Роман Перл: «Мы проиграли. Причем, кому? Шизоидам!»

Роман Перл — журналист из Петербурга. Работал на ТВ. Снимал документальные фильмы о российской глубинке для «Настоящего Времени». Считает, что получил прекрасный опыт — вместе с пониманием страны, которого у многих нет.

24 февраля 2022 готовился отмечать годовщину свадьбы. Праздника не получилось. Был гнев. Из страны с семьей уехал чуть раньше — после получения статуса «иноагента»: не хотел, чтобы в дом однажды пришли люди в форме и напугали ребенка.

О независимой журналистике, о том, что общество проиграло борьбу за свободу не самым умным людям, и о готовности к протесту, Роман говорит в проекте «Очевидцы»

Расскажите о себе.

— Меня зовут Роман Перл, я журналист из Петербурга. Практически всю свою рабочую жизнь я трудился на телевидении. Начинал с телеканала 100TV, RTVI, а сейчас работаю в «Настоящем времени» — делаю документальные фильмы.

Как складывался ваш путь в независимую журналистику?

— Я всегда был вредным и не был готов подчиняться правилам, говорить то, что я не хочу говорить. До определенного времени с этим мирились, но потом перестали. После того, как в Петербурге умер владелец 100TV — это относительно либеральный канал в плане того, что позволялось — я поработал на габреляновском Life78, который пришел на его место. Продержался какое-то время, но ушел, потому что они делали нехорошие вещи. Через разных знакомых меня посоветовали на проект «Неизвестная Россия» — это был офигенный опыт. Я по России почти никогда не ездил, хотя к этому времени объездил почти всю Европу, а тут появилась возможность попасть в Сибирь, на Камчатку, в Приморье, в Туву, на Крайний Север, в те места Кавказа, куда бы я сам не поехал. Это был потрясающий опыт, который дал понимание страны, которого у многих нет. Я после этого злюсь, когда начинают всех мазать одной краской. Даже сейчас, когда идет война, когда большая часть страны так или иначе участвует в этом, в том числе нейтральной поддержкой, тем не менее, я уверен, что по-прежнему в разных регионах очень разная ситуация. Есть много людей в российской глубинке, которые смотрят на все это с отвращением. Они просто ассоциируют себя не с той большой Россией, а со своим местечком, и хотят заниматься только им. Есть потрясающий поселок Апанас в Кемеровской области, который сопротивляется давлению угледобытчиков. Как мы знаем, угледобытчики через всякие родственные связи имеют выход на президента, но, тем не менее, жители стоят намертво. Они сделали там себе замечательные дома, кто-то переехал из городов, чтобы там жить — очень милое и красивое местечко. Но разрезы с дымящимися отвалами наступают. Жители сопротивляются, там даже были партизаны — в разрезах горела техника. Туда приезжал ОМОН — класть их в пол. Там противостояние. И когда говорят, что Россия совершенно не пассионарна — нет, есть места, где люди готовы сопротивляться, но они просто не чувствуют себя частью этого огромного общества, не чувствуют, что их могут еще где-то поддержать.

Почему вас объявили иноагентом?

— Никто об этом не говорил, я точно не знаю. Возможно, за Апанас, но судя по тому, как долго шли документы, наверное, за более ранний фильм. Скорее всего за Гогланд, потому что это территория Минобороны. Туда нужно было получать разрешение ФСБ, мы все получили, обещали вести себя хорошо, но наши спикеры были довольно откровенны и показали ситуацию так, как она есть. Это про наплевательское отношение к людям, про наплевательское отношение к природе. Возможно, это кому-то не понравилось в Минобороны, кто-то накатал какую-нибудь указявку. Может быть, из-за этого, а может быть, из-за чего угодно. Мы ездили по разным местам, и, возможно, задевали кого-то неосторожным, с их точки зрения, словом, какие-то интересы, чьи-то чувства.

Иноагентство — это «желтая звезда» или «знак качества»?

— Это не знак качества. Не обязательно все иноагенты делают все замечательно в плане качества. Но это знак того, что весь список иноагентов — это люди, которые не согласны подчиняться. Возможно, не все из нас потрясающие журналисты, но мы не подчиняемся. Я четыре раза в год пишу отчеты и эту так называемую е**лу про то, чьё это сообщение, перестал писать в фейсбуке и инстаграме, потому что МЕТА — это же экстремистская организация, и вроде как за это не назначают штрафы. Во ВКонтакте я ничего не пишу уже давным-давно. В телеграме у меня нет канала.

Как прошёл ваш день 24 февраля 2022 года?

— Мы с женой готовились ко дню свадьбы. У нас свадьба 24 февраля. Сука, всё испортил. У меня жена очень восприимчивая, она узнала новости, и, конечно, настроение стало уже не то. Там и слезы были, и все остальное, а я человек более толстокожий — я испытывал гнев, поэтому праздника не получилось.

Как и почему вы уехали из России?

— Я уехал за две недели до начала войны, потому что иноагентство предусматривает, что есть риск каких-то действий в скором. Мы не хотели, чтобы к нам пришли дебилы в форме, забрали технику, фотографии, испугали ребенка, поэтому мы начали этот процесс раньше. После получения иноагентства мы его ускорили. Я живу в Израиле, в небольшом городке на границе с Ливаном. Я сейчас работаю в «Настоящем времени» и пишу новости на местном русскоязычном сайте, пытаюсь переводить израильские источники на русский и составлять из этого тексты, чтобы они были понятны тем, кто иврита совсем не понимает.

Что стало самым трудным в эмиграции?

— Меня не устраивает то, что мы проиграли. Меня это дико злит. Причем кому проиграли-то? Ладно если бы это были какие-то высокоинтеллектуальные лица. Мы проиграли тем, на которых иногда работают высокоинтеллектуальные лица, но сами они, по сути, шизоиды. Меня злит то, что я ограничен, что моя свобода ограничена, что я не могу вернуться. У меня нет запрета, мне не сказано, что если я приеду, то меня арестуют или не выпустят. Но риск есть, а жизнь коротка и не стоит того, чтобы ей рисковать.

Впечатление о том, что большинство россиян поддерживает войну — ложное?

— Люди находятся под огромным давлением. Это не только непосредственное давление со стороны правоохранительных органов, но и информационное, общественное давление со всех сторон. Когда этот мрак захватывает все больше и больше людей, остальные пытаются приспособиться. Это не значит, что они какие-то нелюди, это значит, что они пытаются адаптироваться к тем условиям, в которых находятся. В Советском Союзе не протестовали, хотя значительная часть населения, как мы потом узнали, относилась ко всему этому более чем скептически. Им было страшно, им надо было жить свою жизнь. И Украина не протестовала при Советском Союзе. Всегда все изменения совершаются какой-то прослойкой, и если этой прослойке дать шанс, то изменения будут. Пока этого шанса нет, там все слишком захлопнуто, и люди вынужденно принимают страусиную позицию. Было несколько шансов изменить ситуацию. Я не согласен с тем, что все к этому вело. Шансы были, но, к сожалению, их утратили. Нас переиграли.

Когда Россия подошла к точке невозврата, и невозможно стало что-то изменить?

— 12-14-й. В 12-м, когда вернулся этот мудак, было видно, что большое количество людей, имевших отношение к политике и хоть немножко рефлексировавших на эту тему, не хотели этого. Когда он вернулся и протесты провалились, дальше все уже пошло по накатанному. Крым просто позволил вбить гвоздь в крышку гроба протеста.

Должны ли все россияне нести коллективную ответственность за произошедшее?

— Я против коллективной ответственности. Есть люди, которые принимают участие в происходящем — на них лежит вина. Есть люди, которые не принимают участие — они имеют право жить дальше. Это не они решали кидать бомбы и делать что-то ужасное. Возможно, если когда-то все это рухнет, можно будет провести люстрации, разобраться, кто и насколько в этом участвовал — это было бы хорошо. А мазать всех одной краской — плохая идея.

Вы встречали негатив по отношению к себе со стороны украинцев?

— Да. Но я пытаюсь объяснять, что «мы» — это не совсем мы, и что «мы» и «вы» разные. Среди вас, как ни странно, есть такие же, как и среди нас — и за Януковича кто-то голосовал. Понятно, что война все это перечеркнула, сейчас так говорить нельзя, но тем не менее. Пытаюсь объяснять, ни в коем случае не вступая в конфликт, потому что прекрасно понимаю, что то, что пережили украинцы, никак нельзя сравнить с тем, что пережили мы. Да, мы уехали и потеряли дома, но очень лайтово. А они их потеряли, сидя под бомбами. Большое количество людей сидели под бомбами и этот опыт нельзя никак игнорировать.

Вы допускаете, что в обозримом будущем ситуация в России изменится?

— Конечно. История вообще штука непредсказуемая. В ней бывают события, которые перечеркивают предыдущие. Банальный пример с Пригожиным, но может быть и какой-то другой. И люди смертны. Кто-то умирает, кто-то приходит им на смену. А может это всё затянется на 70 лет. Я не берусь предсказывать.

Во что сейчас превратилась российская журналистика?

— Журналистика как журналистика. Есть много талантливых ребят, которые делают потрясающие вещи, замечательные расследования и фильмы. Русскоязычные телеканалы работают за границей и делают это весьма неплохо. Даже люди, которые остались и продолжают работать во всех этих нехороших СМИ — из них тоже, может быть, в будущем выйдут неплохие журналисты. Они могут поменяться, как многие матерые советские пропагандисты, которые в результате стали глашатаями перестройки. Многие люди продолжают работать ради карьеры и зарплаты, потому что считают, что ничего другого не умеют. Им нравится работать, и они бы с удовольствием трудились в других идеологических условиях.

О чем мечтаете?

— Я мечтаю, чтобы на месте нынешней России были адекватные государства. Может быть, одно, а может быть, несколько. И тогда с этим можно будет работать. Не уверен, что когда-нибудь полностью вернусь назад, но очень хотел бы туда ездить и что-нибудь делать. Я очень хочу снова в российскую глубинку — это потрясающий опыт. Очень хочется помогать, что-то менять, участвовать в изменениях.

Что могут сделать те, кто остался в России?

— Ничего. Они могут иногда разговаривать с людьми, подверженными пропаганде, и мягко пытаться их переубеждать. Мне кажется, это главное, что они могут делать, не подставляясь. Самое главное — сохранить себя и не бороться с ветряными мельницами. Сейчас ничего не зависит от низового уровня, а зависит от конфликта элит, от ситуации наверху. Если там решат, что выгодно все прекратить и совершить откат, то это, скорее всего, так и будет. Если наверху останется ощущение монолита, то ничего не изменится. К сожалению, в России вертикаль власти выстроена так, что от того, что внизу уже ничего не зависит. Как бы ни кричали о том, что от людей что-то зависит — уже нет. Сейчас как в Советском Союзе. А там все началось не с митингов, а с того, что верхушка посыпалась.