Олег Христолюбский: «Бесит, когда люди гордятся оружием»
Олег Христолюбский — театральный режиссер. Родился в Сибири, учился в Питере — закончил консерваторию как «дирижер хора» и институт сценических искусств как «режиссер драмы». Работал главрежем в лесосибирском театре «Поиск». В 2021, после возвращения и посадки Навального, из России уехал. Сейчас живет и работает в Берлине. О болезненной реакции власти на театральные высказывания; о предчувствии войны и невозможности поставить «Цинковых мальчиков» Алексиевич ни в России, ни в Беларуси; об армии как уничтожающей личность институции Олег Христолюбский говорит в проекте «Очевидцы»
Расскажите о себе.
— Меня зовут Олег Христолюбский, в прошлом и настоящем я театральный режиссёр. Я был главным режиссёром в небольшом городке в центре Сибири, за Красноярском, там до сих пор есть замечательный театр «Поиск», в котором я проработал пару лет, потом был фрилансером и ставил в основном по регионам. В 2021 году я переехал в Германию.
Какие спектакли вы ставили? Какая тематика волновала вас больше всего?
— Больше всего я уделял внимание всяким прикольным подростковым и детским штукам, потому что, во-первых, я был немножечко моложе, а во-вторых, это всегда было поле для экспериментов, там было легче продавить российской театральной машине более интересные и экспериментальные формы под соусом «это будет прикольно для подростков». Когда ты работаешь в регионах, то очень часто работаешь с людьми, у которых конвенциональное, местами консервативное представление о том, как должны выглядеть люди, говорящие на сцене. И когда ты приносил им что-нибудь не совсем правильное, то это нужно было правильно подавать. Подростковые пьесы и темы всегда coming-of-age, это всегда что-то жесткое, интересное и острое, поэтому там можно было экспериментировать. Ещё я в прошлом дирижер хора, так что это тоже часть моей идентичности, поэтому музыкальный театр и мюзиклы очень для меня важны, это стало большой частью моей жизни здесь.
Что происходит с театром в России в последние годы?
— Я видел, как в какой-то период стало немножко сложнее с выбором тем, стало сложнее с защитой проектов. С другой стороны, появилось такое количество классной драматургии написанной именно на русском языке, что стало непонятно, зачем обращаться к классике. Точнее, понятно зачем, но было очень много крутых современных и интересных текстов, и мне очень нравилось с ними работать. То есть институции начинали потихонечку праветь и становиться все более консервативными, но при этом появился молодой театр, в том числе благодаря «Любимовке», Угарову, новым волнам российской драматургии. Это все стало приходить в регионы, Лаевский ездил со своими студентами и что-то ставил в лабораториях — это был очень классный процесс. До ковида не было ощущения, что будут какие-то проблемы. Да, были сложности, но они воспринимались как… Если ты находишься в абьюзивных отношениях, то ты не понимаешь, что это абьюзивные отношения. Здесь так же — я как режиссер находился с театральными институциями в абьюзивных отношениях, но не знал об этом. Я воспринимал это как часть нормальности, что нужно бороться, что иногда нужно давить, что нужно отстаивать свое, что это нормально, когда тебя зажимают. Я думал: «Это такая система». Оказалось, что нет.
Как вы восприняли дело Серебренникова?
— Это было как пыльным мешком по голове. Все было хорошо, а потом стало очень странно и страшно. Мне кажется, что это было одной из точек смены оптики, когда вдруг почувствовалась дышащая рядом опасность, что, оказывается, за какие-то высказывания может быть вот так. Это совпало с несколькими закрытиями у меня, поэтому тогда все это стало бурлить.
Вы следили за делом Беркович и Петрийчук? Почему оно стало возможным?
— Не то что следил — мы проводили здесь акции в поддержку. Я знаю и Женю, и Свету. С Женей мы вообще в одном детском театре занимались. Почему это стало возможным? По той же причине, по которой стали возможны все другие дела. Наши привилегии заключаются в том, что мы публичные люди, поэтому мы поднимаем шум своими средствами. Когда началась война, я стал больше думать про себя как про человек, который может быть мостом между несколькими культурами. Я, по крайней мере, могу читать и смотреть что-то из России, брать то, что там происходит, и рассказывать об этом здесь местным языковым группам. Поэтому мы проводили «Любимовку» в Берлине такой, какой она была, поэтому мы сделали «Финиста» на немецком языке — это была попытка привлечь местную театральную общественность к этому кейсу, показать им пьесу, чтобы они ее поняли, услышали на родном для них языке. Мы сделали серию читок с обсуждениями после не только самой пьесы, но и разных интересных юридических тем. Одна тема была посвящена пропаганде, у нас собирались спикеры в том числе из ZDF, были те, кто работал на российском ТВ. На другую встречу к нам приходила адвокатка, которая занимается вопросами девочек, завербованных ИГИЛ в Германии, и вернувшихся сюда. Она рассказывала, как это происходит здесь, в Германии. С помощью этой пьесы мы создавали встречи, и там всегда была возможность оставлять письма. Самое главное, мы всегда просили зрителей писать весточки, чтобы они приходили туда из Берлина.
У вас была попытка поставить «Цинковых мальчиков». Расскажите про эту историю.
— Я дважды пытался ставить «Цинковых мальчиков» Алексиевича. Сначала я начал разрабатывать их для замечательного, удивительного частного Никитинского театра. У них был запрос для фестиваля на спектакль, который происходил бы в движущейся электричке. Это, кажется, 2018 год. Мы стали думать, куда едут все зрители? Придумали, что эти электрички едут со срочниками, потому что их же часто перевозят на поездах в части, на войну или с войны, что это Афганистан или Чечня. Это даже не спектакль, а скорее перформативная инсталляция, полная всяких ужасов, как если бы «Иди и смотри» переложили бы в декорации. Там же и сам текст страшный. Но потом РЖД не смогло реализовать этот проект. У нас ходили разные слухи, но в итоге все свернули. В 2019 году меняется то, как можно говорить об афганской войне. До этого это была ошибка Советского Союза, так она была проработана в том числе и в этом материале, но теперь уже нужно сглаживать углы. Я, когда это услышал, сказал: «Ничего себе, где мы оказываемся… Что это вообще такое?» Это были тревожные звонки, по которым ты не понимал, что они готовятся к войне, но курс точно менялся — нужно было праветь и сплочаться. Все эти свободные проекты переставали вписываться, особенно если ты критикуешь армию как институцию. Потом мы попробовали поставить его второй раз с другой прекрасной компанией в Беларуси. Мы нашли помещение, опять стали разрабатывать материал, сделали кое-какие записи, переделали сценарий, потому что тут своя специфика, переделали его под другое пространство, но тоже что-то не срослось — это 2019-2020 год, в Беларуси к Алексиевичу у государства уже негативное отношение. Мы тогда общались с продюсеркой, и она говорила, что очень сильно все закручивается. Так что, да, его закрывали дважды. Нельзя же говорить, что армия — это плохо.
Почему вам было важно поставить этот спектакль?
— Я антимилитарист и не считаю, что армия нужна, чтобы защищать границы, что она в принципе нужна. Этот спектакль был и остается антивоенной работой. Мы периодически возвращаемся к ней в мыслях. Это история, рассказывающая, почему любая война, в каком бы виде ты ее не вел — это страшно. И страшно не потому, что «ой, там наши мальчики», а потому что это кровь, потому что это конечности, это все то, что вдруг неожиданно стало частью нашей реальности из новостей. Просто тогда был 19-й год, все это казалось чем-то далеким, но виднеющимся где-то на горизонте, и было очень важно говорить про то, что не нужно увеличивать бюджеты на оборону, не нужно отдавать все деньги на армию, это неправильно, это про смерть. Меня бесит героизация всего этого, меня бесят парады, меня бесит, когда люди гордятся оружием: «Смотрите, какие у нас классные танки и пушки». Меня раздражает то, что здесь поднимается волна милитаризма, все говорят, что нужно увеличивать оборону, потому что все боятся нападения, Писториус выжимает новые деньги, даже говорит про какие-то парады. Нельзя восхвалять то, что убивает, нельзя гордиться тем, что убивает, поэтому для меня был важен этот спектакль, поэтому сейчас я делаю следующий.
Расскажите подробнее об этом новом спектакле.
— Мы делаем с одной чудесной актрисой моноспектакль, называющийся «Неизвестный солдат». Это пьеса Артема Материнского, которую мы перевели на французский язык. Это российская история про парнишку, который всю жизнь хотел служить в армии, хотел воевать в Чечне, быть гордостью своей семьи. Он попадает в армию, в какую-то маленькую часть, где над ним совершается и физическое, и сексуализированное, и психологическое насилие, и в итоге его раздавливает система. Это трагичная история про институциональное насилие в армиях, местами супер натуралистичное.
Было ли у вас предчувствие войны?
— С 2018 года было ощущение конца света, в любую секунду могло произойти что-то страшное. У меня в Москве есть замечательный друг-юрист, и когда случались какие-то страшные или странные события, кого-то закрывали, выходил новый закон, я, находясь ещё в Сибири, писал ему среди ночи что-то типа: «Что это значит? Расскажи мне, насколько все плохо». А он конституциональный юрист, и он объяснял мне: «Вот это плохо, но с этим можно жить. Не паникуй, все хорошо». Уже тогда было ощущение, что что-то не так.
Почему вы решили уехать из России?
— Я достаточно давно хотел уехать, но не в смысле убежать и больше сюда ни ногой, а просто было интересно поучиться и пожить в других странах, набрать нового международного опыта. Я уехал учиться, но понимал, что, скорее всего, это билет в один конец. Начиная с митингов «Он вам не Димон», с тех задержаний я понимал, что не хочу оставаться в стране при этом правительстве. Я уезжал с прицелом, что уеду учиться и где-то там и останусь. Потом вернулся Навальный и, когда его задерживали в аэропорту, стало понятно, что все, надо собираться и ехать. Это было правильным решением. Мы с моей партнёркой уехали за полгода до начала войны, из-за чего были в разы подготовленней, чем люди, бежавшие потом, что случайно стало большой привилегией.
Как война изменила вашу жизнь?
— Было странно. У меня до этого неделями шли споры с родителями о том, что происходит. Я помню, что проснулся, вижу странное и пишу родителям: «Собирайте вещи и уезжайте — все плохо». А они у меня путинисты, так что отвечают: «Все нормально, это не война, а просто специальная военная операция». Дальше ты носишь свое тело на автомате. У меня были пары в университете, и там все ходили в шоке, мой педагог мне посочувствовал. Потом мы все пошли на митинг, но все было как в тумане. Этот туман длился примерно три-четыре месяца. И все это время я еще пытался родителей как-то оттуда вытащить.
Ваши родители поддерживают Путина. Как складывается ваше общение с ними? Не пытались их переубедить?
— Ой, пытался, и я в итоге выгорел. Мы разговариваем про погоду, про котов — у нас всех есть коты — немножко про здоровье и все. У меня не получилось их переубедить, и это моя большая травма, которую, мне кажется, я до сих пор не прожил за все сессии с психологом. В начале войны, когда у нас еще были какие-то общие семейные чаты, туда прилетали пропагандистские ролики от моей мамы, которые она вытаскивала из WhatsApp или еще откуда-то. Я много разговаривал с ней, мы много спорили, ругались. Я брал ролики и писал по ним посекундные разборы: почему это не так, где здесь подмена понятий, что здесь не так. Но все впустую. Мы давно не виделись. Муратов хорошо сказал: «Телевизор и все эти люди заменили им ребёнка». Наверное, то же самое произошло и с моими родителями. Мы так и не нашли точку соприкосновения. Самое страшное для меня, что они не хотят сюда приезжать в гости, потому что «это страна, которая поставляет танки». Я их зову: «Давайте мы с вами встретимся — у вас есть возможность приехать ко мне, а у меня нет возможности приехать в Россию, потому что я понаделал тут кучу антивоенной активности», но они не очень хотят.
Чего вы боитесь?
— «Поправения» боюсь. Я понимаю, что с этим нужно сейчас очень много работать в Германии. Надо публично работать, делать искусство на темы, которые сейчас раздуваются популистами: про мигрантов, про Bürgergeld. Это то, про что мы должны разговаривать, вокруг чего консолидировать общество. Боюсь, что больше никогда не увижу вживую родителей, потому что не понимаю, как и где мы встретимся. Через экран ведь это не то.
О чем мечтаете?
— Снять дебютный полнометражный фильм, который мы как раз делаем вместе с Сережей Давыдовым. Он про квир-художника, бегущего из России в Германию, оставившего своего партнера в России, встретившего новые чувства. Это антипатриархальная и политическая история про открытие и принятие себя. Это мюзикл Jackbox на трех языках — на русском, немецком и английском. Вот потихонечку мы его пишем. Уже сняли его короткометражную версию, вовсю работаем над полным метром. Это попытка рассказать историю про антивоенную русскую миграцию, какие у нас сложности, особенно, если это квир-персона. Там будет много про бюрократию, песни Вланда Сампaера, Einwanderung, кабаре.
