оказались. Это отношение зависит от нас, какие мы будем давать примеры, кейсы, что мы будем после себя оставлять. Конечно, никто не хочет быть порабощен каким-то игом.

Каким вы видите будущее России?

— Все возможно. Я думаю, что у России нет единого будущего. Россия очень разная, и ее ждет разное будущее. Путина ждет одно будущее, «Мемориал» ждет другое, человека, живущего в Коми, одно будущее, во Владивостоке — другое, в Краснодаре, Дагестане, Чечне — иное. Я вообще не люблю гадать. Для меня очевидно, что монолитного будущего у нас не будет. Я думаю, что, к сожалению, все это очень надолго. Даже если война закончится прямо сегодня, нас ждут десятилетия разгребания того, что произошло, в лучшем случае. Главное, что меня волнует: во время жизни в России я всегда видела отсталое государство и прогрессивное общество. Куда ни приедешь, в любом городке будет какой-нибудь небезразличный человек, который думает, как лучше организовать пространство, сообщество. Но тут мы обнаружили, что большинство, которое помалкивало, помалкивает и сейчас, и это уже угрожающее молчание. В какие-то моменты ты не можешь молчать. И для меня вопрос, что делать со 140 миллионами. Цифра, кстати, почему-то в России не меняется. Это очень странно и, думаю, просто неправда. А что делать с людьми, которые готовы совершать тяжкие преступления или соучаствовать в них просто потому, что им сказали: «Сделай так и так»? Я надеюсь на просвещение, но не уверена.

Что после войны изменится в Европе и мире?

— Нас ждет совершенно новый порядок. Это обусловлено не только войной, и до этого были разные процессы — брексит или пандемия. Они показали, что старый миропорядок не работает. Сейчас мы видим, что не работают наказания. Непонятно, как принимаются правила, почему они принимаются. Почему Швейцарский банк в какой-то момент открывает счета даже очень плохим людям? Правил как будто нет. И потому нас сто процентов ждет новое мироустройство, но как к нему прийти? Прошлое мироустройство, в котором мы живем сейчас, было выработано Второй мировой войной. Что такое мировая война? Сейчас безоценочно: в мировую войну, так или иначе, втянуты все страны, и прежде всего Европа. И в этом смысле, как быть странам? Я, к счастью, не страна, но факт: если они втягиваются [в войну с Украиной], то это приближает нас к мировой войне, а не наоборот. Мир будет меняться, и будут другие центры для жизни — это, по-моему, совершенно очевидно.

Чего вы боитесь больше всего?

— Я не боюсь бояться. Я считаю, что это важно — бояться. Мы видим, что бывает с людьми, которым кажется, что они ничего не боятся. Другое дело, как этим страхом управлять и не подчиняться ему. Но, в целом, это хорошо, поэтому я боюсь очень многого, мне кажется, всего, чего боятся обычно люди: боюсь за близких, за то, что происходит. Все это очень страшно. Страшно впасть в уныние. За этот год я поняла, что уныние действительно не зря смертный грех, потому что это метафизическая гибель человека, когда он не сможет найти в себе волю продолжать что-либо.

Что делать тем, кто против войны и кто остался в России?

— Людям, которые живут в России, я отвешиваю низкий поклон. Я думаю, что если мы говорим о России, то в первую очередь надо поддерживать людей, которые остаются и продолжают сопротивление, пусть и по миллиметрам. Хотя это не миллиметры. Я каждый день открываю новости и вижу, что задержали одного-двух человек за антивоенные высказывания — это продолжается ежедневно. В то же время в мире у нас нет примеров того, что государство сказало: «Идите на войну», а все не пошли. Так, к сожалению, не бывает. И не везде бывают антивоенные движения, но в России оно всё-таки есть. Я никого не призываю уезжать или оставаться — у человека должен быть выбор. Мы существуем ровно для этого выбора, чтобы человек мог его сделать. Но если человек считает нужным оставаться там, то честь ему и хвала — там много чего можно сделать. Говорят: «Режим вдруг падёт», то есть он стоял, и вдруг пал. Я думаю, что это не происходит одномоментно. Мы можем видеть падение конструкции, но в это было заложено много-много усилий перед этим. «Немцов мост» до сих пор находится в Москве и, я считаю, это не зря. Это портал, через который, у меня нет сомнения, тоже многое откроется. То, что люди могут прийти и свободно поговорить о том, что их действительно волнует, не опасаясь, что на них напишут докладную, очень дорого.

При каких условиях вы бы вернулись в Россию?

— Я не принимала решения не возвращаться в Россию, начнем с этого. Мой сюжет вообще в другом: я уехала временно, когда все это произошло, а Pristanište появилось как реакционный ответ. И, если говорить технически, для моего возвращения в Россию нужно, чтобы случилось что-то такое, после чего я могла бы бросить Pristanište и переместиться в Россию. Война должна закончиться, репрессии — прекратиться. Или что-то изменится так, что я смогу оставить сообщество и переключиться. Решение не возвращаться ко мне не приходило, я так никогда не думала.

Что бы вы пожелали всем, кто против войны?

— Я вместе со здешним сообществом поняла, что война находится не только во внешнем мире, но и внутри нас. Бывает очень грустно, когда ты видишь мирного человека, он не хочет всего этого кошмара, но, прочитав новости или увидев своими глазами все эти ужасы, он озлобляется. Я сейчас не читаю мораль. Что ты можешь чувствовать, когда читаешь про Бучу? Ненависть и больше ничего. Но если мы отдаём в мир ненависть, то мы её только увеличиваем, и проигрываем войну внутри себя. Поэтому если говорить о призывах — то чтобы все держались, все поддерживали друг друга, не озлоблялись. Под словом «все» я имею в виду то, что всё же есть какая-то черта, где мы, а где не мы.