Перестать сопротивляться значит признать, что нас нет
Микола Рябчук — украинский поэт, публицист, переводчик, политический аналитик, лауреат Шевченковской премии и экс-президент украинского ПЕН-клуба. В новой серии проекта «Очевидцы» он говорит об украинской идентичности и неизбежности конфликта в логике имперских амбиций России, о свободе, культуре и сопротивлении.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Микола Рябчук, мне почти 70 лет, по статусу пенсионер, но работающий пенсионер. Я что-то пишу, наблюдаю, анализирую и публикую тексты, которые можно называть политологическими, но также и художественными. То есть я сочетаю два разных жанра.
Ваши первые мысли 24 февраля?
— Война меня застала за границей. Я много времени провожу за границей: что еще делать пенсионеру, кроме как путешествовать? И в то время я был в Париже на стипендии, в Институте перспективных исследований, где и услышал об этом. Это не было неожиданностью, в общем-то, все понимали, к чему идет дело, но все думали, что это будет очередная локальная война. То есть я себе представлял, что это будет опять что-то на Донбассе, опять войска, переодетые в форму шахтеров и трактористов, пойдут в очередное наступление на передовых танках. Так мне казалось. Но для всех было большой неожиданностью, что произошла масштабная война.
Как война изменила вашу жизнь?
— Хуже всего то, что я не мог вернуться домой, потому что сейчас там трудно работать. Киев был длительное время прифронтовым городом. Так что я больше думал не о возвращении, а о том, как вытянуть семью оттуда. Прежде всего, конечно, детей: у меня маленькая внучка у младшей дочери и трое детей у старшей. Их всех надо было как-то приютить. С девушками всё более-менее в порядке. А сын в Киеве проходит военную подготовку. Его не взяли в армию. Он, как и многие молодые люди, пытался пойти в армию, но поскольку он ничего не умеет и никогда не служил, ему сказали: «Мальчик, пойди подучись немножко, подготовься». После этого я стал путешествовать. Закончилась одна исследовательская стипендия, я подыскал другую. Это не наука, но это материал для неё. Я думаю, что это очень серьёзные материалы, которые требуют осмысления и анализа, так что надеюсь, что из этого появится книга. Работаю я в основном на английском языке, потому что такие сейчас условия. В Украине, слава богу, и без меня хватает публицистики. А вот за границей, на Западе, приходится многие вещи объяснять, потому что Украина до недавнего времени была совершенной терра инкогнита — неизвестная страна.
Была ли война с Украиной запрограммирована логикой постсоветского развития России?
— Вот все эти очень длинные спичи очень историографические, но совершенно фальшивые. Путин, в общем, ничего нового не изобрел. То, что он повторяет, все его речи об Украине, это то, что в XIX веке было официальной имперской историей. Он просто повторяет фальшивки, но на них строится и обосновывается целая, честно говоря, геноцидная политика — вот в чем проблема. Надо просто называть всех этих людей фашистами, тогда удобнее их уничтожать, потому что они сразу дегуманизированы, и это святое дело — уничтожать фашистов. Только это 40 миллионов фашистов.
Это совершенно фальшивая российская идентичность, которая основана на мифе о преемственности Москвы и Киева, была изобретена довольно поздно, на рубеже 17−18 века. Наши украинские клирики это сделали. Украина несет какую-то часть вины за все это, потому что украинские интеллектуалы на службе Петра I изобрели эту идею преемственности. Эта концепция оказалась губительной и для нас, и для россиян. Для нас — потому что она с самого начала исключала возможность существования Украины, поскольку российская имперская идентичность была построена на центре в Киеве, она сразу присвоила всю историю, которая больше, конечно, украинская, чем российская, вернее московская. Она присвоила территорию, присвоила украинскую и белорусскую идентичность, потому что отдельно для этой идентичности нет места. И это всё Русь. Это значит, что конфликт был неизбежен.
Сам имперский проект был так построен, что он вёл любое российское руководство, и коммунистическое, и не коммунистическое, вот к этому моменту уничтожения Украины разными способами, всё-таки в XIX веке пытались ассимилировать. Уже к концу двадцатых годов московская власть поняла, что это опасный процесс, потому что всё как бы под контролем, большевики и коммунисты везде, но это украинские социал-коммунисты. Еще до Иосипа Броз Тито, до югославского опыта, уже был опыт украинского национал-коммунизма. В Москве поняли, что надо кончать это дело, и таки очень жестоко кончили это — истребили всю интеллигенцию. Кстати, все руководство украинской партии тоже. К 39-му году их уже практически не существовало. И, конечно же, Голодомор.
Дальше все нормализовалось. Удалось ослабить украинский проект, но не удалось нас ассимилировать. То есть украинцы, даже ассимилированные, сохраняют свою отдельную идентичность. Это как в Ирландии — их англизировали, но они все равно ирландцы. Украинцы все двуязычные. Для многих первый язык — русский: образование, семья, школа и так далее. Но они все равно украинцы, вот в чём дело, вот что трудно понять Москве. Что у нас язык не определяет идентичность. По большому счету, до XVIII века эти народы очень мало друг друга знали. Это были совершенно другие миры и другие цивилизации. Московия все-таки развивалась в рамках Золотой Орды. То есть эти княжества консолидировались вокруг Москвы под наблюдением, протекторатом Золотой Орды. Вот так возникло Московское царство. А то, что сегодня является Украиной и Беларусью, попало под Литовское господство. Очень мягкое господство, потому что Литва не была супергосударством, супердержавой. Но самое главное различие, мне кажется, это политическая культура. Польско-Литовское государство, конечно, не было идеально либеральной демократией, но это было, для того времени, государство, в котором существовало понятие права и ограничения власти. Я думаю, что это было очень важно. Вот это осознание, что власть не может быть, не должна быть абсолютной. И определенный скепсис к любой власти был укоренен очень глубоко.
И второй важный фактор: украинская национальная идентичность все-таки строилась в значительной степени на мифологии казачества, в которой акцент всегда ложился на идею свободы и достоинства. Так что для меня не было ничего странного в том, что украинцы проголосовали в 91-м году за независимость. Но в то же время, конечно, вся эта советизация не прошла бесследно. Людям было очень страшно радикально разрывать эти отношения, оставлять советское прошлое, и поэтому, я думаю, Украина длительное время находилась в амбивалентном состоянии, когда и хочется, и колется. Хочется в Европу, но страшно. Страшно поругаться с Москвой — им это не понравится, они обидятся, надо и с теми, и с этими дружить. Конечно, надо. Это было бы идеально.
Но чем дальше, тем больше мы убеждались, что так нельзя. Нельзя интегрироваться туда и туда. Пути Европы и России совершенно разошлись. Мне кажется, в 14-м году Москва убедила украинцев, что никакой амбивалентности быть не может, что надо выбирать. И естественно, что большинство выбрало западную ориентации. Причины просты: во-первых, из-за обиды — они на нас напали. Мы ничего плохого не сделали. Мы никогда ничего против России не имели. А во-вторых, потому что даже этническим русским в Украине гораздо важнее возможность свободы. Они знают, что в России можно говорить на русском языке, но нельзя ничего сказать. Потому что тебя сразу посадят в тюрьму. В Украине разговаривать на русском языке не составляет проблемы. Можно говорить что угодно и на украинском, и на русском. Можно говорить о Зеленском любые вещи. Никто за оскорбление президента в тюрьму не посадит. Лучше быть языковым или этническим меньшинством в демократической свободной стране, чем большинством в авторитарной.
Был ли хоть один шанс этой войны избежать?
— Мне кажется, что такой шанс был, но для этого надо было принять Украину в НАТО. Формально в 14-м году Украина была нейтральной страной. Но это не помогло. Продление контракта на аренду Крыма тоже не помогло. Этого можно было избежать, но после оккупации Крыма нужны были более серьезные санкции по отношению к России. Когда в январе прошлого года уже было понятно, что Россия готовится напасть, а президент Байден говорит: «Мы, конечно, осуждаем, но в любом случае мы не будем вмешиваться, мы не собираемся посылать своих военных «. Зачем это говорить? Разум политика заключается в том, чтобы не раскрывать свои карты. Это был очередной зелёный сигнал — мы не будем вмешиваться.
Что сейчас можно сделать россиянам, украинцам, европейцам, чтобы война быстрее закончилась?
— Война не закончится по той простой причине, что зависит от одного человека. А он ее не закончит, потому что слишком много вложил личного символического капитала в эту войну, в её обоснование. И я не представляю, что он сейчас может сказать: «Извините, я ошибся». А он ошибся, и он это понимает. Он бы не начинал, если бы знал, куда это приведёт. Но уже поздно. И вот как вернуться назад — я не представляю. И он не представляет. Он будет бороться до конца, потому что для него это проблема выживания. Для украинцев это тоже проблема выживания, они уже увидели, что их ждет под оккупацией. Мы находим братские могилы, находим расстрелянных людей со связанными руками. Это все задокументировано. Так что украинцы не имеют никаких иллюзий. Мы читаем российские медиа, знаем, что говорят пропагандисты, как они открыто призывают к уничтожению украинской нации. Это нормальная геноцидная политика. Так что мы не можем ее закончить, потому что для нас окончание войны — это окончание сопротивления. Это значит признать, что нас нет. В этом вся трагедия — один человек создал такую ситуацию, из которой нет нормального выхода.
Возможно ли возобновление взаимоотношений между Украиной и Россией.
— В осязаемом будущем я этого не вижу. Сейчас сильнейшее отчуждение. Дело в том, что люди, которые каждый день под снарядами, под ракетами, под бомбами понимают, что это не путинские бомбы. Это делают конкретные российские ребята, нормальные парни, солдатики, которые нажимают кнопочки, посылают ракеты, летят на самолетах, стреляют. Это делает население России, оно это одобряет. Убеждать сейчас украинца в том, что есть хорошие русские… Да, они есть, но с точки зрения украинца это настолько малое количество. Может их и больше, я хочу верить, что их больше, но для украинцев сейчас вся Россия токсична. Поэтому достается даже Пушкину, Достоевскому, Булгакову, Бродскому. В какой-то степени заслуженно, это имперские писатели, они прославляли империю, они писали тексты, порой ксенофобские, украинофобские, но, я думаю, что больше им достается просто как символам империи. Но, должен признать, улицу Сахарова во Львове оставили. Мы имеем замечательный пример Германии, которая сумела преодолеть очень тяжелое прошлое. Они как-то сумели изменить свой имидж. Сегодня никто не ассоциирует немцев с Гитлером и нацизмом. Так что я надеюсь, что у нас тоже будет будущее, в котором россиян не будут ассоциировать с Путиным и Кремлем. Но это зависит от самих русских. Сумеют ли они преодолеть это наследие, избавиться от этого имиджа, осудить его. Потому что процесс осуждения — это также и правовое осуждение, вместе с Гаагой и международным судом над военными преступниками. Хотелось бы верить, что так будет.
