Philippenzo: «Позади меня осталось пепелище»

Philippenzo (Филипп Козлов) — российский художник. Известен остро-политическим и антивоенным стрит-артом. Самые известные из его работ — «Озеро», «Цинк наш», «Изроссилование». Эмигрант, находится в российском розыске. 

Поговорили с художником о том, как повлияла на него война, о том, насколько возможны в нынешней России художественные высказывания на политические темы, о том, как энергию страха можно сублимировать в энергию вдохновения. Находясь в камере спецприемника, Филипп создал работу  «Начифиренный зэк преодолевает трехметровый забор в один прыжок» — она как раз про это. Про вдохновение, которое сильнее внешних обстоятельств.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Philippenzo. Я современный художник. Я работаю на стыке современного и уличного искусства. То есть рисую и на холстах, и на стенах, и за одно из своих произведений нахожусь в федеральном розыске в России.

Родился я в Волгограде, много лет прожил в Москве, а сейчас нахожусь в эмиграции и проживаю в Вильнюсе.

Как изменилась ваша жизнь после начала войны в двадцать втором году?

— Оно в буквальном смысле поделилось на до и после. Я не могу сказать, что это была какая-то точка или черта в один короткий момент времени. Ну, конечно же, да, всё начало меняться, когда началась война. И лично для меня менялось в течение пары лет, пока вот я не вынужден был оставить свою родину осенью двадцать третьего года, переехав в Европу.

И по сути от старой жизни не осталось ровным счётом ничего. И с одной стороны, это, конечно же, драматично, а с другой стороны, это сильно облегчает построение дальнейшей, как и личной, так и творческой жизни. Нету якорей, которые удерживают и там заставляют оглядываться. Буквально позади осталось пепелище, из которого я, как феникс, вновь возродился в новом месте.

Вы следили за политическими новостями в России? Нападение на Украину стало для вас неожиданностью?

— Конечно же, я следил. Я вообще слежу за политической жизнью страны, начиная с 2009, наверное, года, когда там впервые узнал об Алексее Навальном, начал читать ЖЖ, потом переехал в Москву, втянулся в митинги. То есть я участвовал практически во всех крупных митингах на Болотной, на Сахарово. Я участвовал в компаниях избирательных. Я ездил наблюдать от штаба Навального в Чечню, в Грозный. У меня было много таких моментов, где я мог не просто проявить интерес, а как—то поучаствовать в общем деле.

По поводу начала войны нет. Это не было неожиданностью. Это, конечно же, было шокирующим событием, но неожиданностью это не было, потому что к этому шло-то давно, и там тот же Борис Немцов, Валерия Новодворская предупреждали о том, что Путин — это война. И единственный вектор развития ситуации в стране — это какой—то крупный военный конфликт, который позволит ему оставаться у власти, грубо говоря, пожизненно. Накануне войны проходили же вот эти учения военные на границе, были предупреждения западных разведок о том, что готовится нападение. Как бы, ну, не знаю, это не только для меня и для многих людей думающих, так скажем, или умеющих адекватно оценивать обстановку, не стало сюрпризом. Но, повторюсь, это стало таким же шокирующим событием.

Одна из самых известных ваших работ «Израссилования». Как она появилась?

— Ну, на самом деле, я далеко не только ей известен. Дело в том, что каждая какая—то работа в какой—то момент становится самой известной. То есть там одно из первых — это была работа «Озеро», да, которое тоже была растиражирована благодаря своему там ёмкому афористичному лозунгу «бесконечных 20 лет мы с Надеждой ждём балет». Потом появилась работа «Поцелуи» с мощным манифестом против страха по отношению к сотрудникам силовых структур. В определённый момент, когда началась война, «Цинк наш» тоже выстрелил и стал на этот момент самым громким художественным высказыванием.

И да, дело дошло до того, что моей самой последней работой на родине стало антивоенное высказывание «Израссилования», сделанное в Москве на День России в двадцать третьем году. По нынешний день это как бы такое последнее громкое слово в России, сказанное мной. А появилась она, вообще как бы это слово, я не могу сказать, что я его придумал. Этот неологизм я его почувствовал. Я его почувствовал ещё в двадцать втором году. Запостил там в виде просто поста на Фейсбуке, чтобы как бы высказаться, посмотреть реакцию. Но это не была художественная работа.

Я понимал, что у неё, у этого слова очень мощный потенциал, и нужно делать обязательно в материале, где—то на стене, в городской среде, где это могут увидеть люди, а где благодаря масштабу и контексту, в котором будет создаваться, оно будет замечено большим количеством людей. Поэтому эта работа вызревала ещё примерно год, пока я её не создал вот летом двадцать третьего года в Москве.

И оно тогда мощно выстрелило, потому что попало в общественный нерв, в болевую точку, в том числе как бы и в болевую точку кремлёвского режима. А потому что реакция была незамедлительной. Вот я буквально запостил, ну, нарисовал её ночью с одиннадцатого на двенадцатое, затем сфотографировал на следующий день, опубликовал днём. И когда вернулся домой, я уже увидел то, что ко мне приходила полиция. То есть они уже вычислили, кто это сделал, где я живу, и приходили домой, пока меня не было.

После чего как бы я уехал, через какое-то время вернулся и попал в лапы правосудия. То есть как бы ко мне приходили, но не было заведено никаких дел. Поэтому спустя время я принял решение вернуться, чтобы хотя бы была какая-то определённость, потому что когда ты уезжаешь временно с одним маленьким чемоданом, ты не принял никакого конкретного решения, ты поставил на паузу события. Я вернулся и дальше запустил уже маховик вот этой реакции, отложенной со стороны властей на моё художественное высказывание в виде сначала административного ареста на один месяц, а затем заведённого уголовного дела за вандализм по мотивам политической ненависти.

Ещё в девятнадцатом году вы создали «Озеро» и «Поцелуи». А ещё через год вы отреагировали на поправки к конституции работой «20». Вы тогда были оппозиционным художником или скорее анархистом?

— Я не люблю, когда меня называют оппозиционным художником или там политическим активистом. Я ни то, ни другое. Я просто я в своём творчестве максимально искренен. Я все темы, которые раскрываю, они мне интересны в первую очередь как человеку. То есть я для себя, как художника, самый первый и самый главный зритель. Соответственно, все те темы, которые я раскрываю в творчестве, в том числе и какие-то оппозиционные политические высказывания, это только из-за того, что я сам как человек имею такую точку зрения и не могу как гражданин, как человек не реагировать на происходящее в нашей стране.

Расскажите о своих работах, которые у вас за спиной.

— Работа «Молодость» была нарисована в Москве на одной из улиц достаточно таких многолюдных. Там находится школа, там институт находится в районе Электрозаводской. Мне захотелось какую—то свою жизненную философию отразить на улице, поделиться её с другими людьми. Философия проста. А это такое моё жизненное кредо, фильтр восприятия своей жизни, где я воспринимаю молодость не как какое—то понятие про календарный возраст, про цифры в паспорте, да, а про состояние ума, души и сердца, в которых ты фокусируешься на текущем моменте в жизни.

Ты не зарываешься, ну, стараешься не зарываться в рутину, ты не пребываешь постоянно в какой—то меланхоличной рефлексии о прошлом, ностальгии, не живёшь ошибками прошлого. Ты не тоже не грезишь о будущем. Ты не забываешь наслаждаться текущим моментом, ты проявляешь искреннее любопытство, ты позволяешь своей творческой энергией сквозь тебя проходить. Ты открыт миру, ты искренне любознателен, ты свободолюбив, ты чувствуешь и источаешь любовь. И вот это и есть молодость.

«Молодость — это сейчас». Молодость — это то, как мы думаем. Это вот тонус, который длится ровно столько, сколько ты ему позволяешь. И это была хорошая работа, несмотря на то, что в Москве есть закон городской, который не позволяет создавать там надписи, рисунки на стенах, и они закрашиваются просто моментально, в считанные часы, а благо и людей и денег в коммунальной сфере в Москве много, поэтому они могут себе позволить моментально реагировать, в отличие от каких—то провинциальных городов.

Но даже несмотря на это, вот такая несанкционированная работа, как «Молодость», она не была закрашена. Она, видимо, получила какой—то некий негласный охранный статус. И администрация сказала своим работникам её не закрашивать. Вот. Она была достопримечательностью района целый год. Мне писали многие люди. Работа находилась рядом с моей студией, поэтому я каждый день мимо шёл и видел, как люди останавливаются, фотографируют. Они стоят, смотрят, они общаются, обсуждают, они её трогают. То есть я видел каждый день взаимодействие с этой работой, и я понимал то, что это тоже как бы попадание в волнующую многих точку. И работа не просто живёт своей жизнью, она имеет влияние на зрителя.

Но когда началась война, то я, опять же, каждый день, проходя мимо неё по улице, я понимал, насколько она неуместна, потому что контекст совершенно поменялся, и уже невозможно смотреть через старую оптику на нашу жизнь. А она, к сожалению, вносит себе коррективы. Поэтому я понимал, что нужно что—то с ней сделать, но я не хотел её просто тупо уничтожать. Я её видоизменил в высказывание, антивоенное высказывание «Война — это сейчас».

Тем самым опять же, постаравшись сфокусировать внимание общественности, зрителя на том, что происходит, что произошло нечто страшное, что нельзя закрывать на это глаза и нужно, если не как—то прямо реагировать на это, то хотя бы отдавать себе отчёт в том, что всё изменилось, что как прежде уже не будет. И даже в процессе создания этой работы уже сразу была видна реакция людей, потому что там кто—то начал возмущаться тому, что я пишу слово «война». А я сначала закрасил вот этот яркий градиентный фон в такой траурный серый и вместо «Молодости» написал «Война». Вот.

И когда я писал «Война», а кто-то начал возмущаться, кто-то задавать вопросом: «Зачем вы это делаете?» Мимо идущие люди говорили: «Да ему заплатили, вот он и сделал». Было написано «Молодость — это сейчас», что нельзя. Что-то было написано «Молодость». У нас собрали, то есть тоже какая-то запустилась общественная дискуссия. Когда я выложил видео по перекрашиванию этой работы, что само по себе как бы превратилось в такой отдельный перформанс, то эти дискуссии продолжились там в соцсетях, в ТикТоке, в Инстаграме, потому что огромное количество людей вовлеклось и начало с разных сторон обсуждать и сам факт того, что произошло вторжение, и факт создания этой работы. А-а, ну это круто, потому что это дало новую жизнь произведению искусства, и было сразу видно, что есть эффект. Художнику это было важнее всего.

Как долго просуществовало это ваше художественное высказывание?

— Как и любое другое антивоенное высказывание, было закрашено просто в считанные часы. И она просто стояла там буквально, не знаю, 3-4 часа. На какое—то время там рядом с ней потоптались сотрудники полиции. И всё, на этом её история закончилась. Дальше просто эта стена стала сценой вакханалии, где появлялись теги, закрашенные, то есть ровно то, что происходит с любой обычной стеной.

Вы рассчитывали на то, что ваши работы как-то повлияют на мнение россиян о войне?

— Наверное, это было бы слишком рассчитывать на то, что работа окажет влияние, но как минимум задуматься. Люди задумались после этих работ, это уже важный эффект, потому что очень много зла и бед происходит как бы с молчаливого попустительства большинства.

Это молчание, оно происходит только по той причине, что люди стараются не думать о чём-то происходящем плохом. Им некомфортно задумываться над тем, что происходит что-то ужасное, какое—то отклонение от нормы. И человеческая психика настолько гибкая, что если опять же градус повышать медленно, то она ко всему привыкает и подстраивается. Вот художественные высказывания такие, они и нужны для того, чтобы резко одёрнуть, как молоточком в нерв ударить, чтобы произошла какая-то реакция, хотя бы мыслительная.

В двадцать третьем году вы уехали в Грузию, но потом вернулись в Россию. У вас не было никаких сигналов, что вас могут арестовать.

— Юристы, которые мне помогали, они прощупывали почву, там писали запросы, но никаких дел не заводилось. И, собственно, так это сейчас часто происходит. Если человек вот не находится непосредственно в зоне досягаемости силовых структур, то на него могут ничего не заводить, просто как бы его, скажем так, ставят на карандаш, добавляют там не в базу розыска, но как только он появляется где-нибудь, покупает билеты или его камера считывает лицо, то его задерживают и дальше уже форсируют там заведение административных дел, аресты, уголовные дела и всё такое.

Пока тебя нет, тебя не трогают. Поэтому может создаваться такая иллюзия, что ничего не происходит. А единственное, что были какие-то звоночки там, когда звонит какой-нибудь участковый из города, да, в котором ты прописан, но не живёшь, и там типа вот мы тут проводим какой-нибудь этот мастер-класс для населения, что вот мошенники. Ну, короче, вот типичная лапша на уши, чтобы тебя как-то вычислить, где ты, или вызвать там на какую-нибудь встречу, на беседу, а потом… Ну, у тебя просто ты приходишь и уже не уходишь. Тебя засовывают в эти жернова и начинают пережёвывать.

Вас задержали в аэропорту якобы за неповиновение полиции. А что произошло на самом деле?

— Я прилетел из Грузии, решил вернуться, потому что, ну, надо было как—то выйти из этого гиперпространства, из состояния неопределённости и просто почувствовать почву под ногами, чтобы понять, как действовать дальше. Находиться практически там без денег, без вещей, без инструментов, где—то за границей и при этом продолжая, не разорвав связи с местом, в котором живёшь, невозможно долго. Я решил какую—то неопределённость эту убрать. Вернулся.

И в аэропорту меня сразу же приняли сотрудники ФСБ, которые сначала допросили меня, потом привлекли работающих в аэропорту сотрудников полиции, чтобы они меня задержали. Это нужно было как бы для того, чтобы меня изолировать, зафиксировать и начать как раз—таки раскручивать этот маховик: там расследование вести, завести уголовное дело и всё такое. Ну вот меня на месяц посадили в спецприёмник.

Вы сопротивлялись при задержании?

— Нет, конечно. А поэтому и сами сотрудники полиции, которых которым просто какие—то серые люди с серыми лицами в серых пиджаках им указывают, что типа вот это всё задерживаем за неповиновение, они тоже на это очень косо смотрят. И им это явно не нравится. А им не нравится, когда кто-то из другой, из конкурирующей силовой структуры, им указывает, что делать, при этом явно заставляет, склоняет к тому, чтобы нарушать закон, нарушать права.

Они чувствуют себя некомфортно, и они пытаются, конечно же, для себя оправдать, что, ну, не всё так просто, значит, есть за что. Но в процессе того, как ты с ними общаешься, и они понимают, что как бы они действительно совершают нарушение закона и твоих прав, что ты нормальный человек и что ты явно не оказываешь там сопротивление. Ну, они вынуждены это делать, но им это не нравится. Не было никакого сопротивления. Просто якобы у меня попросили паспорт, якобы я начал там дерзить, отказывать, давать паспорт. А что, в принципе, наверное, странно, когда ты прилетаешь в зоне досмотра, не давать паспорт. Ну, это же типичная история. Тебе либо 19.3 «неповиновение» пришивают, либо «хулиганство» за то, что ты якобы ругнулся матом. Это же классика.

Вы провели 30 суток в спецприёмники. Вам было там страшно?

— Да, я провёл в спецприёмнике чуть меньше месяца, 28 дней. У меня просто так получилось, что аресты друг на друга наложились, потому что люди в высоких кабинетах не очень хотели заниматься этим в выходные, а меня жарили прямо перед выходными. А страшно не было. Вот прямо в тот момент, когда я был уже задержан фэсбэшниками в аэропорту, я понимал, что я стою на развилке, у меня есть два пути. Либо серьёзно воспринимать эту ситуацию и начать нервничать, да, там испытывать страх, дискомфорт, либо просто максимально расслабиться и получать удовольствие.

Я пошёл по второму пути и просто смотрел на всё с интересом и воспринимал это как некую иммерсивную театральную постановку или как перформанс. И в целом весь свой месячный арест я действительно сделал для себя перформансом. Свою камеру в спецприёмнике я превратил в свою первую арт-резиденцию. И прямо в процессе ареста я создал две художественные работы прямо на простяне, на которой спал. Я вот сделал транспарант с очень афористичным и при этом оптимистичным подбодривающим лозунгом: «Начиферённый ЗК преодолевает трёхметровый забор в один прыжок», который услышал от своих сокамерников.

Это такой известный афоризм тюремный, который срифмовался с тем, что вот я себя таким воспринимаю начеферённым зеком. Ну, «начиферённый» в моём понятии — это вдохновлённый чем-то. А «преодолевать трёхметровые заборы» — то есть можно преодолеть любые невзгоды, если ты находишь какие-то точки опоры внутри себя, если ты чем-то вдохновлён, если ты просто по-другому смотришь на происходящее. От личного отношения к ситуации зависит очень многое. Это такая, как бы, можно назвать её мантрой, можно назвать какой—то установкой, позитивным мышлением, но это действительно работает. А-а, так что нет, мне страшно не было. Я ту энергию, которая могла бы пропитать меня страхом, я её трансформировал, сублимировал во вдохновение, в творчество, да, и в целом как бы в получение мудрости и ценного жизненного опыта из всего происходящего, которым я бы на самом деле хотел бы делиться и с другими людьми, потому что это очень важно.

А чефир попробовали?

— Попробовал, не понравилось. У меня свой чефир в голове.

Что с антивоенным стритаром в России сейчас? Его больше нет?

— Если честно, не знаю. Я не особо слежу за тем, что сейчас происходит в России. Его, наверное, есть. Всё равно кто-то где-то что-то пишет и рисует, но этого, конечно же, стало намного меньше. А и всё это, если делается, это максимально анонимно. И даже не всегда это попадает в какое-то медиаполе. То есть это просто как-то на местах создаётся для того, чтобы там человек, проходящий по улице, что-то увидел.

Но это не освещается, опять же, может быть, в целях больше анонимности и безопасности. Ну, несомненно, в целом всё это напоминает картину тотального вынужденного молчания.

Ваша новая выставка называется «Текстцентр». В чём её фишка?

— Да, здесь проходит моя вторая персональная выставка, «По стечению обстоятельств». И первая выставка, и вторая проходит здесь, в Черногории. А и моя новая выставка «Текстцентр», как, возможно, понятно из названия, она является таким собранием текстоцентричных моих работ за многие годы, то есть начиная с 2016 года, когда я увлёкся монстрации, когда начал проводить монстрацию в Волгограде и запустил в себе вот этот процесс придумывания лозунгов, каких-то где-то афористичных, гротескных, где-то остро политических и социальных. И вот во мне открылась такая чакра придумывания каких—то таких текстоцентричных работ, которая проявлялась в самых разных видах.

Для тех, кто ничего не знает про монстрации, поясните, что это такое.

— Это такой хэппенинг первомайский, когда в формате первомайской демонстрации люди несут своё творчество в виде каких-то плакатов, транспарантов, содержащих зачастую какие-то ироничные такие лозунги. Но под этими ироничными лозунгами очень часто встречается вот прямо живой, актуальный контекст. То есть там много каких-то мемов, каких-то следов культурных явлений, такой фольклорный срез, можно сказать.

И если бы не было монстрации и моего увлечения ей, то, допустим, не было бы моих самых известных работ: «Поцелуи», «Озеро». «Израссилования» бы не было, если бы не было монстрации. И материала набралось достаточно много как раз-таки на полноценную выставку, где я могу показать опять же свои разные темы, которые я скрываю, разные подходы. То есть здесь можно встретить какие-то вот острополитические высказывания, какие-то философские нарративы, и также экспериментальные вещи, которые делаю в одной из своих основных техник, пиксельной, и в которой же как раз—таки в этом году оформлен форум «Слово ново».

Расскажите про работу за вашей спиной в пиксельной технике.

— Это «Метаикона» называется. Я здесь изображён мой трёхпиксельный алфавит. По сути, это минимальный размер букв, который можно сделать, чтобы оставалась считываемость. И вот в такой кириллической азбуке у меня отдельно особняком выделяется буква «Я», которая тоже не столько по задумке, сколько по счастливому стечению обстоятельства, она напоминает по форме стрелку, направленную вверх и вперёд.

Метафорично так визуализируя, изображая вектор развития, какой-то такой позитивный, прогрессивный. И она выделяется тем, что она ярче остальных букв, она больше и она выходит за рамки. И все вот эти качества мне хотелось бы, чтобы были присущи не то чтобы букве «Я», сколько каждому местоимению «Я» в этом мире. Чтобы каждый человек стремился к тому, чтобы стать больше, ярче, выходить за рамки и двигаться вперёд и вверх.

Последнее время вы сознательно уходите от антивоенной повестки или просто так получается?

— Я не могу сказать, что я сознательно там ухожу от повестки. Просто в данный момент мне нечего сказать на эту тему. А в целом я сделал достаточно громких и мощных высказываний. И у меня есть много других сюжетов, которые мне хотелось бы воплощать. Если я что-то почувствую, а свои работы я именно чувствую, я их не придумываю. Если я почувствую какую—то тему и возможность о ней точечно высказаться, как—то мощно, ярко, заметно, что окажет влияние на публику. Я непременно это сделаю.

Вот у меня, допустим, не было в прошлом году возможности нарисовать антивоенную работу давно, которая была задумана в России. А поэтому я съездил на Донбасс со стороны Украины и сделал её там. Антивоенное высказывание «Байюбай», которое тоже был придуман ещё дома до отъезда из России. Ну, по понятным причинам не было возможности его реализовать. Я думаю, что если на что—то настроиться и чего—то сильно захотеть, то в целом Вселенная подстраивается под тебя и создаёт условия для реализации удачной художественной идеи. Идеи есть, идеи просто некоторые должны вызреть и некоторые должны дождаться того, чтобы сложились подходящие условия, контекст для их реализации. То есть какая-то была найдена удачная площадка и удачное время для их появления.

Чего вы боитесь?

— Хороший вопрос. Мне кажется, ничего. Ну, хотя бы по той причине, что если что-то у меня вызывает беспокойство, то я всегда стараюсь найти способ трансформировать это в другую реакцию, в другое отношение. Как говорится, что если не можешь поменять обстоятельства, поменяй своё к нему отношение. А на многие обстоятельства мы не можем оказать никакого влияния и как—то их трансформировать, но мы можем через собственное отношение, через нашу реакцию на них оказать над ними верх.

Это то, что я раскрываю тоже в своём творчестве, когда обращаюсь к технике психологического айкидо или к приёмам, почерпнутым из арт-терапии, когда ты какой-то источник зла, страха, какой-то угрозы, ты, чтобы лишить его влияния на себя, ты просто меняешь своё к нему отношение. Ты можешь под другим углом посмотреть, через другую оптику на события. Ты можешь себя настроить иным способом, и через это как бы лишить подпитки этот источник зла и страха. В свою очередь он после этого слабнет, а ты становишься сильнее, и в итоге ты оказываешь верх. И, ну, тут для меня важно следовать этому принципу, и тогда, в принципе, ничто не способно внушить страх.

О чём мечтаете?

— Я стараюсь не мечтать, а ставить цели. Моя цель — это как бы это ни звучало, не знаю, сверхамбициозно, но моя цель — это восхождение на художественный олимп. Просто я для себя давным—давно решил, что если и быть художником, то быть большим художником, который оставит свой след и который как-то вдохновит других людей. Вот. Это тот путь, по которому я выбрал когда—то идти, и я стараюсь ему следовать.