Елена Голосий — режиссер из Киева. Девять лет живет в Варшаве. После российского вторжения в Украину помогала украинским беженцам в Польше — организовать быт, медпомощь, психологическую поддержку. Однажды поняла, что хочет как режиссер зафиксировать момент. Так появились докфильм «Пока идет война» и спектакль «Borderline». Елена Голосий рассказала о дне, который, начавшись 24 февраля 2022 года, до сих пор длится. И о том, как остаться человеком в нечеловеческих обстоятельствах.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Лена Голосий. Я кинорежиссер, театральный режиссер. Живу в Варшаве последние 9 лет. Выехала не из-за войны, а по личным причинам: хотела, чтобы моя дочка с особенностями могла учиться в Польше.

Ваши мысли и чувства 24 февраля 22 года?

— За несколько месяцев до 24-го в воздухе уже висело, что что-то будет, что-то случится, но никто не мог в это поверить. Мои польские коллеги, которые хотели ехать снимать кино в Киев, мне говорили: «Нам не советуют ехать». Я говорила: «Да ладно, ну что вы, да не может быть». Они говорили: «Нет, вот нам говорят, что будет война в феврале». Я звонила в Украину и спрашивала у своих коллег: «Что у вас там вообще? Входят ли к вам на рынок какие-то серьезные кинокомпании, которые планируют снимать в феврале?» И многие мне говорили: «Нет, сворачиваются. А нет, вот там все-таки кто-то зашел». То есть вот это напряжение, ожидание, что что-то должно случиться, было. Жена одного польского актера мне сказала: «Я не пущу тебя, ты не поедешь». И так этот проект и не состоялся — действительно началась война. Еще за неделю до этого в Варшаву приехала моя подруга, и тогда я поняла: раз она уехала, значит точно что-то будет, потому что она из достаточно влиятельных кругов — её муж иностранец, а иностранцев обязали выехать. Я звонила друзьям в Украину и говорила: «Послушайте, может быть, на всякий случай вы приедете к нам? Поживете неделю, месяц, если не начнется — вернетесь» — «Да ладно, мы потеряем работу, а ничего не начнется. Нас уже с Нового года пугают, что может быть война. Нет, мы не приедем». В 5 утра все началось. Муж сказал: «Эта сволочь все-таки решила напасть», потом плач, слезы. Реакция достаточно человеческая. И как я тогда взяла телефон в руки, так потом уже его и не выпускала неделю: звонила друзьям, координировала, когда ехать, чем лучше ехать, или люди спрашивали — ехать или не ехать. А как я могу решить за них? Единственное, я всем говорила: «Сядьте, подумайте, почувствуйте, спросите себя. Если вам тепло от этой мысли, езжайте, если холодно, оставайтесь». Начался день, который, наверное, до сих пор длится, просто в разных вариациях.

Когда в Варшаве появились первые беженцы?

— Первые сутки очень сложно выезжали. Моя подруга, наверное, часов 10 выезжала из Киева. Поляки сразу начали подготовку на таком уровне, что организовали «вече» в районе и мы выступали на сцене, говорили: «Сейчас к вам придут такие же, как мы». Они сразу стали собирать продукты, одежду или говорить: «Я могу такие-то услуги оказать украинцам, когда они приедут». Все ждали и готовились, стали собирать средства, деньги, но еще никого не было. Потом мне звонили: «Ну что, ну когда, ну где? Мы уже готовы». А потом, когда пошла волна, в день приезжали просто тысячами. Все старались. С польской стороны была очень большая помощь. За 8 лет у меня образовался круг польских друзей и друзей в Украине, а я была таким связующим звеном, чтобы помочь людям, бегущим от войны, найти пристанище где-то в Польше. Сначала в Польше, потом, когда Польша была забита, мы стали искать дальше. Мои киношные друзья, которые на тот момент жили в Лондоне, собрали деньги и, зная, что я в Польше, что сейчас туда придет волна беженцев, просто перевели мне деньги на личный счет и сказали: «Лена, давай». Я говорила: «Как же, меня в тюрьму посадят за это все» — у меня же не было ни организации, ничего. Просто было горячее время, когда было ощущение, что ты можешь помочь и должен что-то решить. Не было такого, что ты мог сказать «нет», ты должен был что-то придумать. И жизнь так удачно складывала ситуацию, что за это время мы нашли квартиру, либо поселили в какой-то польской семье, либо помогли найти жилье за границей примерно 30 семьям. И сейчас мы снимаем в Краковском филиале где-то четыре квартиры и в Варшаве три квартиры. Вот уже два года люди в них живут по три семьи в каждой квартире. Сначала мы старались их обеспечить самым основным, а потом уже, когда немножко помогли, поняли, что можем рефлексировать над тем, что происходит. Я вспомнила, что я режиссер, поняла, что это такой бесценный материал, а все забывается очень быстро, и захотелось все это зафиксировать. Появился запрос: узнать, а как же поляки помогают? Почему они помогают? Почему они так отозвались украинцам, хотя у нас в истории были разные напряженные моменты? Из-за страха перед большим злом? Или они просто помогают, потому что такие добрые? Было некое исследование, которое основывалось на событиях, которые происходили лично со мной. Плюс параллельно с этим я создавала спектакль в театре «Рампа», в который мы пригласили всех желающих украинских женщин и потом постепенно собирали их истории. В итоге из этих историй польский драматург создал пьесу. Мы аккуратно, деликатно, чтобы не было ретравматизации, выстроили эти истории в один спектакль и выбрали четырех актрис из тех, кто к нам приходил. С этими четырьмя актрисами мы поставили спектакль, который был в ежемесячном репертуаре театра. История у нас получилась не только о войне в Украине, но и просто о проблемах женщины. Как из горизонтальной позиции принять вертикальную и жить дальше.

Расскажите несколько историй тех людей, которым вы помогли.

— Была, например, одна семья из Чернигова. В этом замесе, в хаосе, когда начали стрелять «Градами», муж этой женщины ехал на мотоцикле, попал в аварию и потерял ногу. Жена везла его в Варшаву, чтобы ему там сделали очередную операцию, потому что помощь ему не оказывали очень долго, и у него начались большие проблемы. Это молодая пара, абсолютно прекрасные, любящие друг друга люди. Я видела, как она его забирала, мы пообщались. Было непонятно, сколько можно спрашивать, но как-то мы находили общий язык, и люди открывались и делились, ведь им нужно было рассказывать, нужно было, чтобы их слушали, им хотелось говорить. Была другая семья из Мариуполя, прямо из драмтеатра. Они прошли через все это с маленьким ребенком на руках, сначала они прятались в роддоме. Женщина была одним из инициаторов того, чтобы перед Мариупольским драмтеатром было написано «Дети». Они надеялись, что надпись «Дети» хоть как-то убережет их от бомбежки. Этой семье повезло, они были во второй выехавшей колонне, которая не стала ждать бомбежки. Они выехали и были последней колонной, после уже разбомбили театр, многие, кто там был, погибли. Они жили очень долго у наших приятелей в Варшаве, в разных семьях. Были лежачие из Киева, нужно было организовывать скорую помощь, чтобы их забрали прямо из Пшемысля. Мы договаривались так, чтобы из Варшавы скорая приезжала в 5 утра к поезду, забирала лежачую, плюс еще животных, а ее родственники ехали на поезде, а потом их всех надо было скоординировать, привезти в квартиру, там они ночевали и дальше ехали в Германию. Это просто огромный поток, ты спишь по 4 часа и постоянно на телефоне, чтобы предупредить, предложить, организовать, придумать, расселить. Это был период нон-стопа. В итоге это все переросло в фондацию, которую мы открыли. С польской бюрократией она открывалась очень долго. Когда основные потребности были удовлетворены, мы начали делать культурные проекты. Мы проводили фестивали для людей, живущих в центрах по 300 семей, где люди просто на раскладушках, без стен, без ничего, не имея собственного личного пространства. Мы делали в музее Праги мероприятие, например, на неделю, автобусами привозили туда детей и в течение дня они могли заниматься творчеством. Мы приглашали творческих украинцев, умеющих делать что-то руками — они были нужны, чтобы помочь своим же, но убежавшим от войны. В этом было пространстве очень здорово: и йога, и тайши, и творчество. Второй фестиваль у нас был в театре «Рампа». Собственно, почему потом мы туда вошли — потому что они на неделю отдали нам театр. Дети тогда ходили от специалиста к специалисту, из мастерской в мастерскую в течение дня: современный танец, арт всякого вида, театральная терапия, занятия, я проводила с детьми кино. Это тоже была целая неделя потрясающей атмосферы. После мы придумали проект «Не бойся мечтать». Это социокультурный дриминг — например, чтобы состоялась демократия, нужен процент людей, захотевших эту демократию. Потом, через какое-то время, она раз — и случилась. Может, через сто лет. Нам было интересно, о чем сейчас мечтают люди, и мы хотели, чтобы они намечтали свое будущее. Мы разными способами провоцировали их на мечту, на то, чтобы они делились ей. Это мы визуализировали — у нас были картонные коробки, и каждая сторона коробки — это лист желания, лист мечты. Взрослые и дети рисовали то, о чем они мечтают. И потом мы в круглой, огромной фортеции в центре Варшавы сделали из этого целый мир. Мы проводили ритуал создания нового мира с обедом, с музыкантами и с этими кубами. Был праздник создания нового мира.

Расскажите о спектакле «Borderline», как родилась идея, как вы выбирали истории украинских женщин?

— Мы старались через эти тренинги их немножко расслабить, чтобы они смогли открыться и рассказать, как они собрались и уехали из Украины в тот момент, когда началась полномасштабная война, как они перешли границу — в сознании и физически? Или, может, они еще остались в своем сознании в Украине? Как они существовали первые дни в Польше, и как их истории сложились дальше. Это документальные истории, девчонки сами их рассказывали, а потом мы выстроили линии каждой истории. Иногда героиня рассказывала кусок своей собственной истории, а иногда она рассказывала историю другой девчонки. Она слышала, как та ее рассказывает, она видела ее эмоции, как она это переживает, и поэтому очень достоверно могла это рассказать. Например, есть история девушки, которая ехала с котом. Она жила первые дни в киевском метро, потом с этим котом стоя ехала в поезде. Кот по ней лазил, а она спала стоя. В какой-то момент кот уснул, она посадила его в клетку, выдохнула и тут же уснула. Она проснулась, увидела, что кота нет, посмотрела в окно и видит его там. Она понимает, что нужно спасать кота, выпрыгивает из поезда, ей выставляют её вещи, она подбегает к коту и видит, что это не ее кот. Она вспоминает, что в беспамятстве его засунула в клетку, но клетку уже выставили. Это отчасти придуманная, отчасти реальная история о том, как в начале мая в Варшаве были очень сильные грозы. Люди из Украины часто не могли понять, то ли уже сюда война пришла, то ли это гроза, и люди ждали, когда начнется дождь. Если начнется дождь, значит, это гроза. Если нет, значит, что-то другое. У нас есть история про русского солдата, который приносил печенье для котика. Мы, не показывая солдата, показываем, что он принес печенье, а оно испачкано в крови. Есть история про польского профессора, который сначала был готов помочь женщине и отдавал все, а как только женщина стала более сильной, более свободной и даже заработала денег на квартиру, он понял, что он лежит на диване и ничего не делает, работает только по три часа в сутки и рядом с ней очень слабый. Ему становится стыдно, и он просит ее уйти. Ну, такие жизненные истории. Это все материал из того, что и со мной происходило. Мы помогли выехать в Испанию девушке, которая всю жизнь мечтала побывать на море, но у нее не было финансовой возможности. И вот она зимой на море, она снимает селфи и говорит: «Вау, как это красиво». Вот она там, где мечтала быть всю жизнь, но она в таком состоянии, она стоит, смотрит на это море и плачет — не может в голове всё уместить. Она мечтала побывать здесь, но фон, на котором она туда попала… Это тоже было у нас в спектакле. Эти разные истории выстроены в одну так, чтобы это было как будто про одну женщину, с которой всё это происходит.

Вы сняли фильм под названием «Пока идет война». Почему вы решились на это кино?

— Я режиссер, мой способ противостояния — заявлять о том, что идет война, что Украина победит, но нам все равно нужна помощь. Я не могу не говорить о том, что сейчас происходит. Это мой способ сопротивляться этому. Я не вижу возможности говорить сейчас о чем-то другом, кроме как войне. «Пока идет война», потому что она все еще идет, и сейчас, вот в эту минуту. Мне удалось, сидя в Варшаве, не показывая ни одного кадра войны, рассказать о войне. Только состоялся первый закрытый показ картины, и мне было интересно увидеть реакцию. Я вижу, что это работает, что люди этому сопереживают. Сейчас многие уже устали от этой темы, но при этом устали те, ради кого Украина сопротивляется. Потому что, защищая себя, Украина защищает и Европу. А в Европе уже устали слышать о войне. Но Украина это делает не только ради себя, но и ради Европы. Мне кажется, что это единственный способ привлечь внимание. У всех нас, украинцев, самое большое желание, чтобы то, что сейчас происходит, закончилось как можно быстрее. Каждый по-своему делает то, что может помочь.

Война надолго?

— В первый день хотелось сделать максимально сверх своих физических и человеческих усилий, потому что казалось, что вот сейчас ты что-то сделаешь, и война остановится. Казалось, что нужно продержаться только день, два, три и все. А потом оно не заканчивается и не заканчивается. Моя знакомая полька в фильме говорит, что запаслась бутылкой шампанского на день смерти Путина, что уже придумала, как она будет праздновать и отмечать этот день. И вот она живет с ощущением: когда же это наконец-то случится? Многие так живут. Поэтому я не думаю, что этот человек проживет так долго, хотя бы 10 лет. Но, с другой стороны, девчонки, которые идут волонтерить, учат солдат воевать, организовывают центры, в которых собираются люди, сравнивают с Израилем и говорят, что нужно быть готовыми к тому, что эта война будет длиться долго. Мы должны научиться жить по соседству со страной, которая может в любой момент напасть. Нам нужно поменять стиль своей жизни, мы должны перестроиться и быть готовыми к этому, но мы это выдержим, по-другому быть не может. Украина не может проиграть, я просто не представляю, что может быть по-другому. Просто это некий процесс, который нужно выдержать.

Почему эта война стала возможной?

— Я думаю, что это из-за ощущения банального превосходства. Кто-то считает, что он может решать чужую судьбу и быть выше кого-то. На самом деле с таких элементарных вещей всё и начинается. И фильм о том, что человеку нужно уметь видеть другого человека, слышать другого человека и выстраивать на своем уровне взаимоотношения на равных, понимать, что мы все разные и что никто не лучше и не хуже. Я думаю, что из таких мелочей строится вся имперскость, желание властвовать, желание кого-то унизить, когда другой свободный человек считается чьей-то вещью или собственностью. Это война между свободой и несвободой, между культурой и отсутствием культуры. Нам всегда казалось, что в нашем Крыму отдыхают какие-то люди, которые могут себя вести неадекватно, хамить, но к ним не надо подходить, говорить что-то, делать им замечания. Я отходила в сторону и думала: «Ну, ладно, они другие». А теперь это быдло выплеснулось за границы и пытается доказать, что это норма. Может быть, моя вина в том, что я тогда не делала замечаний, не говорила, что так не надо. Тут нет ничего глобального. Нет, это хамство, которое просто перешагнуло границу своего владения, вот и все. Каждый должен осознать, что это просто хамство, выросшее до уровня того, что можно отнять чужую жизнь.

Возможно ли восстановление отношений между Россией и Украиной?

— Я считаю, что единственный способ идти дальше — это устанавливать связь между человеком и человеком. Если человек достойный, у меня будут с ним отношения, если он недостойный — нет. Когда я узнала о Буче, об Ирпене, я понимала, что вся русская культура в этот момент сливается в унитаз. Не будет уже как раньше, не будет никакого пиетета. Мне было страшно от того, что там происходило. Эта война не только убивает людей, но она убивает и русскую культуру. Сейчас я как творческий человек понимаю, что не могу в Варшаве поставить спектакль на русском языке. Я не могу сделать такой жест и сейчас себе этого не позволю. Просто потому, что это невозможно. Потому что сейчас это тоже способ противодействия. Способ остановки войны. Самоидентификация украинцев — это тоже способ остановить войну.

Есть российские деятели культуры, реакция которых на войну вызывает уважение?

— Я могу назвать пару фамилий, если вам интересно: Ахеджакова, Чулпан, которая переехала в Ригу. Но сейчас меня это не интересует. Сейчас мы ставим следующий спектакль, в котором каждая украинская актриса рассказывала о своем спектакле, который не состоялся. А спектакль, который не состоялся — это история ее жизни. И она рассказывает зрителям, которых нет, про рецензии, которые не написаны, на спектакль, который не состоялся. Одна из них играла в вильнюсском театре спектакль, который не состоялся в театре в Мариуполе. То есть в подвалах Вильнюсского театра происходил рассказ о том, что было в театре в Мариуполе. Также она рассказывала о том, как приехал Миронов из Театра наций, чтобы на день ребенка в театре в Мариуполе после бомбежки поставить детский спектакль-детектив о том, как ищут девочку Лизу. На той сцене, где жили люди, в театре, который был разбомблен. Для меня это было шоком, когда я узнала, потому что это Миронов, который сыграл «Идиота» Достоевского, прототип Иисуса. Что еще можно сыграть из русской классики? Это высший пилотаж уровня Смоктуновского. Он получает Театр наций, а после этого поддерживает Путина. Кстати, вместе с Чулпан, но я понимаю, что она не хотела терять фонд. А он не хотел терять театр. Человек слегка преступает, а следующее преступление — он едет в Мариуполь, потому что московский Театр наций патронирует театр в Мариуполе. Казалось бы, куда выше — Миронов. Я раньше смотрела на него, на то, что он делает, и мне казалось — вау! Но это началось еще в 2014 году. Тогда к нам на кинофакультет, где я училась, приезжал Норштейн и рассказывал, как он это делает — он считался полубогом. Норштейн приехал — это же здорово. А потом в 2014 году он говорит, что Крым — это хорошо. И все. Очень сложно объяснить, но в какой-то момент то, что ты считал отчасти своим, что это отчасти и твоя культура, раз — и это уже больше не твое.

Чего вы боитесь больше всего лично?

— Боюсь в какой-то момент потерять свободу. Боюсь, что жизнь поставит меня перед выбором, когда нужно будет выбирать между быть человеком или нечеловеком. Хочется иметь в себе силы делать правильный выбор.