Полина Колесникова: «Если продолжишь делать то, что делаешь — за тобой придут»

Полина Колесникова — журналистка. Выпускает подкаст «Хата с краю» о государственном насилии. Здесь можно послушать подкаст на удобной площадке, а это инстаграм проекта. С Полиной мы поговорили о том, почему в России становится больше насилия, и какую роль в этом играет пропаганда.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Полина Колесникова, я журналистка, довольно долго работала в независимых медиа. Сейчас я полностью сама делаю свой проект и иногда пишу для каких-то изданий. Я делаю тру-крайм подкаст о государственном насилии, который называется: «Хата с краю». Мы рассказываем про репрессии в России, на оккупированных территориях, которые устраивают российские власти.

Почему вы уехали из России?

— Как и большинство из нас — из-за войны, из-за репрессий, из-за опасений за себя, из-за того, что если ты продолжишь делать то, что делаешь, то за тобой придут. Плюс я работала в медиа, которое стало нежелательной организацией, и там было обязательное требование, что ты должен находиться вне России ради своей же безопасности и безопасности твоих коллег, потому что если тебя задерживают, то твою технику также изымают, и все это подвергает опасности остальных.

Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля 22 года?

— Наверное, полностью. Я помню, что первое время я еще работала в коммерческой компании редактором, но это был период, когда я ушла из медиа, и мне казалось, что я вот-вот уйду куда-то в другую сферу, где поспокойнее. Но когда началась война, мне пришлось уволиться оттуда, и я осталась совсем без работы. У меня начали происходить в жизни неприятные события, я помню, как чувствовала себя очень разбитой, не представляла, что будет дальше. Конечно, я не представляла, что война на самом деле продлится так долго и так тяжело. Уже прошло практически два года. В общем, это казалось концом всего, и мне захотелось что-то делать, захотелось вытащить себя из этого состояния, каким-то образом попытаться противостоять тому, что происходит. Я могу делать это только словом: писать или записывать подкасты. Мы решили запустить проект «Хата с краю», и это немного придало нам сил, придало какого-то смысла, потому что до этого было довольно тяжело. Тогда же я оказалась в Грузии и до сих пор тут живу — этого я тоже не ожидала. Какие-то связи были потеряны. Наверное, не навсегда, но сейчас у меня нет сил продолжать.

Считаете ли вы возвращение для себя возможным?

— Надеюсь. Я очень хочу жить в Прекрасной России будущего, очень хочу жить в Москве. Я очень надеюсь, что я достаточно молода, чтобы все это застать, чтобы смочь вернуться в нормальную страну, где будет безопасно, хорошо и комфортно.

Есть ли у вас близкие, поддерживающие войну?

— Нет, мне очень повезло, у меня такого нет. Возможно, из-за того, что мне очень повезло, и среди моего ближайшего окружения такого не было, меня триггерит даже какая-то мелочь. То есть если человек говорит: «Не все так однозначно», то мне уже это тяжело терпеть, тяжело с ним работать и общаться. У меня есть родственники, которые говорят: «Да, война — это плохо, но меня это не касается». Они живут на юге России — я родом из Ростова — то есть живут в приграничных регионах. Казалось бы, это довольно близко к вам, но нет, вас это не касается. Хотя мне кажется, что это все равно каждый день на вас влияет. Они предпочитают закрывать глаза, и для меня это очень тяжело. Я поняла, что у меня нет сил сейчас не то что спорить, а просто общаться с людьми, которые не хотят в это все погружаться, не хотят читать новости, не хотят ничего узнавать, не хотят ничего делать. Я их не осуждаю, но мне это неприятно. Я понимаю, что мы все всё равно продолжаем как-то жить, и они продолжают жить своей жизнью, и я продолжаю жить своей жизнью, несмотря на то, что идет война. Просто война каждый день в моей голове. Ты знаешь, что она происходит, ты каждый день читаешь новости, ты каждый день ужасаешься чему-нибудь. Если человек этого не разделяет, то мы как будто в разных вселенных, в разных временах. Это как общаться с человеком, который пытается жить сто лет назад. То есть вы абсолютно в разных реальностях, и да, вы можете обсуждать, кто куда сходил, что поел или чем занимался, но это игнорирование слона в комнате. Просто невозможно нормально выстроить адекватный диалог. Есть родственники, которые, например, не читают независимые медиа, но и особо не смотрят телевизор. Они боятся обсуждать такое по телефону, им кажется, что их прослушивают. Ещё бывают такие вещи: ты созваниваешься с родственниками, общаешься с ними, но есть какие-то темы, которые либо бессмысленно поднимать, либо они пугаются. И тебя все равно спрашивают: «А когда вернешься? Ну, у нас все хорошо, возвращайся». Ты понимаешь, что вы разговариваете на разных языках — человек вообще не понимает, почему ты уехала, почему все это происходит, почему ты не можешь вернуться. Либо есть взрослые родственники, которые сильно старше меня, и они спрашивают: «Ну, если ты в Москву не можешь вернуться, то возвращайся в Ростов» — «Извините, там тоже есть колонии». В области все хорошо, там найдут, что со мной делать. То есть это очень оторванный от реальности взгляд.

Ваш подкаст «Хата с краю» о государственном насилии. Почему насилие в России стало нормой?

— Я думаю, во-первых, потому что люди не понимают, что это может случиться с каждым. Многим людям кажется, что чтобы за тобой пришли, чтобы тебя задержали, арестовали, что-то подкинули, ты должен быть очень активным, ты должен протестовать, то есть каким-то образом ты должен раздражать власть. Как раз одна из целей моего проекта — показать, что на самом деле иногда страдают люди, абсолютно никак не связанные с протестами, с активной жизненной позицией.Часто это обычные люди, которые оказались не в том месте, не в то время. Люди думают, что они в безопасности, если просто будут сидеть за закрытой дверью и не высовываться. На самом деле это иллюзия. Эта «хата с краю» — меня ничего не касается — иногда встречает удар первой. Во-вторых, это пассивность и довольно большое безразличие. Это там что-то происходит, меня не касается, и я не буду в это вмешиваться, не буду донатить, не буду ходить на протесты, не буду голосовать, не буду ничего делать, ведь я ни на что не повлияю, ничего не изменю. Какая разница, зачем все это делать. И опять-таки, я не могу их обвинять, но меня такая позиция злит. В итоге это приводит к тому, что в обществе очень большая разобщенность. Наверное, в-третьих, когда уже началась война, понятное дело, что нужно было усиливать репрессии. Уровень насилия и агрессии во время войны возрастает, и это естественно. Он возрастает как среди обычных людей, так и среди представителей власти. Появляются доносы, у людей появляется какая-то сверхидея. Например, эта старушка, которая пожаловалась на Сашу Скочиленко. Многие же, наверное, читали интервью «Бумаги» с этой женщиной — она искренне верит, что сделала доброе дело. Ну, у нас война идет, мы и так уязвимы, а тут, значит, кто-то палки в колеса России вставляет. И опять-таки, я не разделяю позицию этой женщины, но я понимаю, что у нее это сидит глубоко в голове, она во все это верит. Она просто сделала то, что ей казалось, надо было сделать. Пропаганда поднимает уровень агрессии, злости, разделяет людей, ищет каких-то внутренних и внешних врагов. Поэтому же такое отношение к ЛГБТ-людям в России. Еще недавно, в моем детстве на MTV показывали их клипы, и это спокойно как-то воспринималось, людей это особо не триггерило. А сейчас люди готовы жаловаться на это, люди готовы этому возмущаться, им противно, их это раздражает. Раньше же такого не было, разве что в каких-то совсем уж маргинальных кругах. А сейчас это касается уже всех, все об этом говорят. Когда принимался закон о пропаганде, даже на журфаке — я училась на журфаке МГУ — были люди, которые говорили: «Нет, конечно, преследовать их не надо, но и пропагандировать не нужно». А ты вроде как должен понимать, что никакой пропаганды ЛГБТ не может существовать. Люди просто перестают думать своей головой, просто перенимают эти штампы из телевизора и не телевизора. Иногда хочется опустить руки, потому что этому подвержены даже люди с журфака, которых учат читать новости, законы, заставляют разбираться в этом, а не просто глотать то, что тебе кладут в рот. Мне в такие моменты очень-очень страшно, я не понимаю что делать дальше. Но одновременно хочется обращать внимание на то, что есть и другие люди, которые понимают, не поддерживают, выступают против, либо уезжают и что-то делают, либо остаются и с каким-то риском продолжают просто вести разговоры — это уже большая работа.

Сталкивались ли вы сами с насилием со стороны полиции?

— По сути, нет. Я ходила на митинги, но я довольно осторожная, всегда старалась убежать. Я ходила на митинги всегда с близкими людьми, у нас всегда был какой-то план, куда мы бежим, если что, и мне всегда везло. Когда я переехала в Москву и меняла паспорт в 20 лет, у меня не было московской прописки, потому что я жила не в общаге, а снимала квартиру. Где прописаться — не очень понятно, и я просто этим не заморачивалась. Когда я меняла паспорт, они поняли, что я довольно давно живу в Москве, но у меня нет регистрации, а это штраф. Они меня начали запугивать. У них, видимо, был свой силовик, он меня увел в какую-то комнату, и там на меня кричал, говорил: «Почему ничего нет? Сейчас будем составлять протокол». Меня тогда это так напугало, а сейчас я бы сказала: «Ну, составляйте протокол». Там штраф сколько, три с половиной тысячи? Это можно осилить. Но из-за того, что ты сидишь одна с крупным мужчиной в закрытом помещении, он на тебя кричит и обвиняет в чем-то, а ты просто училась в универе, ничего такого не делала, только вовремя не заморочилась этой темой — было очень неприятно. Ты чувствуешь себя абсолютно бесправным, маленьким человеком, который без бумажки букашка. Но это максимум который был, мне повезло.

Верите ли вы в демократические изменения в России?

— Вообще очень сложно что-то планировать, что-то представлять, потому что с тех пор, как началась война, каждый день что-то может очень сильно поменяться. Все как будто бы не зависит от меня. Например, тот же бунт Пригожина — мы все сидели и наблюдали, чем это все закончится. Абсолютно неожиданные вещи, которые происходят, могут в считанные дни изменить ситуацию. Конечно, бунт ничего не изменил, но, anyway, такое возможно. Мне не хочется верить, что Пригожин восстанет из мертвых и возьмет власть в России — не дай бог. Но, может, в ближайшее время, в ближайшие 5-10 лет что-то изменится, и все, кто хотел вернуться, смогут вернуться жить, строить что-то новое уже внутри страны и работать над тем, чтобы это никогда не повторилось. Бывают моменты, когда я очень в это верю, а бывают моменты, когда мне кажется, что мы все обречены и будем всегда скитаться. Но надеюсь, что все будет хорошо.

Что могут делать люди с антивоенной позицией, оставшиеся в России?

— Я не могу ничего советовать людям в России, потому что я понимаю, что моя привилегия в том, что я смогла уехать и находиться в безопасности. Мне кажется, можно читать какие-то независимые издания, финансово их поддерживать, если есть такая возможность, репостить, пересылать друзьям, пересказывать родственникам, вести разговоры на кухне, объяснять что-то, не отворачиваться от людей, которые, например, за войну или не уверены в чем-то. Это очень большой труд, это очень большая работа. Плюс есть какие-то организации, которые помогают вывозить просто людей, ЛГБТ-людей, тех, кто под следствием, помогают призывникам. Это огромная и очень крутая работа — вызволить одного человека из армии или помочь ему не попасть туда. Это очень круто. Можно помогать таким организациям или работать внутри них. Я ни к чему не призываю, но это то, чем я очень восхищаюсь. Надо заботиться о себе, пытаться сохранить себя для того, чтобы потом строить Прекрасную Россию будущего. Меня восхищают люди, которые, например, сейчас, пытаются разрешить ситуацию с бездомными животными в регионах, которые занимаются ещё и этими вещами. Это никак не связано с войной, но это про большую человечность, про то, что люди не опускают руки, что им не все равно на других живых существ.

Чего боитесь больше всего?

— Наверное, больше всего я боюсь, что кого-то поставлю в опасность. Не дай бог что-то случится с моими близкими. Я очень сильно боюсь, что если вдруг что, я не смогу никого вывезти, а это довольно большая ответственность. Мне бы хотелось, например, иметь возможность забрать маму из России, чтобы она жила здесь, чтобы она ни в чем не нуждалась, потому что она не может работать за границей из-за своей профессии. Хотелось бы иметь возможность обеспечить ее всем, что ей нужно, но сейчас у меня этого нет. Я просто довольно тревожная, всегда представляю себе какие-то жуткие варианты, что в России голод, что моя мама и ее животные страдают. В общем, я хочу заранее что-то придумать, чтобы их спасти, вывезти, чтобы они были рядом. Ну и, наверное, довольно жутко представлять, что ты никогда не вернешься. Что я никогда не вернусь. Я очень люблю Россию, очень люблю Москву, и очень скучаю. Ещё я боюсь, что если я попробую вернуться, то что-то случится. Даже говорить страшно об этом. Например, я могу сесть. Наверное, этого я больше всего боюсь.

О чем мечтаете?

— Да, наверное, как и все: мечтаю, чтобы война закончилась победой Украины, чтобы все это закончилось как можно скорее, чтобы никто больше не умирал от этих ужасных, преступных, военных действий, чтобы как можно скорее вернулись все те, кто хочет вернуться. Я просто хочу домой. В общем, я хочу, чтобы все было хорошо, чтобы политзаключенных отпустили, чтобы Украине выплатили репарации, и это не сильно ударило по простым бедным людям в России. Чтобы война закончилась как можно скорее.