Почти каждый день город обстреливали. Маше тогда было 18 лет. У ее отца в Орехово был бизнес, у мамы небольшое кафе, работали, чтобы обеспечить себе пенсию. Они с мамой, уезжая, взяли с собой минимум — один чемодан с теплыми вещами — надеялись скоро вернуться домой. Но больше двух лет семья разделена: папа, брат и бабушки — в Украине под Ивано-Франковском, сама Маша с мамой — в Чехии, обе работают, чтобы помогать семье, Маша еще учится и волонтёрит. Её мама до сих пор не говорит о войне и потеряла за два года 25 килограммов.

Маша верит, что сможет вернуться в Украину, но старается жить здесь и сейчас. В интервью «Очевидцам» она рассказывает о том, где и как её застала война, о первом месяце под бомбёжками, эвакуации, разлуке с родными и жизни в вынужденной эмиграции.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Маша, мне 20 лет, я из маленького города Орехова, который находится в Запорожской области. Я студентка, здесь работаю бариста. Также я очень активный волонтер.

Как и где вас застала война?

— Буквально перед войной я стала заместителем главы студенческого совета, что тогда для меня было верхом всех мечтаний, и я вся была в своих проектах и делах. Как раз перед войной, 24 числа, должен был состояться анонс моего первого студенческого проекта. Я не спала всю ночь, потому что очень сильно переживала, и это сыграло мне на руку. Я первая в семье побачила сообщения в студенческом чате о том, что начались военные действия на территории Харькова. В 4 часа утра я разбудила родителей и рассказала им, что происходит. Мы начали мониторить новости и смотреть, что делать дальше. Начало войны было очень легкое — мы все сильно верили в то, что это закончится очень быстро, что все будет как раньше. Всего месяц, две недели — и все будет как раньше. Но с начала войны прошел уже месяц, и случился первый серьезный прилёт возле дома моей бабушки. На следующее утро моя мама собрала вещи, и мы поехали сами не зная куда. Мы просто уехали на Западную Украину. Первое время мои папа и брат говорили: «Съездите, посидите немножко в Карпатах и домой». Но мы уехали на Западную Украину, побыли у разных людей, которых знала мама, и в конце концов дозвонились до подруги, которая живет в Пльзене. Она сказала, что сможет нас принять, и мы сразу же поехали к ней. Папа и брат очень долгое время, наверное, до лета, были в Орехове. Все это время там велись ожесточенные военные действия, связанные с бомбардировками. Мой город не раз упоминался в сводках новостей. У нас в городе нет ни одного целого здания. Мои родители были бизнесменами, они всю жизнь строили, чтобы, как говорил папа, прожить спокойную пенсию. Вся его спокойная пенсия сейчас похожа на пыль. Абсолютно все, что строили он и моя мама, на что они потратили все свое здоровье, что сейчас очень сильно аукается — моя мама работает на складе — все, что они потратили в то время, сейчас не имеет никакого смысла, потому что ничего не осталось. Мой брат тоже пошел по стопам родителей, завел два магазина, и от них тоже ничего не осталось. Вот с чем столкнулась моя семья — мы потеряли все и не успели ничего забрать. Все настолько быстро произошло, что мы ничего не взяли.

Вы следите за тем, что сейчас происходит в вашем городе?

— Он под нашей, украинской, властью. Это прифронтовой город, поэтому время от времени туда входят и выходят русские войска. Там все время ведутся обстрелы, все время бомбардировки, нет ничего целого. Время от времени он переходит то туда, то сюда. Мой папа с братом вовремя собрались летом 2022 года. Они думали, что поедут в Запорожье — это наш областной центральный город — всего лишь на неделю, но остались надолго, а потом переехали на Западную Украину под Ивано-Франковск. Теперь они живут там с моими бабушками: папа, брат, мои тети, дядя — все живут в одном доме. Тот ущерб, который нам нанесла война, мы не сможем никак ни отстроить, ни изменить. Ничего уже нельзя вернуть, как жаль. Но я очень рада, что с ними все хорошо. Я все время зацикливаюсь на мысли о том, что они живы и здоровы, что это хорошо. Мы с мамой теперь помогаем им финансово и, естественно, морально, как можем, потому что мужчины никогда не дают слабину, и всегда говорят, что с ними все хорошо.

Когда вы в последний раз виделись с папой и братом?

— Я увидела папу в первый раз за два года этой осенью. Я поехала с мамой в Украину. Это было как две недели детства. Мама ездит в Украину чаще, чем я, потому что маме без мужа и сына, конечно, тяжелее. Она все время о них думает. Мама вот недавно ездила в Украину, перед этим мы были осенью, еще мама была летом. Мама старается ездить туда каждый сезон. А я, из-за того что очень резко сепарировалась от мамы, теперь каждый раз коплю деньги для какой-то поездки, поэтому это занимает немножко больше времени, чем у мамы.

Как вы запомнили первые дни войны и свои мысли и чувства?

— Было страшно все это время. Очень тяжело описать свои чувства, когда ты все время чувствуешь страх и тревогу. Наверное, мне очень сильно помог Ремарк, которого я начала читать в начале войны. Как же все откликается. Помню, что я выделяла фразы, и каждая была той же, что и сейчас. Война всегда одинаковая. Как он и описывал — города не было видно, потому что был выключен свет. Мы жили абсолютно так же. Ты выходишь ночью на улицу, и ничего не видно, потому что все позаклеивали окна. Всем абсолютно так же страшно в подвалах. Страх — очень легкое чувство, он передается не только через слова, но и через людей. Мы все сидели в подвалах по три-четыре часа и не знали: это дождь, сильный гром, или что-то уже началось? А еще в подвалах не работал интернет, не работал свет, и ты просто сидишь, ждешь, мерзнешь. Наверное, самая страшная ситуация, с которой столкнулись я и моя семья: мы жили в одном многоэтажном доме вместе с братом, но пытались ездить к бабушке в подвал , потому что он был очень глубоким, еще с военных времен. Один раз мы ехали забирать моего брата, воздушная тревога началась достаточно давно, а мой брат долго не выходил. Когда мы поехали по дороге, начались обстрелы. Звук от обстрелов был очень близко и, я не знаю, что произошло, но я закрыла глаза и боялась, а папа очень быстро разрулил ситуацию. Мы доехали, по моим ощущениям, за две минуты. Это ситуация, которая, наверное, осталась у меня в памяти навсегда, я до сих пор ее иногда вижу. Брат тогда вышел в последнюю секунду, мы его забрали и поехали, но очень сильно боялись, что попадет в нас, потому что по ощущениям всё это было рядом. Когда начинается обстрел или воздушная тревога, всегда ощущение, что это где-то рядом. Сейчас уже вроде все успокоилось в ментальном и моральном плане, но когда ты там и не знаешь, чего ждать… Нет же правил, как себя вести во время войны.

Расскажите, как вы выезжали из Украины?

— Нам очень сильно повезло. Сначала мы с мамой ехали эвакуационным поездом на Западную Украину, но не скажу, сколько по времени. Естественно, всё было набито, куча взрослых и детей. Вначале мы вообще стояли, и только потом сели. Мы взяли минимальное количество теплых вещей, потому что были уверены, что это на две недели и все. Поэтому мы очень быстро ехали — и на поезде, и потом, когда приехали, на автобусе. Внутри Украины было очень удобно, потому что всегда можно спросить, что, как и где. В Украине мы прожили две недели в совершенно разных для меня местах: мы были в разных селах рядом с Ивано-Франковском, перед этим были в селе под Тернопольской областью. Когда мы решили уехать в Чехию, стало тяжелее. Мы просто сели в автобус и поехали. Нам сказали: «Из Праги сами доберитесь как-то в Пльзень». Я невероятно благодарна волонтерам, потому что когда мы вышли на вокзале в Праге, мы ходили по кругу. Я не знала, что делать. Меня спас английский, мою маму спасла паника и желание говорить с людьми вокруг, хотя я все равно считаю, что мой английский в этот момент был лучше, чем паника. Тогда мы очень быстро нашли волонтера, который нас отвел на поезд, дал билет, посадил в него и сказал: «Удачного вам пути». А там нас уже встретили. Но, честно говоря, тогда все было как в тумане. Наверное, включился режим выживания: «Стой, замри, беги». По моим ощущениям, я замерла, но мать тащила меня через все это. Она до сих пор не говорит о войне, потому что до сих пор живет в этом режиме. Она до сих пор живет от зарплаты до зарплаты, она до сих пор считает дни и как будто копит все это в себе.

Из того, что вам пришлось оставить, что вам жаль больше всего?

— Это очень тяжело описать. Если мы говорим про какие-то физические вещи, которые можно потрогать, то мне очень жаль свою комнату. Я очень ее любила. Я очень сильно скучаю по своему дому, по своей квартире. Раньше родители очень сильно помогали и было легко самореализоваться, потому что я была активной студенткой. Господи, студсовет дал мне слишком много в этой жизни. Меня до сих пор не может отпустить: приехав сюда в Чехию, уже через три недели я стояла на пороге Člověk v tísni [волонтерская организация «Человек в беде»] и говорила: «Можно, пожалуйста, к вам волонтерить?», потому что мне очень сильно этого не хватало. Я скучаю по друзьям, по той жизни.

Как вы думаете, зачем эта война?

— Я не считаю, что у войны есть прямая логическая причина. У войны есть логическое начало и логический конец, но не причина. Смерти людей ничего не стоят. Политика — это игра, на которую обычные люди никак не могут повлиять, как бы ни старались. И как жаль, что в этой игре пешками являемся мы, обычные люди. Мне очень жаль, что такое произошло, что случилась война. Нелегко это описать. С моими воззрениями на этот мир в свои 20 я ничего не могу сказать по поводу логического начала.

Что вы думаете о людях в России, которые поддержали эту войну?

— Я считаю, что это недостаток образования. Я искренне так считаю. Я не понимаю, как в это можно верить, не понимаю, как это можно поддерживать. Я понимаю, что, скорее всего, эти люди пожалеют через несколько лет, когда война закончится, и они будут жалеть долго. Я их не понимаю, я боюсь их понять. Каким образом можно оправдывать войну и убийство с любой из сторон? Это абсолютно ужасно, и это не заслуживает никакого прощения.

В России один из аргументов в споре с украинцами о войне: «А где вы были 8 лет?» Как вы к нему относитесь?

— Обожаю этот аргумент, это мой самый любимый. С шестого класса, с начала войны, даже в школах проводились акции, на которых мы собирали крышечки на протезы военным. Мы никогда не молчали о войне, мы всегда о ней говорили. А с родственниками из Донецка мы прекратили общение в самом начале, в связи с их переходом не на ту сторону. Это логически правильный вывод. Я с самого детства расту с осознанием того, что это война, с осознанием того, что это жестоко. Кто с кем воюет, для меня было понятно с детства. Для людей, которые говорят: «Где мы были 8 лет?» — мы были у себя в стране и отстаивали свои границы. А то, что мы не кричали из каждого утюга — так мы пытались. Мы действительно пытались, об этом говорили в каждой школе, в каждом университете, и об этом продолжают говорить.

Вы уже почти два года живете в вынужденной эмиграции. Как вы планируете свою жизнь дальше? Ждете возвращения домой или уже нет?

— Я вначале очень сильно откладывала свою жизнь, думала: «Вот сейчас все закончится, и я вернусь, и все начнется сначала». Потом начали приходить первые фотографии моего дома, остатков нашего бизнеса, остатки дома моей бабушки, и я осознала, что мне уже 20, моему брату 28, а он уже потерял свой бизнес, и нужно пытаться жить здесь и сейчас. Я не знаю, что будет дальше. Честно говоря, я даже перестала пытаться предугадать, что будет после войны, потому что после пережитого в один день начала и конца перестаешь думать про будущее так далеко. Я хотела бы учиться здесь, а после учебы вернуться домой со знаниями, полученными здесь, и как-то развиваться там. Если я смогу, пока буду учиться, обеспечивать свою семью, работать здесь, я была бы счастлива остаться. Я очень благодарна Чешской Республике, что она приняла нас и дала так много возможностей. Я продолжаю работать в волонтерских центрах, поэтому я ознакомилась с этими возможностями. Вопрос интеграции был очень хорошо решён с самого начала, и если бы не все эти этапы, мне было бы в сто раз тяжелее. А так я уже и язык учу, и общаюсь с разными медиа, и надеюсь, что будущее будет, правда, еще не знаю где.

Что самое тяжелое в вашей вынужденной эмиграции?

— Проблем с менталитетом нет, но тяжело пробовать новое с самого начала. Психологически тяжело учить язык. Ещё я волонтер, но это скорее то, что помогает мне оставаться и чувствовать себя живой и хоть как-то полезной. Тяжело акклиматизироваться из-за постоянных переживаниях за семью. Тяжело войти в чешское общество, потому что найти 28 разных украинских комьюнити и не вылезать из них очень легко. Но самое главное — интегрироваться и делать шаги самостоятельно действительно сложно. Очень быстро опускаются руки. Эмиграция — это само по себе очень тяжело и сложно, а когда это вынужденная эмиграция — это невероятно сложно. Нужно какое-то количество бумаг, нужно найти работу, скорее всего, не по специальности, потому что ты не знаешь языка. И скорее всего это будет тяжёлая работа, на которой к тебе не будут относиться вау, потому что ты даже говорить с ними не можешь. Моя мама в такой ситуации. У неё было своё кафе, был какой-то минимальный бизнес, она сама его развивала, а здесь она приезжая, здесь она никто. Она ни слова не знает по английски, из чешского она дай бог знает три-четыре слова. Ей очень тяжело через всё это перепроходить. Но у нас очень сильные люди. Я, наверное, в миллионный раз в шоке, потому что они как-то держатся, они сражаются за себя, за свою жизнь. Это заметно по работе — есть разница между работой с чехами и с украинцами. Эта невидимая борьба за жизнь лейтмотивом проходит через всё общение.

Расскажите о вашей маме. Как она выживает в эмиграции?

— Когда я приехала, мне было 18. Я практически месяц не могла ничего делать. Я просто сидела дома — нам платили за квартиру — и читала новости. Я тратила все силы на тревожность. Моя мама сразу пошла искать работу, с кем-то общаться, находить знакомства. Она постоянно пытается очень быстро разрулить ситуацию. Уже перед войной мы практически не жили вместе — я сама жила в Запорожье как студентка, пыталась сепарироваться от родителей, но пришлось опять жить вместе. Она очень быстро нашла работу на складе. Моя мама потеряла 25 килограммов с приезда в Чехию, на данный момент ей 50 лет, и иногда она приходит с работы, а у нее руки лопаются до крови, и она не может их поднять. Это не то, что должна чувствовать мать, отработавшая всю жизнь. Ей очень сложно, но у нее есть цель, и поэтому она сама отсекает все препятствия. Она должна помочь нашей семье, она должна поддержать папу, бабушку, брата — всех, и отложить деньги на будущее. А еще она пытается очень сильно мне помогать. Сейчас я работаю бариста, но в начале, когда я только приехала, мне было очень тяжело найти работу. Я просто месяц ходила по интервью и не находила работы. Но она помогала мне финансово и морально и до сих пор помогает. Чтобы у меня ни происходило, я звоню маме, и она вытаскивает меня из любой ситуации. Я пытаюсь ездить к ней 2 раза в неделю, потому что ей сложно. Ей очень сложно, сколько бы она ни говорила: «Все хорошо, посиди дома, отдохни». Конечно, ей сложно. Наверное, сейчас сложнее всего родителям, а тем, кто приехал с маленькими детьми, в 10 раз сложнее, особенно, когда это одна женщина с двумя маленькими детьми.

Вы разговариваете с мамой о войне, её причинах? Что она вам говорит?

— Как жаль, что мои родители были очень далеки от мира новостей. Они всё время были в работе. Вечером они приходили, смотрели ютуб и совершенно не интересовались новостями. Это, кстати, социальная безответственность, как я ее называю. И моя семья лично безумно пострадала от этого, поэтому я каждый раз говорю людям, что всегда нужно проверять, смотреть и читать новости. Война пришла к нам абсолютно неожиданно. Мои родители не ожидали, что это произойдет. У моего брата, слава богу, не было проблемы с социальной безответственности, но он был уверен, что Путин любит красивые даты, и если 22.02.2022 ничего не случилось, то уже и не случится. Он ошибся, и из-за этого все пострадали. Мама тогда была в шоке. Я в семье была тем человеком, который добавлял всех в разные телеграм-каналы и показывал новости. Я понимаю, что они устали и почему они от всего устали, но вот к чему нас привела фоновая усталость.

Как вы сейчас относитесь в целом к России и россиянам? Есть чувство ненависти или злости?

— Злость и ненависть — это яркие чувства, которые я не могу испытывать по отношению к этим людям. У меня нет злости и ненависти. Я просто искренне разочарована. У меня никогда не была в сознании идеи, что это какие-то великолепные люди — это просто обычные люди. С человеческой стороны я абсолютно разочарована. Я знаю, что творилось в городах поменьше, я знаю, как жили люди, когда россияне заходили в города вокруг моего дома, я знаю, как люди жили в Бердянске, о чем сейчас мало говорят, я общалась с людьми, которые выезжали последними машинами из Мелитополя. Это страшно. У меня нет ни уважения, ни сострадания — ничего, потому что это ужасно. То, что произошло — ужасно. Я бы искренне хотела, чтобы они навсегда убрались из нашей страны и не заходили на её территорию, чтобы у них не было допуска внутрь страны. У меня есть знакомые и друзья, которые находятся здесь и, очевидно, настолько сильно сострадают, что месяцами ночевали на вокзалах, чтобы помогать украинцам. Это касается как россиян, так и беларусов. Беларусы принесли очень много извинений. Но я не считаю, что всё это делает их хорошими людьми. Это абсолютно адекватная реакция, когда ты осознаешь, что твоя страна буквально убивает другую из-за имперских амбиций. Делать что-то искренне, чтобы помочь людям — это единственный правильный выбор, но он не делает лучше или хуже. В данный момент правильный выбор нормального человека — помогать, если ты можешь помогать. Я действительно рада, что знакома с некоторыми людьми, что я вижу, как они отдаются и пытаются сделать все, чтобы помочь. Я искренне благодарна, но с обычной человеческой стороны, а не со стороны человека, который в этой войне страдает.

Сможете ли вы и ваши ровесники простить Россию и россиян?

— Такой интересный вопрос. А зачем прощать? Я хочу, чтобы я помнила, чтобы мои дети и дети моих детей помнили, даже если я не буду жить в Украине. Это история моей жизни, это история моей страны. Я не хочу, чтобы мы кого-то прощали. Это не заслуживает прощения. Как бы много у нас ни просили прощения — это того не заслуживает. Будут дни памяти и скорби, но прощения — никогда. Это не тот случай, где кого-то нужно прощать.

В контексте этой войны, во что вы верите сейчас?

— Я с первого дня верю в победу. Конечно, вначале было более позитивно, потому что мы думали, что это всего два месяца, а к лету уже домой — сажать картошку. Но теперь я просто верю, что рано или поздно мы этого дождемся. Мы будем отстраивать и развивать нашу страну, мы будем делать все, чтобы было лучше.

А какой ваш самый большой страх сейчас?

— Я боюсь за родителей, за папу, за брата. Я боюсь, что что-то прилетит к ним, к бабушке. Я боюсь за их здоровье. Хотя я уже больше не могу бояться ни за что. Если мы говорим про глобальное, то, конечно, страшно, что мы не выиграем. Но Украина — это больше, чем просто земля. Украина — это больше, чем просто нация. Украина — это много людей, это невероятное количество людей и невероятное количество силы. Я верю в то, что даже если будет не дай бог какой-то печальный итог, он долго не продлится. Я в это верю и верю искренне. Потому что так, как говорим о своей стране мы, так, как дышим и чувствуем сейчас мы, я не видела больше ни у кого. Возможно, это потому, что мне 20, и я вообще много чего в жизни не видела. Но я искренне горжусь тем, что я принадлежу своей стране, и я буду искренне гордиться собой ещё больше, если сделаю ещё хоть что-то для своей страны, для её развития и её будущего.