Ольга Степанова — скетчер из Москвы. А еще она проводит встречи «Письма политзаключенным». Ее возмущает, что за комментарий в соцсетях человека могут посадить лет на восемь, а убийц выпускают через полгода за участие в «СВО». Почему важно писать политзаключенным и как их поддержать — Ольга говорит в проекте «Очевидцы 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Ольга, я родилась и выросла в Москве, мне 37 лет. Сейчас я занимаюсь антивоенной деятельностью в Черногории. Я скетчер, но, к сожалению, сейчас им не работаю.

Каким был для вас день 24 февраля 2022-го года?

— Он наступил ночью и не успел закончиться. Я была в большом российско-украинском комьюнити. Я говорила, что ничего не будет, что сейчас он своими танками погремит и уползёт. Утром девочки начали присылать новости о том, что наш сумасшедший заявляет какие-то заявления, а потом стали скидывать кружочки, как в дома летят ракеты. Люди, с которыми я два года дружу и общаюсь, скидывают такие ужасные кадры — эти ощущения невозможно передать. Ты в ужасе, ты не можешь ничего написать, сказать, сделать. Я утром написала маме сообщение: «Началась война». Это было очень страшно. Это, наверное, самый страшный день. Ты всё это видишь в прямом эфире, ты как будто там, а все слова, которые я говорила ребятам и которыми их успокаивала, что всё будет нормально, что ничего не случится, просто разбиваются. Я стала писать сестре, что надо что-то делать, что надо куда-то выходить, потому что это уже не пенсионная реформа — это война, про которую люди с «другой стороны» говорили: «Если не он, то будет война». Мы вышли на Пушкинскую площадь, народу было очень немного, что было грустно. Этот день стал перетекать в неделю. Мы не спали — пытались понять, что происходит, что надо делать. Друзья из Украины писали: «Выходите, требуйте, останавливайте войну», родственники в Харькове пытались куда-то эвакуироваться, мои друзья из Мелитополя были уже в оккупации. Было очень страшно.

С какими трудностями эмиграции вам пришлось столкнуться?

— Мне эмиграция далась легко. У меня не было этого ужаса, что там что-то было, а здесь у меня ничего нет, потому что я еще находилась в рефлексии того, что надо уехать, надо сбежать. Ты просто не можешь жить в том месте, откуда летят ракеты — для меня это было неприемлемо. Когда я сюда приехала, все было непонятно: я из Москвы, это крупный город, мегаполис, все есть, доставка за пять минут. Ну, такие базовые эмигрантские страдания: нет доставок, сервисы работают не так, а банкингом вообще непонятно как пользоваться, и проблемы с языком. Но я поехала не одна — меня здесь уже ждала моя сестра. Мы быстро обросли такими же, как и мы, знакомыми и в совершенно непонятном состоянии стали думать, что мы можем здесь делать. Мы не из тех, кто приехал и такой: «Ну, все, теперь у нас все хорошо, мы в безопасности, давай жить спокойно». Мы узнали про Pristanište и стали ходить на их мероприятия и заносить им в коробочку донатики. Хотелось и до сих пор хочется что-то делать, потому что нет ощущения, что ты свободен. Читая новости, следя за тем, что происходит в России, ты всё равно находишься в этой ловушке — я не имею права жить свободно и легко, я не могу забыть, что я из России, не имею права обрастать новыми друзьями и делать вид, что я вне политики.

Когда вы начали участвовать в антивоенных акциях?

— Я сначала не могла найти себе здесь комьюнити. Наверное, единственное, с чем было тяжело, так это с людьми. Потому что я попала к людям, которые живут здесь десятилетиями и не понимают меня и того, о чем я говорю. «Да перестань, здесь полако, расслабься». «Ну вы как? Вы что, не видите, что творится?» Мне это было тяжело. Пока я искала людей, с которыми я смогу взаимодействовать, я думала: «А может быть здесь все такие? Может быть, нам в Грузию поехать?» А потом начали делать выставку «Лица российского сопротивления». Я туда пришла как художник: «Вот, я пришла, чем я могу помочь? Дайте мне задание, сделаю все, что угодно». Я выбрала оформить банку для донатов. Она у меня до сих пор хранится дома. Это жестяная банка, какая-то копилка с русалочкой, но я перетянула ее колючей проволокой, покрасила в красный цвет и написала «Лица российского сопротивления» — она должна была быть тематической. Вначале были какие-то разногласия, но в итоге меня назначили одним из организаторов. Все это устраивала Елена Филина. После этого я почувствовала себя живым человеком, что я могу что-то делать, и это кому-то нужно. Сам концепт выставки был очень интересный — рассказать черногорцам, почему нас здесь так много, почему мы не уезжаем после туристического сезона. У нас были плакаты с лицами политических заключенных из России и описания на черногорском языке. Очень хотелось провести выставку, у нас был план аж на 10 дней, но не получилось — нам не согласовали 10 дней, а разрешили постоять только 3 часа. Но мы провели отличное открытие, читали стихи Беркович, мощные последние слова ребят. Подходило очень много людей. На «СловоНово» мы тоже презентовали эту выставку. После нашей презентации ко мне подошла девушка из Еврокомиссии, Мари, и сказала: «Мы очень хотим провести такую же выставку в Брюсселе. Мы полностью берем на себя финансирование, оплачиваем билеты». Было очень много положительных фидбеков, что очень здорово, что мы все это придумали и сделали, потому что очень важно говорить, что россияне — это не только те, которые носят z-ки и кричат: «Путин — президент мира». Есть россияне, которые точно так же переживают за то, что произошло, что россиянам тоже больно. Да, у нас не взрываются дома, у нас нет полномасштабной войны, но мы очень сильно погружены в контекст, и нам очень больно.

Вы проводите еженедельные встречи «Письма политзаключенным». Расскажите, как это происходит.

— Это как раз мостик с «Лиц российского сопротивления». Я не помню, у кого именно родилась эта идея, но по итогу это было коллективное решение прекрасных людей: «Давайте будем писать несогласным людям, сидящим за правду и свободу». Нам выделили площадку, и мы стали продумывать концепт и логистику: о чем писать и как. В России-то понятно, как писать, с электронной почтой тоже, а вот как писать и отправлять отсюда? Западные марочки, скорее всего, будут разбираться ребятами из ФСИН. Интересный момент: мы очень долго готовили презентацию открытия, я думала, что это будет кому-то интересно. У нас был проектор, видео, нам записали ролики с поддержкой политзаключенные и иноагенты, всё было очень здорово. На открытие никто не пришел, кроме нашей команды в 10 человек. Но потом это стало работать как снежный ком: люди узнают, приходят и остаются. У нас появилось много постоянных людей, не из команды, которые регулярно пишут письма. Иногда они пишут дома, а нам приносят отправить в Москву. Для меня это, если абстрагироваться от эмоций, тот проект, который хочется закончить. Обычно же хочешь, чтобы проект развивался и расцветал, а я хочу, чтобы его не существовало, чтобы не существовало политзаключенных и не надо было писать письма людям в тюрьму. Притом это российская тюрьма, а не та, в которой сидит Брейвик — это страшно, это пытки, это унижение и расчеловечивание. Тебя там стараются превратить не просто в человека или гражданина, а пытаются сделать никем: у тебя нет голоса, только четыре стены, и создаются всяческие условия для того, чтобы ты сломался. А письма с поддержкой — это, мне кажется, рабочий инструмент. Так мы можем влиять хоть добрым словом и поддержкой, говорить, что не все закончено, что если мы будем держаться, то темное время пройдет. Все всегда проходит: любые режимы рушатся, все диктаторы умирают, а иногда и внезапно, и иногда даже с 98-процентной поддержкой. Очень важно сохранить человечность и эмпатию в то время, когда нам говорят, что война — это мир, свобода — это рабство…

А вы сами пишете заключенным?

— Сейчас у меня в активной переписке пять человек. Один политзаключенный дал мне разрешение на публикацию его писем, от всех остальных я его еще не получила. У нас есть маленький канальчик, в котором я публикую ответные письма. Эти письма поддерживают тебя больше, чем ты поддерживаешь их.Ты-то здесь, на море, а люди пишут оттуда, что любят варкрафт и аниме, и просят рассказать последние новости о них. Это всегда очень теплая беседа. Есть одно письмо, оно написано не нам, но тоже от политзаключенного. Когда я его прочитала, я поняла, что мы делаем правильное дело. К нам часто приходят новенькие и спрашивают: «Что я могу написать? У меня все хорошо, там человек страдает, а я ему сейчас буду про море рассказывать». Это самое вредное заблуждение: как раз и надо рассказывать про море, про жизнь, которая всё ещё есть, которая всё ещё идет. Этот политзаключенный попросил рассказать про будванских котиков, потому что ему было интересно об этом почитать, как-то представить, чтобы уже не так одиноко и страшно было. Сейчас эта история с письмами набирает очень большую популярность в мире, пишут из самых разных точек — кто-то из Южной Кореи, кто-то из Штатов. Они собирают огромные комьюнити и просто заваливают письмами. Да, есть очень медийные политзаключенные, которым и так пишут, но есть и малоизвестные, из какого-нибудь дальнего региона, которых задержали за плакаты, и теперь они сидят. Но у нас есть списки, например, «Мемориал» проделывает огромную работу, выкладывая их. Плюс существует СВОБОТ от ОВД-Инфо, в котором, если вы не погружены в это, можно рандомно кого-то выбрать и получить информацию о нём, прочитать его историю, понять, как это вообще работает.

Что произвело на вас особое впечатление в ходе переписки с политзаключенными?

— Сильные эмоции вызывает то, как люди описывают свою историю до. Мне всегда очень больно, когда молодой человек пишет, что он работал сварщиком, стал узнавать, что происходит в России, и стал с этим не согласен. Ты понимаешь, что это просто человек, который ничего плохого не сделал, он просто был гражданином своей страны. Он не выступал на суперопасных для власти акциях — просто вышел с плакатом «Нет войне», где-то написал комментарий, а его жизнь теперь останавливается на 8 лет. 8 лет он не выйдет на свободу, не увидит своих близких, будет отрезан от своей собственной комфортной жизни. Он остается в клетке. Это меня дико ранит и раздражает, потому что за слово или комментарий давать 8 лет, а каких-нибудь людоедов, пропустив через мясорубку, за полгода выводят на свободу. Это у меня не бьется, я очень сильно из-за этого переживаю.

Есть ощущение, что в России не хватает эмпатии. Вы согласны?

— В России, мне кажется, не хватает эмпатии. Сейчас высокий уровень насилия, и оно так муссируется… Я стала понимать, что с эмпатией что-то не так, когда начали разгонять культ 9 мая, когда стали говорить: «Можем повторить», когда маленьких детишек стали наряжать в военную форму. Мой дедушка воевал, и война, как он говорил, это не эти парады. Война и солдаты — это пушечное мясо, это оторванные конечности, это вывернутые кишки. Он говорил: «Посмотри на детишек, которых наряжают в маленьких солдат. Просто представь, что этот маленький солдатик, разорванный на части, гниет где-то в земле». И всем этим победобесием людей накачивали очень долго, поэтому сейчас, хоть и не стопроцентно, но люди перед телевизором начали радоваться бомбежкам городов. Эмпатия есть, но то ли страх не дает понять правду, то ли они не могут сами себе признаться, что теперь они не победители, а фашисты. Вся эта Z-символика очень перекликается со свастикой, только добавьте еще одну развернутую Z. Кто вот это все придумывал? Настолько это стало похоже на перевернутый мир. Мама, собирая своего сына на войну, покупает ему броник и тепловизор, чтобы ему в темноте было видно, кого убивать. Это мама! Я не понимаю. Я смотрела интервью Комитета солдатских матерей, и их прекрасная руководительница говорила: «Мы сами не понимаем, что сейчас происходит. В чеченскую кампанию мамы по полям лазили, выкупали у командиров или боевиков своих детей, устраивали переговоры с выкупом пленных. А сейчас тишина». Правда, это было в начале войны и сейчас, может быть, что-то поменялось, но тогда для меня это был ужас. Мама свое собственное дитя отдает на войну. Ради чего? 300 тысяч? Или чтобы он стал героем? Героем чего? Чтобы он защищал ее? Так на нее никто не нападает. Где эмпатия к своим собственным детям? Где эмпатия к людям по ту сторону границы? Россияне со своими свастиками, может быть, и думают про каких-то военных-фашистов, но они же видят разрушенные дома с мирными жителями, стертые с лица земли города. Это не то что не может не вызывать, это должно вызвать эмпатию, но почему-то её очень мало. Многие мои приятели говорят, что людям запудрили мозги, пока они смотрели телевизор. У меня немножко другое мнение. Мне кажется, есть какой-то фильтр. Когда пришёл Путин — мне тогда было 14 лет — у нас дома был траур: всё, пришёл чекист — свобода закончилась, не успели ей насладиться. У меня не было никаких иллюзий по поводу того, что кто-то встанет с каких-то колен. Моя мама до сих пор шутит, что Путин поднял страну с колен и поставил ее раком.

Есть ли среди ваших знакомых люди, поддерживающие войну? Удалось ли кого-то переубедить?

— Сейчас знакомых нет. Я не могу общаться с людьми, которые поддерживают войну. Я очень много побанила людей, которые говорили мне: «Да что ты, успокойся с этой Украиной, угомонись. Оль, ты в Москве. Расслабься. У вас совсем другая жизнь. Иди рафчика попей, на самокате покатайся». У меня не было сил объяснять, что вас обманывают, а мы катимся в пропасть и катастрофу на десятилетия. Я не могу объяснять, я баню. Недавно я пересеклась с человеком, который относится «неоднозначно » к этой истории, он над схваткой. Я не могу так общаться, у меня нет эмпатии, чтобы объяснять. Это ведь требует больших сил: ты должен сначала объяснить какую-то базу, как что началось, в каком году, кто что сказал, кто что сделал, почему это происходит, выстроить человеку логические цепочки, которые у него после какого-то возраста, видимо, перестали работать. Два года войны, а людям до сих пор все «не так однозначно» и все нормально. А то, что в тюрьмах убивают людей, освобождают убийц и стирают города в Украине — это никого не касается, это все НАТО и Байден. А сейчас же там новая теория, что всё это вообще евреям надо. А эта лютая каша и дичь про трехкратную Русь? У меня нет на это сил. У меня есть задачи, которые я выполняю, и я не могу тратить силы на что-то другое. Единственный, кого я переубедила это один серб в магазине. Я ему показала ролики, и он всё понял, сказал, что он в ужасе. Он смог задуматься.

Что не так с Россией?

— А что мы называем Россией? С государством — да, полнейший бред. Там люди, очень много лет сидящие на одном и том же стуле, у которых изменилась реальность. Плюс, когда тебя окружают люди, которые говорят: «Ты самый лучший, ты самый великий, сейчас еще чуть-чуть, и НАТО с Америкой закончатся, у них гражданская война будет, и останется существовать одна великая Россия», ты начинаешь в это верить. Но с людьми не что-то не так. У нас всегда был достаточно пассивный народ, на мой взгляд. Мне кажется, что везде все начинается с шума меньшинства. Сейчас есть шутка: «Чем хуже ты живешь, тем больше ненавидишь Америку». У тебя есть твой телевизор, ты пришел с работы, посмотрел в нём, какая Россия великая, а Европа замерзает, и думаешь: «О, какие мы великие». А сам при этом подумать не можешь. Хотя для меня очевидно, смотря на подъезд или улицу, на которой нет асфальта, что это, наверное, не Америка виновата. Наверное, всё же виновато государства. У нас огромнейшая страна с такими ресурсами, просто богатейшая страна — и в дерьмище.

Вы готовы вернуться в Россию? При каких условиях?

— Я готова вернуться, если будет безопасно. Когда я уезжала, там не было безопасно. Как женщина, живущая в России, я и до войны знала, что там очень небезопасно и тебя никто не защитит. А сейчас, если ты что-то говоришь или делаешь, что не нравится нынешней власти, то тебе совсем небезопасно. Поддержала ЛГБТ? Статья. Надела радужные сережки? Ты преступник. Я могу вернуться, но ведь все поменяется, и я не вижу в этом смысла. Я вернусь, и что? Меня либо посадят, либо прибьют. Мне от этого очень грустно. До 24 февраля у меня в жизни все было очень хорошо. Я думала, что моя личная жизнь сложилась, что у меня все хорошо. Я только доделала ремонт в своей квартире, которым уже много лет грезила. И все это разрушилось за один день. Да, в России были проблемы, но были и какие-то движи, митинги, акции. Ты все время думал, что вот сейчас мы дожмем, вот сейчас выйдет побольше народа и… У тебя была жизнь, а теперь её нет. Теперь лично у меня какая-то иллюзия жизни. Я пытаюсь вокруг себя создавать иллюзию нормальности, но я понимаю, что это на самом деле иллюзия. Если замедлиться, остановиться, то ты поймешь, что ты так не можешь. Я выдерживаю уже два года, но мне кажется, что еще на два мне не хватит сил. Потому что нужно постоянно что-то делать, постоянно активничать, а ты изнашиваешься. У тебя нет угла и нет ощущения, что ты сделал все, чтобы расслабиться. Мне все время кажется, что я делаю недостаточно, что мы мало пишем писем. Митинговать за границей, конечно, хорошо, но ты понимаешь, что ты так себя подсвечиваешь, говоришь, что ты существуешь, что ты здесь и против. Но это совершенно не влияет на внутреннюю историю России. Это объясняет, что не все россияне оккупанты, что не все россияне убийцы, что есть люди, которые со всем этим не согласны. Это опять мое личное ощущение, но это больше наша внутренняя черногорская историю, а на Россию наши митинги никак не влияют. Как сказала моя подружка, Путин после 24 февраля перестал бояться. Он боится только за свою собственную безопасность, так что выйдем мы тут хоть все — ему плевать. Он за границей, за фсбшниками, ему тихо и спокойно. Надо активизировать людей, поддержать их, потому что любая акция протеста, позволяет почувствовать себя живой. Но, на мой взгляд, это все опять иллюзия: ты вроде живешь, но хотел-то ты по-другому. Я вот хотела по-другому.