Максим Репин — писатель-сказочник из Санкт-Петербурга. Автор книги «Бродячий ангел». Член «Союза писателей», ученик Сергея Лукьяненко. Репин исследовал русский фольклор. Купил дом в деревне Костромской области, вместе с женой-художницей Тамарой коллекционировал старинные предметы крестьянского быта, издал иллюстрированный сборник сказочных новелл «Кикиморкин календарь». На протесты Репин выходил с 2012 года. После 24 февраля 2022-го вместе с семьей эмигрировал в Аргентину.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Максим Репин, но все называют Максом. Я писатель из Петербурга, мы с семьей уехали из-за войны в Аргентину. Моя жена — художник, старший сын — мультипликатор, младший сын — музыкант. Ещё с нами внук, к сожалению, только один — второго вытащить не удалось, но мы над этим работаем. Еще с нами в компании живет друг сына. То есть у нас небольшая коммуна на шесть человек. Приживаемся на новой родине, осваиваемся, выживаем. Готовим еду и на это и живем.

Почему вы уехали из России?

— Мы решили уехать в 2014 году, когда захватили Крым и Донецк. У меня очень много друзей в Украине. Так получилось, что там живет очень много талантливых писателей, с которыми я был и до сих пор связан дружбой. Когда все это произошло и появилась ненависть к украинцам, мы решили, что нам надо уехать, но мы не очень торопились и тихонечко подготавливались. Мы думали уехать в Америку, ездили туда обживаться, смотреть. Потом случился ковид, а потом война. Я, наверное, год отходил от произошедшего, от истерик. Это очень тяжело. Между друзьями, с которыми я общаюсь и с которыми уже не общаюсь, просто поразительная разница. В общем-то, чего греха таить — наша страна заболела фашизмом. Мы с женой поначалу пытались выходить на улицы, но все это было, прямо скажем, жалко: сотни человек у «гостинки» и полторы тысячи ОМОНа. Смысла в этом не было никакого. Мы решили, что самое главное, когда происходит подлость — в ней не участвовать, и уехали. Естественно, спасали детей — младший сын тогда, в марте, должен был идти в военкомат. Он бы по-любому не пошел, но это тоже подтолкнуло к быстрому отъезду. Я посадил в самолет жену с нашим сыном и отправил их в Узбекистан, а сам остался еще на полгода — нужно было собрать старшего сына и внуков. Честно говоря, я жил там только тем, что точно знал, что сижу на чемоданах и скоро уеду, иначе я бы, наверное, сошел с ума. Там было невозможно жить. Я эти полгода просидел в глухой деревне — в Костромской. И даже там было тяжело, а когда приходилось по делам уезжать в Питер… Большая часть людей делает вид, что ничего не происходит и все нормально, а меньшая часть открыто зигует. Это прямо Германия, 1933 год. Даже аналогий проводить не надо — это просто полное соответствие. Я не депрессивный человек, но тогда, наверное, первый раз в жизни узнал, что такое депрессия. Это когда ты идешь по улице и не можешь поднять глаза, когда понимаешь, что три четверти людей вокруг одобряют убийство других людей, которые тебе близки. Первый день войны — это шок. Мы, конечно, подозревали, но надеялись, что как-то пронесет. Не пронесло. В первый день мы обзванивали всех, пытались дозвониться в Украину к друзьям, узнать, как, что, кто жив. Каждое утро я вставал и первым делом бежал к компьютеру писать всем: «Как вы?» Слава богу, из моих друзей никто не погиб. В основном это писатели, люди не очень фронтовые. Хотя многие из них помогали и помогают. Прямо перед началом Володя Гордеев из города Сумы начал проект детского ютуб-канала «Сказки для детей» на русском языке. Он русскоязычный украинец из Гуляйполя. Когда началась война и бомбили Сумы, а бомбили они с 11 до 2, а потом улетали за бомбами, с 2 до 4 был перерыв. И вот в этот перерыв он писал в подвале сказки. Потом проект, конечно, накрылся, но это то, что делали люди. Или Галя Караман — преподаватель керамики в детской школе в Днепре, она с детьми сидела в бомбоубежищах и при свечках лепила фигурки. Она этими занималась, чтобы дети отвлекались, когда кругом бомбят. И она до сих пор занимается этим, каждый день ходит и лепит. Вот причина не находиться в государстве, которое было моей родиной.

Как ваши коллеги-писатели восприняли войну?

— 50 на 50. Из моих знакомых по союзу писателей и художников, наверное, где-то 50% понимают происходящее так же, как и я. Но есть отдельные индивидуумы, которых я даже могу назвать — это, например, Даниэль Орлов, который развернул бурную деятельность по пропаганде этого фашизма. Он пишет доносы на своих коллег, и их потом преследуют, кому-то приходится бежать, кого-то могут посадить. Слава богу, пока еще никого не посадили. И он не один такой, там целая инициативная группа. Кто-то и добровольцем ушел воевать. Остальные на кухнях обсуждают неправильность этого события. Извините, можно так сказать? Мы про**али страну. Не кто-то захватил её, пришел с Марса или откуда-то вылез. Нет, это мы. Мы в 90-х, упоённые свободой, ничего не делали, занимались тем, что все можно, и пропустили момент, когда страна свернула к фашизму. И опять ничего не делали. Я сам до 2012 года был совершенно политически не активным человеком. Мне было все равно, кто у власти. В 2012 году я увидел Болотную, увидел там тех людей, мнением которых я дорожу, и понял, что мне нужно быть там, а не здесь. Так я и изменился, но это редкость. В основном же люди сидят на кухнях. Даже если говорят: «В России многие не поддерживают Путина». Ну и что, что не поддерживают? Они на кухнях не поддерживают Путина. Они ходят на работу, улыбаются начальству и будут улыбаться особисту, когда он будет их проверять. Они ничего не выражают, они делают вид, что ничего не происходит, даже если понимают, что это неправильно. Это не является неподдержкой. Это молчаливое согласие. Ведь в фашистской Германии тоже не все кричали, бегали по улицам и зиговали. Они также ходили на работу, на кухнях обсуждали, что Гитлер не прав, но это ничего не меняло. Так и мы потеряли страну. А упустили её мы в 90-х. Тогда, когда кто-то занимался политикой, боролся с режимом. Мы, как говорил Владимир Ильич, по благодушию и прекраснодушию простили чекистов, простили всех тех, кто убивал, простили тех, кто преследовал, тех, кто насаждал советскую власть. Мы решили, что начнем с чистого листа, а они перекуются. А они просто перегруппировались и не перековались, но перековали нас. Многие тогда говорили, что надо открывать архивы, что надо опубликовать имена, что надо ткнуть пальцем в каждого и повесить им табличку на грудь. Не ради какой-то глупой мести, а ради того, чтобы следующие знали, что наказание неизбежно. А мы этого не сделали. Тогда мы страну и потеряли. К 2000-му уже было все потеряно. В середине 90-х, наверное, была развилка, на которой страна могла повернуть по одному из путей, и повернула, но не туда.

Вы ощущаете личную ответственность за то, что эта война стала возможной?

— Мы не привыкли к этому, это не наша национальная особенность — извиняться и каяться. Я не в церковном плане про каяться, а про признание ошибок, про то, что мы несем за это ответственность и, возможно, нам придется как-то в своей жизни уступать. Мы виноваты. Мы сильно виноваты. Надо прививать людям покаяние, чтобы они понимали. Даже среди тех, кто уехал, мало кто принимает покаяние. Меня белые пальто закидают банановой кожурой за это покаяние, но оно нужно. Без этого не будет ничего. Нас не простят, нам нет прощения в принципе, но хотя бы люди поймут, что мы всё осознали.

Как вы проявляли свою гражданскую позицию в России?

— Мой младший сын совсем молодой, ему сейчас 22 года, он очень увлекался Навальным. Я человек достаточно скептичный, но Навального очень уважаю — он прямо герой. Это настоящий человек-герой. Поэтому мы поддержали сына. Естественно, мы тоже ходили на протесты. В первый раз мы вообще ходили без сына. Мы ему сказали, что если не вернемся вечером, он знает кому позвонить, чтобы кто-нибудь пришел его спасти. Это было, когда убили Немцова, мы вышли на марш памяти. Это, кстати, было достаточно мощно — тогда даже по Питеру вышло тысяч пятьдесят. В пределах города это, конечно, мало, но хоть какое-то было движение. Потом все сразу пошло на спад. Только Навальный зажигал народ, и мы ходили на все его акции, бегали от ментов, от облав. Потом у меня есть платформа, на которой я общаюсь — мой фейсбук. Он небольшой и у меня достаточно строгий фейс-контроль на вход, но есть группа людей, с которыми я общаюсь. Я никогда не скрывал своей точки зрения — я считаю, что это позорно, когда ты не можешь сказать то, что ты думаешь. Может, ты не прав, может, это не стоило говорить, но если ты это хочешь сказать, ты имеешь на это право. А если ты молчишь, то уже не важно, что ты думаешь. Даже если ты прекрасный человек внутри и все знаешь, всё понимаешь, но сидишь и молчишь, то ты точно такой же, как и твой антипод. Ты ничем не отличаешься от него. У жены осталась старенькая мать, за которой она думает съездить, и просит меня говорить осторожнее. Я говорю: «Ну, так нельзя». Я не был осторожен и понимаю, что это, возможно, представляет опасность для кого-то, но молчать нельзя ни в коем случае.

Как признание в России писателей экстремистами и иноагентами отразится на литературе?

— Вы знаете, этот процесс больше политический, нежели сказывающийся на культуре. В реальности я помню советские времена, как мы занимались самиздатом, сами перепечатывали, по рукам пускали. Я помню, как на ночь давали почитать Солженицына, когда ты вклинивался в очередь на месяц. Те, у кого есть потребность что-то узнать и почитать — они это найдут. Те массы, которые в принципе это не читают, те, кто будет сжигать книги — им это, в общем-то, не особо и надо. На культуре это никак не скажется. Да, кто-то уедет. Сейчас мои некоторые друзья из Союза писателей собираются уехать и спрашивают: «Можно у вас там прижиться?» У нас — можно. Да, вылезут самые подлые. Но, с другой стороны, я сейчас смотрю: талант никак не связан с моральным обликом. Есть талантливые писатели, которые стали откровенными фашистами, например, Лукьяненко. Он у всех на слуху. Я, кстати, у него учился. Он тогда очень много пил, но зато был более-менее адекватным. Сейчас есть Лазарчук, Дивов, Даниэль Орлов, который строчит на всех доносы. Они хорошие, талантливые писатели, но талант никак не связан с их моральным обликом. Талант — это техническое исполнение, способность донести свою мысль. Если у тебя есть мысль и ты ее изложил так, что люди этой мыслью загорелись, то это талантливая вещь. Там, к сожалению, может не быть нравственных нарративов, но это может быть очень талантливо. Вспомните советскую пропаганду — она была не в пример лучше, тоньше и умнее нынешней, там были таланты. Вспомните эти прекрасные песни, например, «День Победы». То есть это фокстрот, но он зажигает. Он прямо в душе, вместе с журавлями, с советскими гимнами. «Мы рождены, чтоб сказку делать былью», и эти бодрящие книги — это же все талантливо. Это сделано замечательно, умно, просто на службе у зла.

Насколько книги могут повлиять на нравственные ориентиры детей?

— Для этого, собственно, и пишутся книги — чтобы оказать влияние, и не только на детей. Я скажу прямо: я не совсем детский писатель, но мне это близко. Это оказывает огромное влияние, и что будет с тем поколением, которое сейчас взращивается, с детьми, которые только сейчас начинают осознавать мир, например, дети 5-10 лет. Что в них сейчас заложат, и что потом делать с этим поколением, как оно вырастет — это неизвестно. В поколение молодежи 90-х, начала 2000-х — это нулевики — закладывали принципы свободы. Это были тяжелые времена, но тогда был принцип свободы. И посмотрите, как сейчас это поколение выросло: многие поддерживают Навального, кто-то уехал, большинство противников войны именно из этого поколения. А что будет с детьми сейчас? Это ужасно.

Какие книги с антивоенным посылом самые важные для вас лично?

— Хемингуэй: «Прощай, оружие», «По ком звонит колокол», «Острова в океане». Наверное, это наиболее простое и человеческое изложение того, что чувствует человек, находясь в ситуации войны. Ремарк — там прямо по списку от начала и до конца. Это если из классики, из того, на чем я вырос. Прежде всего важна эмпатия. На самом деле не обязательно антивоенное. Раньше я был радикальный пацифист, считал, что нет никакого оправдания убийствам. Но с того времени моя точка зрения немножко изменилось. Кое-кого я бы задушил своими руками. Я думаю, что главное — это эмпатия и сочувствие. это должно быть в первую очередь воспитано в людях. Нужно плакать, когда люди плачут, и нужно смеяться, когда люди смеются. Нужно чувствовать то, что чувствуют другие, тогда ты не будешь поддерживать убийства в Украине, потому что там такие же люди. Где-то в украинских степях живёт замечательная писательница Старцева Людмила. Она пишет невероятно милые рассказы о своей собачке Дусе и о тех животных, которые живут рядом. Она очень бедно живёт в маленьком селе, и над ней пролетают ракеты, а собачка пугается. Этого не надо.

Чем вы сейчас занимаетесь в Аргентине?

— Я готовлю вкусную еду. «Авторская кухня от Макса» — это я. Мы организовали небольшую компанию, пока готовим на нашей кухне, но скоро снимем помещение. Мы готовим и доставляем вкусную еду — от пельменей до сборной мясной солянки. Мы печём пироги, изобретаем что-нибудь новое. Жена делает замечательные сырники, я делаю творог, которого в Аргентине в принципе нет как продукта. Мы продали уже больше двух тонн еды, и это тяжёлый труд. Я работаю по 14 часов в день, сплю прямо на кухне под столом, там у меня матрас. Я просыпаюсь, поднимаюсь и вот моё рабочее место — это 6 утра. Я вот так вот падаю на матрас — это 12 ночи. Да, это тяжело, нам с трудом хватает на выживание, но мы выживаем и делаем хорошие вещи — людям нравится. В общем мы довольны. Жена участвует в местных выставках, так что мы потихоньку пробиваемся в местную культурную среду. Нам удалось вывезти часть картин жены, и она уже делает новые. Потихоньку мы вживаемся в местное общество.

От книг к пельменям — вы испытываете дискомфорт от вынужденного дауншифтинга?

— Лично я — нет, а жена переживает. Дело в том, что у нас немножко разные ситуации. Я всегда зарабатывал не литературой, потому что считаю, что чтобы писать — надо быть свободным от денег, которые на тебя давят и требуют, чтобы ты писал что-нибудь конкретное за деньги. Вот практически прямое признание Сережи Лукьяненко: «Макс, ты будешь переделывать?» — «Я не буду переделывать» — «А я в свое время не смог удержаться». Сейчас у него миллионы гонорара и большие деньги, а я зарабатывал руками — ремонтами, квартирами, бизнесами, даже сторожем и грузчиком работал. А жена… Я все время старался, чтобы она имела возможность заниматься творчеством. Для нее переезд сюда и необходимость делать сырники вместо того, чтобы заниматься картинами — это тяжело. Для меня это вполне обычная ситуация: я опять переехал и занимаюсь тем, что зарабатываю деньги. Это нормально, дискомфорта нет. Сейчас это всё немножко перекипит в душе, уляжется, и у меня появится тема, о которой я хочу написать. Тема обязательно появится. Перед тем, как уехать, я начал роман про эмиграцию. Буквально за несколько месяцев до я начал писать про философов Успенского и Гурджиева: про то, как Успенский уезжал, как они сидят, а красные наступают, казаки бесчинствуют, а они должны успеть на последний корабль в Константинополь. Я знаю, как назову свою книгу: «Последний корабль в Константинополь». Я не успел её дописать — мне как раз пришлось уехать.

Освобождает ли сторонников войны от ответственности то, что они стали жертвами пропаганды?

— Конечно же, нет. Я понимаю, что они жертвы, на них воздействовали. Но отсутствие желания думать не является достоинством. Если у тебя есть доступ ко всей информации мира, если есть интернет, в котором есть абсолютно все, от последней помойки до абсолютной истины, и если есть желание разобраться в вопросе, то все доступно. Пожалуйста. Даже сейчас, со всеми ограничениями, россияне вполне могут узнать, что происходит на самом деле. Но нет желания у них узнать, как оно там, так ли всё на самом деле, а как себя там чувствуют люди. Ведь это же не сложно, ВПН работает, да и без ВПНа все можно узнать. Но никто не хочет, и за это придется отвечать. То, что тебя зазомбировали, не освобождает тебя от ответственности. За это так или иначе придется отвечать и скорее всего всей страной.

На ваш взгляд, почему пропаганда в России так успешна?

— Это сложная тема, над которой я очень долго думал, и по этому поводу имею много чего сказать. Вкратце давайте так: это не локальный процесс России, а глобальный всемирный процесс, а произошло это в результате валового обрушения информации на человека. Интернет великая вещь, она дает тебе доступ ко всей информации, но многие тысячелетия культуры мы воспринимали информацию очень дозированно. Были средства информации, газетки или просто слухи, но очень дозированные, и когда нам поступала информация, мы критически ее осмысливали, а дальше делали вывод, принять её на веру или не принять. А когда идет огромный поток информации, мозг просто не справляется с этим и отключает самые трудоемкие из процессов — критическое осмысление. В итоге на выход из мозга идёт случайная информация или как тебе подскажет пропаганда, ведь момент осмысления отсутствует. Я не считаю, что это черта конкретно русских людей. Плоскоземельцы есть и в Америке, тот же QAnon. Это сейчас везде, это глобально. Другой вопрос, кто этим воспользуется. Если этим не воспользуются и наоборот помогут людям всё осмыслить, помогут нормально жить, то это будет здоровое государство. Если умные люди этой ситуацией воспользуются и вложат в головы определенные идеи — это другое государство, например, Россия. Русские не желают думать не потому, что именно русские плохие. Они просто не справляются с этим потоком, тем более те, кто не привык думать. Есть люди, которые постоянно занимаются мыслительной деятельностью, а кто-то иногда вместо этого выпьет вторую рюмку — у этих людей нет привычки осмысливать, а тут еще вал информации, и они просто не понимают, что и где. Им сказали, что всё вот так — окей, значит, всё вот так.

Чего вы боитесь?

— Я? Наверное, ничего. Я прожил штук 10 жизней нормального среднего обывателя. Правда, я очень круто пожил. Я думал, что в 50 я поеду в деревню, у меня домик в Костромской, и там я буду ходить с металлоискателем искать старинные монетки, на рыбалку ходить и писать какие-нибудь сказки для детей у себя на печке. Но вот я в Буэнос-Айресе леплю пельмени. Не срослось. Я понял, что я счастлив, реально счастлив, ведь прожил отличную жизнь. Мне сейчас нечего бояться.

О чем мечтаете?

— Наверное, о домике и маленьком садике в Буэнос-Айресе или где-нибудь на островах, в океане. Острова Хемингуэя в океане — это мечта из самого детства. Да, домик, утро, рядом море или не море, садик, есть возможность сидеть и писать, есть что повспоминать, наверное, так. Чуть-чуть спокойствия. Но я чувствую, что не в этой жизни.