Миша Огер: «Россия в заложниках у кучки КГБшников»

Миша Огер — продюсер и куратор в сфере уличной культуры и современного театра. Пока жил в России, 20 лет устраивал хип-хоп фестивали и проводил рэп-баттлы. Дружил и сотрудничал с Дэцлом. После начала войны с Украиной живет в Черногории. О том, почему это время войдет в историю по надписям на стенах, об ошибках, покаянии и новом векторе для России — Миша Огер говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Миша Огер, я продюсер и куратор. В сфере уличной культуры и современного театра. И последние 20 лет примерно я занимаюсь организацией разного рода фестивалей. Это и музыкальные, и хип-хоп-фестивали, и театральные спектакли, продвигая вот такое направление под названием хип-хоп-театр. Работал много в стрит-арт сфере как куратор и продюсер. Много всего делал с уличными художниками. Делал рэп-баттлы, фристайл-рэп-баттлы контркультурные. Дружил с Децлом до его смерти, участвовал в организации, скажем так, больших пермских фестивалей во времена Пермской культурной революции.

По приезду в Черногорию сфокусировался больше на молодежи, на детях, и начал делать хип-хоп-кэмпы. А потом начал делать концерты и привез сюда всех своих друзей. Фактически, там и Касту, и Айгел, и Нойз МС, и группу СБПЧ, и Веру Полозкову, и Легалайза. То есть Хип-Хоп Академия переехала из Москвы и стала международной организацией.

Как война изменила вашу жизнь?

— Ну, довольно значительно, скажем так. Это был такой пинок под зад, можно сказать. Ну, я бы назвал его божественным, но, конечно, он не божественный. Лучше бы такого не было. Ну, мне пришлось все бросить и уехать. Я понял, что просто не могу оставаться в стране, которая так агрессивно себя ведет, просто нападает на соседей, не говоря о том, что в этой соседней стране, в Украине, живет мой родной отец со своей семьей и бабушка, которая почти 100 лет на тот момент была. И в этом году исполняется 100.

Плюс я не являлся всю свою жизнь гражданином России, хоть и прожил там с шести лет в Москве, но при этом у меня было гражданство Молдовы, и потом я уехал учиться в Израиль, соответственно, был еще израильская. Но в России всегда жил. То с РВП, то с ВНЖ и раз в 3-5 лет простаивал просто часами. Днями. Вот в миграционном центре в очередях в этих загонах, как бы для людей 2-го или 3-го сорта, это все. В 70 километрах от Москвы находится миграционный центр в деревне Сахарово. Это было ужасно, это были круги ада, это было очень мучительно, но теперь я понимаю, что не зря, не зря. Я мучился и не соглашался на русский паспорт.

Вы участвовали в протестных акциях?

— Я, получается, в силу того, что у меня не было русского паспорта, был в ситуации сложной. То есть любая такая открытая оппозиционная деятельность, ну именно протестная, она для меня чревата депортацией. Потому что в России в этом плане все довольно строго. Но при этом всю свою сознательную жизнь я провел в контркультуре, поддерживая ее и развивая. То есть это, скорее было такое теневое участие, то есть я, как продюсер организовывал баттлы, территория осталась, пока еще надо высказаться.

Была серия баттлов под названием «Сила слова», где ну там каждый раунд давал? Я придумывал темы из контекста, да, то есть такого остро социального, остро политического такие надрывные. Тут задача раскрыть тему, ну и фристайлить на заданную тему, соответственно, я себе там, ну ни в чем не отказывал. Там были темы и про Навального, и про протесты, и про гибридную войну. И ну, то есть мы там просто дефрагментировали контекст, издевались над Путиным, над ментами, все это в принципе, но некоторые из этих баттлов есть на YouTube. Мы снимали это все, и я пытался создавать такое YouTube шоу, были крутые рэперы-судьи, там всякие, там Децл, Грубый Ниоткуда, Кодзи Браун. Это был такой мой протест во многом, да.

То есть я с одной стороны делал это, с другой стороны, я, ну, как бы, скажем так, поддерживал, ну, такое тоже протестное, уличное искусство, чем мог. Вся там, ну, условно, краска и какие-то ресурсы, которые оставались с больших коммерческих заказов, направлялись на вандализм. Остро такой остро социальный. Скажем так, направлять ресурс, который получалось там как-то извлекать из разных институций, государственных, в протест? Да, например, в девятнадцатом году я был куратором фестиваля «Ритм твоего города» на ВДНХ. Огромный рэп-фестиваль.

Но в это же время были протесты, как раз это лето, когда украли московские выборы, и все выходили на Сахарова. Ну и мы в этот фестиваль умудрялись протаскивать разные важные смыслы. То есть на открытии фестиваля, например, выступал Noize MC. Ну и он исполнял жесткие песни. Да, там была некая цензура, то есть был вычитывающий весь трек-лист выпускающий директор этого феста. Но песню «Устрой-дестрой» не пропустили, а «Иордан» пропустили. Тот же Легалайз у нас выступал, и «За 100-2-0» звучал на ВДНХ на всю площадь. Это важно. Ну, то есть какие-то такие вещи удавалось, скажем так, вести подрывную деятельность в глубоком тылу, что называется.

После нападения на Украину появилось много ярких работ от художников стрит-арта. Сейчас стрит-арт молчит. Почему?

— Первые полгода была прям очень яркая и заметная такая протестная волна. Рисовали на стенах все фактически. То есть сообщество очень сплотилось. Были чатики, где мы координировали действия, помогали друг другу. Ну и в целом скидывали все работы. И кто мог, условно, их где-то… То есть я был таким проводником в средства массовой информации.

Дальше просто начали менты ходить по домам этих художников и заводить дела, стучаться, угрожать. Во-первых, многие уехали, ну, либо вынуждены были уехать, скорее, даже так. То есть там Филиппенцо вообще, на него было заведено дело, и он фактически без паспорта выбрался из страны. Его вывезли секретно, максимально. Теги продолжают появляться в больших городах. Это есть, мы это видим. То есть просто сами они публикуют, художники. Это важно, что просто, если ты это публикуешь, то ты, как бы на себя сам, можно сказать, помогаешь завести дело. То есть это перестало быть публичным.

Многие художники работают в стол, и все же сказать, что совсем пустота, это неправда. Появляются работы и в Москве, и в Питере. Ну, то есть я верю в то, что уличное искусство и в целом вот это комьюнити, оно еще себя проявит. Ну и просто пока, скажем так, это очень глубокое подполье. Ну и из таких знаковых работ — омажи, даже можно сказать, на серию работ художника по имени Кунфакт. И там была «Война хуйня», такой, да, мощный очень тоже шрифт. Была большая работа «Выводи войска из себя». В России запутано или запугано, да, там такой шрифт, где буква «Т» или «Г», непонятно, да, какая. Она мощная, серия работ, обмен всех на всех, когда мы в поддержку военнопленных что-то делали. Последняя громкая работа была в годовщину этой войны — «Не хочу привыкать к войне», и эти граффити, это то, что войдет в историю.

Расскажите о граффити, который у вас за спиной.

— Вообще мы в заброшенном отеле в Черногории. Это такой 15-этажный просто бетонный такой мамонт, мастодонт, который лет 15 в таком виде стоит законсервированным. И, соответственно, этот отель стал таким местом притяжения уличных художников, там и граффити-райтеров со всего мира. Здесь очень много работы европейских художников, и украинских, и российских. Здесь есть большие такие эпичные работы, там, Славы ПТРК, Вовы Абиха. Который здесь находился там первый год такой этой антивоенной эмиграции? Но потом почему-то вернулся обратно в Россию и начал делать большой к тварь миски, мурализм?

А ну, за моей спиной совместная работа на самом деле не только моя. Это в какой-то момент в Instagram Хип-Хоп Академии написала художница из Киева Века Лайм. Мол, я приехала в отпуск в Черногорию. Как тут у вас с местами для рисования, где продается краска? Ну, я ее пригласил в нашу студию. Она из Киева. Там она рисует стрит-арт в таком вот стиле. То есть вот эти девчонки такие красивые, мультяшные. В общем, это ее стиль. Она очень популярна. У нее большой TikTok, Instagram. То есть, в общем, такая прямо стрит-арт дива, скажем так.

Мы пошли гулять и рисовать. Я позвал с собой друга своего, Матвея Крылова. Очень идейный, тоже персонаж. И вот мы с ним вместе сделали этот шрифт «За вашу и нашу свободу». Вика нарисовала вот эту девчонку. Такой у нас был совместный, в общем, покрас. Это было очень душевно. Вика после этого, конечно же, нам рассказала, что вот она до приезда сюда и встречи с нами думала, ну что все пиздец, все русские просто сошли с ума и нормальных не осталось, но тут она увидела, что есть ребята адекватные. Ну вот мы с ней дружим. Сейчас, когда ездил в Украину, она была одной из украинок, скажем так, моих друзей, которая была мне ну очень рада, гостеприимно, и мы провели вместе там день, тоже погрузились в локальный стрит-арт. И это круто, что нету этих барьеров и нету такой слепой ненависти ко всем. Все-таки это важно.

Вы ездили в Бучу и Ирпень. Расскажите о ваших впечатлениях.

— Поводом была правозащитная конференция, которая должна была пройти в Киеве. Но в последний момент, по стечению разных обстоятельств, она отменилась или даже скорее перенеслась. Это все совпало с визитом Зеленского, ну, со встречи Зеленского и Трампа в Вашингтоне, которая просто была, ну, все были в шоке, да. Того, как она прошла, собственно, за этой встречей наблюдал как раз уже из Киева. Это было очень драматично, но в целом, на так, как я вообще-то не правозащитник, да, скорее все-таки продюсер и куратор в сфере уличной культуры.

В общем, я напросился на эту конференцию с шоу-кейсом про антивоенный стрит-арт. Как раз, который, ну, который мы всячески поддерживаем и продвигаем, но и в России, и в мире. Вот, соответственно, так, скажем, что это стало еще и поводом, каким-то таким, приехать в Днепр, где живет мой родной отец с своей семьей, там бабушка, сестра. Ну то есть это было важно с ними увидеться. Мы там с бабушкой не виделись лет 10, с папой мы встречались, скажем так, на нейтральной территории разок. Это было важно.

То есть это, причем издалека всегда казалось, что, ну, это довольно страшно, да, такая территория войны, да, то есть ты едешь в воюющую страну, которая подвергается такому… В общем, вторжению. Честно говоря, ну вот сейчас я так очень жалею и корю себя, что я этого не делал раньше. Потому что оказывается, что приехать туда легко, на границе в целом. Ну, если у тебя паспорт не Российской Федерации, то границы открыты, украинцы всем рады. Для них важно, что туда приезжают люди и видят, и свидетельствуют тому, что жизнь, вопреки всему, там продолжается. И что ребята в Украине могут нормально и достойно жить, и это действительно так.

В городах есть жизнь, там работают кофейни, работают, там, вот в Днепре мы ездили в ресторан около горнолыжного курорта, ну, то есть просто, ну да, звучат сирены по несколько раз в день, но люди к ним привыкли. У них у всех есть приложение в телефоне, соответственно, и даже дети, вот у меня там племянница 13-летняя, ну просто совершенно спокойно мне объясняет: ну вот да, приложение, она показывает все объекты в небе. Но мы видим, если что-то как бы летит куда-то близко к нам, то да так, в целом и вообще внимания не обращая. Ну, так, как бы с одной стороны, становится легко, что однодушие, что все-таки ну, там люди продолжают улыбаться и продолжают ну как-то все-таки радоваться жизни, да, там несмотря ни на что.

Но в то же время, когда, ну, вот я оттуда вернулся и прошел месяц, и, собственно, ну, там соседний двор с папиным домом — прилетает ракета, и ему выбивают все стекла, падают все люстры, там мнется там забор, и ты это все видишь, ну, как бы, вот ты слышишь от отца, и, конечно, это очень стремно. Ну, то есть от этого не по себе становится, что просто, ну, в любой момент жизнь может обрушиться, вот таким вот образом там прерваться, это страшно, и это, конечно, ужасно. Хочется скорее это остановить.

Вот это гостеприимство, с которым меня встретили мои киевские друзья, причем это все друзья, с которыми мы подружились в Черногории. В общем, увидев у меня в Stories, что я в Украине, сами мне начали писать и предложили нам съездить в Бучу. То есть они на своей машине нас туда повезли. Но Ирпень и Буча, собственно, крепенько впечатление более сильное, потому что там разрушений осталось больше. Ну, то есть Буча, там частный сектор пострадал, и в основном он уже восстановлен. Соответственно, ну, там несколько помятых заборов, там следы пуль в каких-то вот тоже, ну, вот таких вот столбах.

А Ирпень, там прямо, ну, были несколько мощных руин, таких очень выразительных. Там работа Бэнкси, законсервированная, на специальной металлической подставке. Просто кусок стены. То есть дом разрушен, осталась стена, выпаянная от снаряда. Ну и вот это его балерина, как будто бы на шаре, но только это не шар, а дыра от снаряда. Там работы местных уличных художников под впечатлением Бэнкси. Там полуразрушенный дом культуры, тоже с трафаретами очень интересными.

Вот мы туда поехали, то есть мы там еще, там в это же время была Маша Алехина, соответственно. И вот две мои коллеги-правозащитницы, которые тоже как бы ехали на форум, но в итоге мы там, как бы были предоставлены сами себе. Мы съездили, все это увидели. Разрушенные танки, колонна русских танков, соответственно, уничтоженных. Они там стоят как мемориал, это производит впечатление. Кладбище гражданских автомобилей на выезде из Ирпеня, где люди пытались выехать из этой зоны оккупации по якобы коридору, безопасному. Но это просто гражданские машины, они все изрешечены, они расстреляны. Многие из них со следами. В общем, это просто русская армия уничтожала мирные машины. Это все там собрано очень аккуратно, чтобы быть таким вот свидетельством этих преступлений. Это, конечно, впечатлило.

Но что важно, также произвел впечатление контраст. Ну вот, на фоне всех этих разрушений, там, следов и мемориалов, жизнь продолжается. Ходят мамочки с колясками, стоит торговый центр, в нем израильтянин готовит фалафель и шаурму, да, там, под названием «Шалом», забегаловка. Чувак вернулся из Израиля в 21-м году. Мы с ним говорим на иврите, спрашиваю, там, как тут с антисемитизмом, он говорит, да, все окей, вообще ничего нету, вот он там, то есть он там почти 5 лет. И ему там лучше, чем в Израиле. Это было круто. То есть такое, конечно, дорогого стоит. Ну, в принципе, такие восприятия примерно.

Следите за новостями о попытках мирных переговоров при посредничестве США.

— За переговорами Зеленского и Трампа мы следили вообще из Киева. И это было особенно, ну так, прям бодряще, скажем так, это все тоже наблюдать. Как Зеленский отбивается от этого буллинга, очень достойно, скажем так, держит удар. И, ну да, вот наш там украинский собеседник, он на это, конечно, ну то есть поспрашивает, ну, а вы, как вообще, вы видите, что происходит, какой-то коллапс, как вот сейчас Украина без Америки? Ну, он на это говорит, что, ну, лучше умереть быстро, но достойно, чем медленно и позорно. Видно, что люди там поддерживают своего президента, и это не фейк. Все, с кем мы там в это время встречались, все украинцы, они, то есть чувство их собственного достоинства. И в целом вот эта вот борьба за свободу, она для них на первом месте, это важно. Ну, то есть они, это такая очень свободолюбивая нация, получается. Вот, это круто.

По примеру Марата Гельмана, вам никогда не хотелось быть ближе к политике?

— В целом, да, то есть Марат, и вообще тот контекст, который был вокруг него, ну, это та среда, в которой я вырос, да, то есть с детства приходил на выставки. В галерею Гельмана, видел первые перформансы там Кулика, Бренера, да, ну, то есть этих всех художников приходили к нам в гости. Там Комур и Меламид приезжали, да, в Москву, и мы гуляли с ними по ВДНХ.

Вообще, мое первое высшее образование — это факультет политологии в Высшей школе экономики. Но это кафедра мировой политики и международных отношений. То есть в сфере моего интереса, поскольку я тогда уже был вернувшимся из Израиля студентом и уехал из Израиля из-за того, что там началась вторая волна интифады, мне, конечно, было интересно исследовать этот арабо-израильский конфликт и искать пути его решения. Но не публичная политика. То есть мне скорее интересны политические технологии. И как-то вот эта стратегия. Развитие гражданского общества. И все вот это.

Меня не тянуло в политику, но, опять же, я работал на выборах в Мосгордуму в штабе Володи Шмелева, небезизвестного, и помогал ему агитировать в четвертом избирательном округе, это станция метро «Аэропорт». То есть мы там довольно такую харизматичную пиар-кампанию ему устроили. Это происходило. И в целом моя карьера в, скажем так, хип-хоп среде, да и в уличном искусстве, она тоже во многом пропитана политикой, потому что вот эти все баттлы на остросоциальные темы.

То есть мне всегда была важна осознанность, мне всегда был важен рэп с контекстом, это как раз то, что делал там ну, фактически последние, ну там последние 10 лет своей карьеры Децл, да то, что делала группа Каста. Да, когда? Ну вот такие самые важные альбомы, то, что делал там Легалайз, то, что делает Нойз МС, это да. Это тот хип-хоп, который как раз и есть для меня то самое гражданское общество, это самая политика. Ну которая может что-то менять, то есть по мне так оно такое, ровно, как и уличное искусство.

Надписи на стенах — это и есть политика тоже, да, то есть мы всегда их оставляли, будем оставлять. Вообще история хип-хопа она очень тесно связана с протестом и с политикой. И он таким, ну, то есть это и Америка, да, и то, с чего он начинался, и то, как это все происходило в России, тоже во многом этим пропитано, скажем так. Ну, сейчас почти не слышно изнутри России, да, такого антивоенного протеста, и то немногое, что появляется на стенах городов, да, там, или опять же в песнях, там, тех антивоенных артистов, которые уехали. Это вот тот самый голос протеста.

То есть на самом деле история по этим песням и по этим надписям это время и запомнит. Так же, как, ну вот я сейчас был в Польше на обратном пути из Украины в гостях у художницы Неспун. Ее муж, известный куратор, такой продюсер в сфере уличного искусства. И когда я им начал рассказывать про все эти антивоенные граффити, они достали книгу большую про польский, варшавский стрит-арт. И она начинается с истории про антигитлеровские граффити во время фашистской оккупации в Варшаве. И это такие же точно граффити, которые делаем сейчас мы. И меня это просто, ну, я понял, что мы что-то правильное, в общем, делаем. И именно по таким надписям история в итоге запомнит это время. И что в Москве, и в Питере, и в других городах этот протест был, мы это докажем, что называется, и продемонстрируем.

Как относитесь к той ситуации, которая сейчас складывается в Израиле?

— Очень болезненно отношусь, я очень переживаю за Израиль. Вот этот арабо-израильский конфликт был в каком-то смысле причиной, по которой я оттуда уехал. При этом я там провел почти все детство. Я каждое лето приезжал на каникулы к бабушке с дедушкой, начиная с самого начала 90-х. То есть я застал там и, условно, кризис с Ираком, и там все эти, условно, сирены. И в каждой квартире, в каждом доме есть бомбоубежище, то есть это уже как бы база. И моя комната в доме бабушки с дедушкой, это, собственно, и был хедр-бетахон, то есть это самое бомбоубежище.

И было. И, соответственно, этот новый виток, ну, это ужас. Ну, не считая того, что это произошло 7 октября, в мой день рождения, и просто это был один из самых ужасных дней в моей жизни. Это было очень страшно, и то насилие, то кровь, то ненависть вообще. С которой, ну, скажем, вот жители, ну, хамасовцы, назовем их все-таки так, да, там, потому что это все-таки не все палестинцы, и многим в Палестине не нравится то, как себя ведет Хамас, они просто заложники, я это понимаю.

То есть у меня, когда я там учился в Тель-Авивском университете, у меня были друзья, арабские студенты, мы очень много провели вечеров, беседуя. Вот на тему того, как они относятся к Израилю. И как вообще дальше жить. Но такой слепой, ярой ненависти не было у них. То есть это совершенно адекватные люди. И я понимаю, что просто вообще в секторе Газа, при отсутствии там вообще системы образования, при полном доминировании этой террористической группировки под названием ХАМАС, просто там выросло поколение людей с промытыми мозгами. Да, скажем так, просто из детства учат ненавидеть и убивать, и для них убить еврея — это самое важное, что они могут в жизни сделать, и мы это видим. По вот этим видео, которые отправляли родителям своим: «Мама, привет, я убил еврея только что», и это ужасно, да, то есть это большая боль.

Я понимаю, что ну, из этого нету хорошего выхода, то есть позитивного сценария почти нет. Он в любом случае будет травматичный. При том, что Израиль доминирует в плане силы на Ближнем Востоке, при этом это маленький клочок земли, окруженный просто несметным количеством арабских стран. Многие из которых уже готовы принять, для которых все-таки экономика, и просто какой-то вообще цивилизованный мир, глобальные ценности, важнее, чем фундаментализм, который пропагандируется Хамасом. Но во многом он навязан Ираном. То есть я понимаю, что это все идет из Ирана. Я понимаю, что это просто такая вот проблема.

И во многом я вижу параллели. То есть, на самом деле Израиль на Ближнем Востоке, это то, чем в каком-то смысле, я думаю, скоро станет Украина рядом с Россией. И просто такой мир с помощью жесткой военной силы будет. Израиль в любом случае будет доминировать и контролировать эту ситуацию, потому что мы попробовали отпустить и дать сектору Газа под управлением ХАМАС делать, что они хотят. И вот вместо водопровода мы получили туннели и ракеты. И мы видим, куда потрачены были все эти гранты, огромные американских фондов. И это ужасно. Это надо выкорчевывать и людей надо переучивать. Ну то есть это будет болезненно. Ну, как бы я не знаю, как, но то есть я просто пока даже сложно представить, как это вообще все устроить так, чтобы никто не пострадал. Но люди страдают.

Но при этом я также вижу, как работает пиар. И, конечно, у Хамаса пресс-служба работает гораздо лучше, чем у Армии обороны Израиля, увы. И это тоже очень грустно. И сейчас это эра постправды, когда быстро поданная новость, яркая, она разлетается гораздо большим тиражом, чем реальная правда, которая сначала верифицируется, проверяется и выпускается только на следующий день. Таких примеров много.

Вы верите, что война в Украине может скоро закончиться?

— Я хочу в это верить, скажем так, но ничто не предвещает быстрой развязки. То есть есть какие-то вот эти разговоры о том, что, ну да, сейчас все полны оптимизма, и все уже устали, и все вот это, но при этом я вижу вот эту, вот такую двойную риторику Путина, который говорит, да-да, мы очень хотим мир, но только при условии, что Украина полностью разоружится, и там под нас прогнется, да, там… И да, мы не будем стрелять по энергообъектам, но только сначала. Вот эти все несколько городов просто опять сотрем с лица земли.

Мне кажется, что быстро это не случится, но оно точно должно закончиться. Но я вижу, что выход из этого — это, скорее, сценарий Ближнего Востока, где только сильно укрепив Украину и очень ослабив экономику России, можно добиться какого-то паритета и просто сдерживать, и не давать… То, что Франция хочет взять Украину под ядерный зонтик, ну вот да, там, ну как какие-то такие? Да, там в общем, маневры могут привести к миру.

Ну либо какой-то катаклизм внутри России, до страшно себе его представить, как это может вообще быть? Да, ну, то есть, если часто мы видим, что вот там 300 дронов летят на Москву и условно Подмосковье содрогается. И ну, об этом, как то есть, это уже невозможно игнорировать. Но вот если себе представить, что этих дронов будет несколько тысяч единомоментно, ну это что-то страшное, да, то есть на самом деле, ну, у меня сын в Москве находится, и мне очень страшно такие вещи себе представлять, но при этом для меня, вот я хожу там по Киеву или по Днепру, и вижу там следы прилетов, и я понимаю, что, ну, в целом, по всем законам вот этого, если назовем это военным временем, да, то центр Москвы — это такая же легитимная цель, да, для украинской армии, и это страшно, ну то есть…

Но при этом к этому может прийти, и я очень надеюсь, что вообще в России люди как-то очнутся и проснутся, и поймут уже, наконец, что на самом деле, ну, все не так. То есть там куча сервисов, роботы доставляют еду, да, все классно, доставки, вот у меня там много друзей живет в своей зоне комфорта, как бы не обращая внимания на новости, да, свой микромир создали, и, в принципе, можно вполне достойно существовать, да, там как-то игнорируя всю эту политическую повестку. Но это очень зыбкое, скажем так, пространство и равновесие, вот.

Что не так с этими людьми?

— Я думаю, что это просто, скажем так, ну, защитная реакция, ну, как с ними ничего не так, просто у них, ну, у многих нет возможности уехать. У многих нет возможности уже больше, ну там скажем, лезть на рожон. На многих из моих друзей заведены дела. Они уже, ну то есть там еще шаг, и ты уже в тюрьме. И ты уже почти там был. То есть я понимаю, что у меня многие из друзей, ну то есть это такое хорошо организованное подполье, скажем. То есть там какая-то протестная деятельность, она не останавливается. И свобода мысли.

Там есть художники, у которых там философские кружки, условно, кухонные. То есть в принципе… В принципе, Советский Союз не так давно был, и многим людям не привыкать. Это уже все было, и это привычная такая среда для существования и свою зону комфорта можно об этом всем нащупать, опять же. То есть я бы не сказал, что с ними что-то не так. Просто, ну, они заботятся о своей жизни, в первую очередь. И это, ну, вполне, ну, это инстинкт самосохранения. Да, то есть, потому что, ну, все, кто мог уехать… Ну, и считал, что для них там неприемлемо оставаться в стране, которая нападает на своего соседа вот так агрессивно и кроваво. Ну, все уехали фактически, да, там, ну, вот.

Многие остались идейно, потому что они хотят что-то, все-таки хотят нести свет внутри. И вот эти очаги свободы, они есть, я их вижу, мы на связи с этими людьми, и они как бы, ну, они несут этот вот лучик светлого сознания. И пусть между строк. Пусть и зоповым языком, пусть где-то на кухне или вообще в полуподвале. Но продолжают расшатывать эту систему, этот режим, и это важно, чтобы кто-то оставался и расшатывал, это они. Ну поэтому с ними все так.

Ну, скажем так, и 30 или 40 процентов бенефициаров, да, как бы то есть все вот эти люди, идущие на своего, опять же, да, все их там жены, которые там получают потом эти там, ну в общем, миллионы за ранение своих мужей, или вообще за их смерть. Ну или весь этот госсектор, который, ну в целом в зоне комфорта и хочет голосовать за того, за кого скажут, да, и создает всю эту видимость поддержки тотальной. Вот это, ну тут сценарий, как в Германии, ну то есть после Второй мировой войны. Это все-таки, я думаю, что это займет время. А ну, как бы осознать, раскаяться, понести ответственность.

Но от ответственности никто не убежит. Я верю, что все, кто принимал какие-то вот такие вот кровавые самые решения, свое получит так или иначе. Что не так со страной? Вопрос не про страну, а вопрос про систему управления этой страной. И то, как, наверное, ну, люди в каком-то смысле привыкли к чему-то, то есть трагическая память, да то значит, были. Ну, там сначала условно были там репрессивные цари, да, потом появились репрессивные большевики, да, потом, соответственно, Вторая мировая, которая просто, ну, Сталин, который просто, ну, там, людей бросал как пушечное мясо, да, в топку, и немцы просто захлебнулись в крови, да. Это довольно тоже страшно, и все эти репрессии, они ужасные, и сейчас, ну, вот, вроде бы какие-то были перемены в конце 80-х, когда страна обанкротилась и упала на самое дно, фактически, и люди что-то… Поняли, когда у них закончились в ларьках сигареты, и в магазинах не было продуктов, люди вышли на улицу.

Все изменилось, но дальше не уснул вот, где иллюстрация, не было иллюстрации, да, то есть самое важное не произошло, потому что глобально, ну, в Германии все-таки был Нюрнбергский процесс, да и потом еще ну, многих людей же, конечно же, это они избежали этой участи, да, то есть среднее звено все, да, они остались, как бы, но и уже их дети спустя лет двадцать начали с этим разбираться. Да и как-то налаживать отношения вообще с евреями. И, собственно, поэтому эта дружба, да там Германии, Израиля, поэтому евреи себя так комфортно чувствуют в Германии. Ну, до недавнего времени сейчас, конечно, чуть-чуть все меняется.

Но глобально я понимаю, что должно пройти время и должно вырасти поколение, которое будет разбираться с ошибками своих родителей. Потому что, ну, скажем так, взрослому человеку очень сложно признаться в своих ошибках и реально покаяться. Это как бы непростое такое в общем действие, и надеюсь, что все-таки сейчас потоки информации ускорились до интернета. Я надеюсь, что это будет быстрее, чем за 20 лет, все таким вы вернетесь в Россию — очень сложный вопрос, но с одной стороны, мне бы хотелось бы, наверное, чтобы случились вот эти тектонические перемены в России. И чтобы какая-то новая молодая кровь пришла все-таки к власти. И мы вместе начали строить новую страну.

То, о чем мечтал Навальный. Я там себе представлял, что когда он станет президентом, и вот его команда придет к власти, и вот мы все тогда поедем, значит, вот я тогда буду каким-нибудь замминистра культуры, например. И буду заниматься уличной культурой, делать классный стрит-арт, продюсировать и продвигать правильный осознанный хип-хоп, свободолюбивый. И в каждом городе по фестивалю. То есть это было бы круто, но я не верю, что это случится в ближайшие лет 10-20.

Ну и поэтому я живу планами другими, ну то есть я строю свою жизнь просто уже по сценарию, просто, ну, жить все-таки в свободном мире, не шарахаться от шороха на лестничной клетке, не запирать дверь, да, там, ну вот. Это совсем другие ощущения. Не бояться мента, не переходить на другую сторону дороги и просто стараться его не замечать. То есть вот даже здесь, в Черногории, совсем другой подход, вообще другая концепция. То есть полицейский не вмешивается в твою жизнь, если ты чего-то не нарушил. И это очень важно. То есть полицейский все-таки работает на тебя. И, собственно, чиновники работают на общество, а не наоборот.

И это надо менять, конечно. Вот, то есть… Все, как будто бы, ну, путь такой в никуда. То есть это Китай, Корея, да там. Ну мы видим эти страны репрессивные, и Россия просто абсолютно в этом русле. Также, как и минут, англорусь. Да, ну зачем думать и мечтать о возвращении? Туда лучше строить новый мир и создавать. Ну вот это опять же идея Марата Гельмана, да, там, ну, про такую, как-то Россия 2.0, там, мета-Россия, да, то есть она у него в разных итерациях была.

То есть это такая уже реальность, как бы вне территории, да, где есть просто культурная среда. И если посмотреть на в целом ситуацию, связанную с современной российской культурой, точнее, русскоязычной, но самые яркие представители. Они находятся за пределами России, но при этом остаются представителями этой русскоязычной культуры и творят в общем. Ну, в том числе и на русском языке, но переходят и на другие, это важно. Вот у Айгел вышел новый альбом, и там есть трек на немецком, просто офигенный давно. И ну, то есть это важно, да, что ребят, развитие. Нойз вообще вот на украинский, да, там свои песни переводит, и это тоже очень круто, да, там, ну, я в этом плане за децентрализацию, я говорю на иврите, на английском, на русском, ну и вот теперь чуть-чуть на черногорском и чуть-чуть на немецком. Собственно, мой вектор, он куда-то туда, в сторону Берлина, я думаю, скорее.

О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю о том, чтобы мой сын поскорее переехал ко мне. И чтобы мы как-то начали какой-то его вектор в образовании, ну вообще, в западной образовательной системе. Это моя мечта. Но она вытекает из мечты номер два, которая, наверное, самая главная. Это, чтобы эта война закончилась поскорее. Это, конечно, чтобы перестали лететь бомбы на Украину. Это ужасно. Это хочется остановить поскорее. Ну и чтобы Россия стала свободной. Потому что она сейчас в заложниках у просто кучки КГБшников, да, то есть это все-таки надо понимать.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь за безопасность. Ну вот своей там бывшей жены, своего сына, да, для меня это, конечно, очень болезненно. Да, то, что они в Москве, на самом деле это какой-то, наверное, главный вот мой такой ну, страх, что может быть какое-то давление, хотя они не отвечают за мои действия. Ну, то есть понятно, что такого вроде бы не должно быть. Но даже сегодня мы видим, что там обыски у родителей Волкова. Но Волков куда более значимый игрок в этой, скажем так, антипутинской всей истории. И я надеюсь, что до этого не дойдет.

Ну, при том, что в целом моя бывшая жена не разделяет моих взглядов и вполне, ну, находится и в зоне комфорта, и в своей тарелке, и занимается любимым делом, работает там в кино, в театре и, ну, тоже делает что-то важное, в каком-то смысле, но она вне политики, скажем, и вне контекста. Вот, ну, а сыну 10 лет, и он просто видит весь контраст, потому что у него очень разные дедушки. Один из них здесь, скажем, в свободной Европе, занимается контркультурой такой важной, другой в Днепре. Дедушка по маме, это Эдуард Бояков, и он в Москве занимается современным театром, но с очень такой, скажем так, пропутинской повесткой. Это очень грустно. Потому что раньше он был другим, и мы дружили, делали совершенно другие свободолюбивые спектакли. Ну, как будто бы о чем-то важном. Вместе мечтали и занимались свободным искусством и свободной культурой.