Настя Искра — продюсерка из Москвы. Училась в школе-студии МХАТ, работала на радио, снимала видеоклипы, занималась пиаром. Участвовала в проекте «Платформа» Кирилла Серебренникова. Ходила на протесты. Осенью 2021 уехала в Варшаву — по медицинским причинам. Там и встретила войну. Сейчас занимается активистской деятельностью. О разнице между уехавшими и оставшимися россиянами, о неудобстве «белого пальто» и о неработающих подходах к переубеждению, Настя Искра говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Настя Искра, я продюсерка, project-менеджерка — учусь себя так называть. Я работала на разных проектах: на радио, в агентствах, в пиаре, снимала клипы и видео. Я училась в МХАТе на продюсерском факультете и работала на “Платформе«с Кириллом Серебренниковым, поэтому мне было очень сложно не понимать, что происходит — мы были в самом центре, ходили на протесты. Мы же протестный театр, мы здесь вне системы, поэтому с 2011 года мы все время ходили на протесты. Мы все понимали, что такое власть, что ничего хорошего дальше не будет. После войны я уже начала заниматься активистской деятельностью, начала помогать. У меня был проект «Środo wolności» на Plac Konstytucji, также я работала какое-то время с детьми . Где требовалась моя помощь, где требовались мои навыки или что-нибудь рассказать, там я и старалась помочь.

Как и когда вы оказались в Польше?

— Я приехала в Польшу на операцию 25 октября 2021 года, то есть, получается, за неполных 4 месяца до. Не было такого, что я из России и поэтому все было ужасно. Просто без знания местного языка, только с одним английским, было действительно нелегко. На следующий день после начала войны я сразу офигела от того, сколько людей вокруг говорят на русском языке. Сначала приходилось быстро понимать польский язык, но я достаточно быстро это сделала, а потом начала его уже учить и жить здесь на Прага-Полудне. Тогда было напряженное время, потому что с конца ноября и весь декабрь все говорили, что будет война. Потом, после начала войны я поняла, что, конечно, забавно со стороны поляков было на это смотреть: украинцы и россияне говорили, что войны не будет, и только поляки кричали: “Эй, у вас там вот-вот война!«Правда я говорила, что война уже идет. Я помню, как немного высокомерно отвечала: «Вы просто ничего не знаете, но война уже идет 8 лет». Я думала, что что-то не очень хорошее будет на тех территориях, но не полномасштабное вторжение, как в итоге оказалось.

Ваши мысли и чувства 24 февраля?

— Я не верила, что возможно что-то такое страшное. Мне казалось, что не все так плохо, и это какие-то там больше политические игры, а нас всех накручивают. Мне кажется, что этот день все-таки начался с 23 февраля, когда ты не понимал, где ты завтра проснешься. Я засыпала с ощущением, что завтра я проснусь, скорее всего, в войне, но не в такой масштабной. Меня разбудили уведомления на телефоне: два моих очень близких человека писали, что началась война. Один из этих близких людей открылся тогда мне по-новому: этот человек всегда был неоднозначным, все время говорил: «А кто еще, если не Путин? Ну, только давай честно. И Навальный, вообще-то, такой же, лучше уж как есть». Когда этот близкий человек написал мне: «Уроды, они бьют по Киеву», я поняла что происходит что-то совсем ужасное. У меня в Украине были коллеги, друзья, знакомые и, естественно, я начала им писать. Мне было страшно, но мне казалось, что лучше я что-то напишу и меня пошлют. Меня никто не послал. Наоборот, говорили «спасибо, поддержка очень важна». Я пошла на митинг к посольству Российской Федерации и, помню, там был кто-то из Ужонда. Он сказал одну фразу, которую, по-моему, я услышала в первый и последний раз: «Давайте поддержим всех москвичей и всех жителей России, которые выходят сейчас на улицы». Меня это очень растрогало, но больше таких фраз публично со стороны польского Ужонда я не слышала.

Вы пытались переубедить людей, которые поддерживают войну?

— Я не считаю, что процесс переубеждения — это когда ты сказал, а человек тебе поверил. Процесс переубеждения — это комплекс. Задача тех людей, которые говорят с аудиторией — медийные люди или журналисты — подталкивать как можно сильнее, а не блокировать. Я считаю, что переубедить с помощью видео и крика «вы неправы, там убивают людей», нельзя. По крайней мере у меня такого опыта нет. Зато у меня есть опыт перевода человека в неоднозначную позицию. Я старалась заставить человека выключить пропаганду и переключиться на телеканал «Культура». Ну нет у меня такой власти переубеждения. К сожалению, это не переубеждает. Но терять контакт — это, я думаю, самое последнее, что стоит делать. Я понимаю, зачем не терять контакт — в любой момент кто-то может переубедиться, а вот зачем контакт нужно разрывать, у меня нет объяснений. Мне кажется, что это всё тот же страх. Есть две крайности. Первая: «Моя страна не может нападать, моя страна не может быть нацистской, и я скорее буду ее поддерживать». Вторая: «Я же не могу быть нацистом, я не часть этого. Это всё народ, а я вообще-то с 2011 года на протесты хожу, и вы меня не слушали, уроды, а говорили что-то из разряда: „Там наверху, наверное, понимают, что делают“». Я считаю, что победила тогда, когда неоднозначные люди, говорящие, что они вне политики, вдруг пишут: «Я посмотрел „Дождь“» или «Я посмотрел документальный фильм». Или когда кто-то говорит: «Насть, ты наша совесть, потому что ты можешь говорить. Мы все заткнули языки в жопу». Есть люди, которые записались в «Яблоко» или проголосовали за Дунцову, а до этого всегда крутили пальцем у виска, когда я бегала от ОМОНа на протестах Навального. Когда мы говорим: «Там 30% безграмотного населения, и я вообще не понимаю, почему не все люди в Москве знают, кто такой Навальный», и встаем в позицию обиженного человека, ведь нас не поддержали, они думают: «Ладно, понятно, она уехала и отлетела. Она вообще не наша, не понимает, что здесь происходит, не понимает, в какой жопе мы находимся». У меня большой вопрос к господам оппозиционерам, когда они начинают разговаривать в таком стиле с российской аудиторией и радоваться ударам по Белгороду: вы чего хотите? Я просто этого не понимаю.

Вернетесь ли вы в Россию?

— Я не знаю, вернусь ли насовсем. Было бы классно приехать ненадолго. А «насовсем» зависит от того, где я себя найду через год, через два, через пять. У нас сейчас такая ситуация с режимом, что мы не знаем, в какой момент что вспыхнет. В этом есть своя прелесть и свои опасения, например, ты не можешь ничего нормально запланировать. Я бы хотела приехать, я очень скучаю. Но такого, что я приеду и скажу: «Так, чего тут надо строить? Демократию? Дайте мне, пожалуйста, кабинет, и я сейчас буду строить демократию. Отодвиньтесь все», нет. У меня есть много рассуждений насчет морального права. Я тут в Европе классно переждала, походила, а что я сделала, чтобы приехать? Я пойму тех людей, которые будут так говорить, а они, конечно, найдутся: «Мы тут вообще-то сидели, терпели, нас всюду грязью поливали, а она тут приехала и будет что-то строить». Я имею в виду политику. Я раньше занималась ивентами и диджитал, и если будут классные предложения, то я думаю, что хотела бы в эту сторону уйти, потому что это интересно.

Между теми, кто уехал и кто остался, есть раскол?

— Это все происходит из-за того, что люди не хотят искать общий язык, потому что проще обобщать. Перестаньте обобщать. Я обращаюсь к российским лидерам мнений, к оппозиции, к главным: перестаньте обобщать, потому что это не так работает. Когда они говорят: «Вы уехали…», они повторяют за нами. Начали-то заламывать руки и говорить: «Если вы не уехали, значит вы говно», те, кто уехал. Это же было постоянно. Это сейчас начали разобщать, понимать, что, наверное, у кого-то есть старые родители, у кого-то есть свои причины. А раньше как было? Не уехал — ты дебил. Вот чего тебе стоило взять и свалить в Казахстан? А я знаю, чего стоит свалить в Казахстан. Там нет работы, там нет ничего. Я знаю многих людей, которые уезжали, а потом возвращались, потому что там ничего нет. Я стараюсь хотя бы не быть человеком в белом пальто, чтобы потом иметь возможность и моральное право что-то делать в России. Может быть, я бы и осталась, но я встретила войну в Польше. А у России сейчас очень депрессивный настрой. Люди, может, и молчат, но там очень депрессивная атмосфера. Поэтому, может быть, у меня тоже было бы ощущение, что там все отлетели, поодевали себя в белые пальто и рассказывают, какие мы здесь все молчащие уроды. Кайф. Очень важно перестать этим заниматься. Если оппозиция говорит: «Мы 11 лет вам говорили, с Крыма говорим, а вы нас не слушали», есть вопрос к самой оппозиции: может быть, вы что-то не так говорили? Я просто продажник, я работала в рекламе, и если продукт не продан, значит, проблема в агентстве. Это не люди-уроды его не купили, а ты что-то не так сделал.

Чего вы боитесь больше всего?

— Безумно боюсь ядерной войны. Это есть, об этом все время говорят. Очень завидую тем людям, которые могут сказать так: «Какая ядерная война? Чел, о чем ты?» Меня во МХАТе учили: если на сцене висит ружье, значит, оно выстрелит. Поэтому я жду, когда ружье выстрелит. Вот у меня такое ощущение. Слишком много с этим ружьем играются.

О чём мечтаете?

— Я мечтаю найти себя и, понятное дело, чтобы война закончилась. Война очень сильно влияет на тебя, и ты начинаешь теряться. Я очень сильно потеряна. Я еще пытаюсь во всем этом как-то себя сохранить. До войны у меня были мечты, до войны я тоже очень долго думала, кто я, строила планы, и это тоже было непросто. Я не села и сказала: «Я буду режиссером», нет. А после войны все это стерлось. Сейчас как будто невозможно все собрать заново. Я не знаю, будет ли это возможно и после войны, когда победит Украина, а Россия станет демократической.