Ольга, студентка из Варшавы: «Мой папа заядлый путинист, а меня раздавил груз вины»

Ольга была волонтеркой в лагере беженцев в Пшемысле. Она переехала в Польшу из России после начала войны. Сейчас учится в Варшаве по программе поддержки студентов, которые не могут получить высшее образование в Беларуси, Украине и России из-за политических убеждений. Можно ли преодолеть чувство вины за свою страну, как жить за границей с российским паспортом — Ольга рассказала «Очевидцам».

Расскажите о себе

— Меня зовут Оля, мне в сентябре исполнилось 22. Я была волонтеркой, координатор волонтеров в Пшемысле. Сейчас я жду начала обучения по программе Калиновского. Я из Москвы.

Почему уехали из России?

— Мы уехали от чувства бессилия. От этого очень тяжелого ощущения, что ты в клетке, и ты ничего не можешь сделать. Тот груз, который на тебя давил все эти годы, он наконец-то раздавил тебя, прихлопнул. Мы боялись, что у нас не будет будущего, что закроются границы, что упадет железный занавес, мы не сможем нормально учиться и работать. Так что мы уехали, исходя из этих страхов.

Испытываете ли вы чувство вины за то, что Россия развязала войну?

— Не думаю, что это вина за войну и за то, что она началась, и за тех, кто ее начал. Скорее, за то, что я просто смотрела на то, как это происходит, и для своего внутреннего спокойствия боялась выходить и говорить об этом громче. За то, что я мало сделала, чтобы этого не случилось. И когда это случилось, не выходила каждый день, как многие это делали. Хотя у меня было время это делать.

Почему пошли волонтерить?

— В аэропорту, в Польше, нас встречала тетя. Это было в двадцатых числах марта. Когда мы ехали домой, она предложила: «У меня есть друг Гоша Нурманов, у него будет волонтерский дом на границе. Хотите поехать поволонтерить?» Мой максималистский юношеский мозг, в стрессе подумал, что мы поедем на границу волонтерить, там, наверное, бомбят, наверное будем слышать взрывы, пулеметные очереди. Как страшно, как интересно! И, наверное, это уровень риска, в который я могу вступить. Он восполнит ту пустоту и то чувство вины, которое я испытывала в то время и сейчас тоже немного. Это то, что мне нужно сделать, рискнуть.

Я сразу согласилась. Через пару дней познакомилась с Гошей Нурмановым, и с Печенькой, и с женой Печеньки. Они как раз только сняли дом в Медыке, и мы поехали волонтерить. Медык — это деревня на границе Польши с Украиной, рядом город Пшемысль. Дом у нас был в этой деревне, там идти до погранперехода пять минут.

В первые две недели я волонтерила в центре гуманитарной помощи. В ночные смены сидела на регистрации. Те, кто сидел на регистрации, были таким первым пунктом, к которому подходили украинцы, после того, как выходили из автобуса. Мы их регистрировали, рассказывали, что вообще их ждет, что нужно делать, где поспать, где поесть, где поговорить с представителями других стран, как поехать куда-то. А потом Гоша решил меня назначить координатором волонтеров. И я перестала работать смены «в поле» и сидела дома, занималась рекрутингом, делала анкеты для кандидатов в волонтеры. Сначала вела немного финучет, потом Гоша этим занялся. Занималась гуманитарной помощью, гуманитарными посылками, которые мы отправляли в Украину, составляла смены, следила за всеми чатами, помогала волонтерам. Так прошли два с половиной месяца, которые я провела на границе.

Как украинцы относились к русским волонтерам?

—  Они относились с пониманием. Только один случай я помню: я сказала украинке на регистрации, что я из России, и она впала в шоковое состояние, не двигалась, явно у нее что-то происходило в голове, на лице это все отражалось. Но в итоге она глубоко вздохнула и сказала: «Ну ладно, все хорошо».

А поляки?

—  У нас была точка, мы волонтерили на Пшемысловском главном вокзале, куда все дороги ведут. Мы были в своих белых жилетах — RFU, Russians for Ukraine, с БГБ-флагом. И там нужно было каждый новый день заново регистрироваться. Тебе выдавали браслет разных цветов, и этого было не избежать. Люди на регистрации, сотрудники вокзала и полиция должны были смотреть паспорт.

И когда они узнавали, что мы русские, они говорили: «Извините, у нас достаточно волонтеров, можете идти домой. Спасибо вам за вашу помощь и желание помочь». При этом всех остальных наших волонтеров, например, американцев, они спокойно регистрировали, говорили: «Ой, слава Богу вы здесь, спасибо большое. Пожалуйста, можете волонтерить». 

Это ладно. Но когда мы подняли этот вопрос, снимали об этом репортаж, обращались к мэру Пшемысля, он говорил, что нет, «такого нет, мы всем разрешаем волонтерить, все волонтеры нужны, никаких проблем с русскими у нас нет». При этом, как только они видят русский паспорт, они сразу…[отдергивают руки], как от горящей книжечки.

Как ваши близкие относятся к войне в Украине?

—  Моя мама относится к политике с точки зрения «меня это не касается, я мнения не имею». Учитывая то, что она ходит на работу, она работает регистратором в больнице, и вокруг нее много разговоров всяких не очень умных людей, и она все это потребляет, естественно, это все у нее обрабатывается в мозгу, и на выходе: «В Украине нацисты, раз мы против них пошли войной, значит так надо». Ей не нравятся ни Путин, ни правительство, но я бы не сказала, что она против войны.

Мой папа заядлый путинист, он этого не скрывает, он этим гордится, он пишет об этом в Фейсбуке длинные посты, о том, как Владимиру Владимировичу нужно вручить Нобелевскую премию мира. Это он написал сразу после начала войны, 26-го числа, и продолжает это писать. 

Я подписана на его Facebook, читаю то, что он пишет, и немного грустно от этого. Но к тому, что мы уехали, он очень странно отнесся. Он тогда приехал к нам домой. Он живет отдельно, с другой семьей. И мы с сестрой очень волновались, как же он отреагирует на то, что мы уезжаем из-за войны. Мы ему так и сказали: «Война началась, мы здесь оставаться не можем, мы уедем». Мне, честно говоря, кажется, что он в стадии отрицания и, наверное, будет в ней всю жизнь. Но он это воспринял спокойно, прочитал над нами две молитвы, попросил нас надеть крестик и сказал, что как отец он сделал все, что мог.
У нас общий чат нашей семьи в телеграме, и сейчас все фотографии, все новости о том, что мы волонтеры, он игнорирует. Наверное, ему легче просто не видеть этого.

Чего вы боитесь больше всего?

— Когда я несколько месяцев назад давала интервью, тоже о волонтерстве и о войне, меня спросили, оставить ли мое имя. Я подумала, а что такого в моем имени? Они сказали: «Вдруг к вашим родным, к тем, кто остался в России, постучатся в дверь?» Я тогда впервые осознала, что это вообще может быть, что это вариант развития событий. До этого я думала: я уехала, мои родные не участвуют ни в чем, а значит, мы все в безопасности. Я не делала ничего особо политически активного, чтобы кто-то что-то спрашивал, я не журналист какой-то большой, не политический активист, я считала, что ничего не будет ни со мной, ни с моей семьей. Но сейчас я немного опасаюсь, что моего брата заберут с началом мобилизации, что моих друзей заберут, что моя мама останется одна и что ей в дверь постучат.

Боятся ли родные и друзья мобилизации?

— У моего брата отвод по психическим причинам, и он считает, что его никто никуда не возьмет, не позовет. Хотя мы с вами видели все эти новости про инвалидов-колясочников, которым присылают повестки. Но он будет что-то делать только когда припрет, когда прижмет, и надо будет бежать. Мои друзья беспокоятся, но продолжают учиться, как учились, и наверное тоже ждут, если что-то случится, тогда им нужно будет бежать, тогда уже они будут спасать свои жизни.