Кричат о поддержке войны – от отчаяния

Андрей Шилов – журналист и сценарист, занимается Youtube-проектами, в том числе «Намедни». В середине 1990-х работал в телекомпании «Вид», потом до 2010 года – на НТВ в команде Леонида Парфенова. После начала войны Шилов живет в Финляндии. Почему мобилизованные соглашаются отправляться на фронт, и как долго Россия будет жить в режиме военного времени, – об этом он рассуждает в новом выпуске «Очевидцев».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Андрей Шилов. Я журналист, работаю сейчас в основном с видеоконтентом, то есть я снимаю, и это показывается на YouTube. Я работал с телекомпанией ВИД в середине 90-х годов, а начиная с 95-го по 2010-й работал в телекомпании НТВ. С 2010-го года я сам по себе. «Намедни» — эта часть НТВшной работы. Когда «Намедни» было на НТВ, я там был одним из редакторов-сценаристов. А в возобновленной «Намедни» на YouTube я также шеф-редактор, автор сценария и всё остальное, поскольку наша группа совсем небольшая, и мы делаем все вместе. У нас сплоченный, уникальный журналистский коллектив.

Вы помните ваши ощущения 24 февраля 2022 года? Как они изменялись со временем?

— Я достаточно подробно следил за прессой, особенно последний месяц, когда все нарастало, нарастало и нарастало, поэтому 23-го я уснул часа в два, когда уже сообщения о том, что это начнется с часа на час, были в ленте постоянно. Поэтому я засыпал с чувством, что, вероятно, утром я что-то увижу. Но это совершенно не отменяет шока утром 24-го, когда смотришь первое видео. От текста ничего особенного, но видео — вот где есть это ощущение ужаса. А потом, наверное, с месяц ощущение шока, хотя работа продолжается, но привыкнуть к новой реальности сложно — опять нормально есть, говорить с людьми нормальным тоном. Мне кажется, что 22-й год — катастрофический. В 23-м такого перелома уже не будет.

Зачем Путину эта война?

— Это эхо 91-го года. Для меня это эхо развала СССР. Это очень неуклюжая, кровавая, бессмысленная и не ведущая к своей цели попытка воссоздать Советский Союз. В других границах, с другой идеологией — уже никто не говорит ни про какой коммунизм, хотя, вообще-то, СССР был про это. Там была большая идеология, что мы — молодость мира, и его возводить молодым. Этого не было уже и в позднем СССР, и, разумеется, этого нет сейчас. Новая идея на основании чего, на основании русских? Что все должны быть русскими? Ну, это точно ни к чему не придёт, потому что значительное количество русскоговорящих в той же восточной Украине, в Мариуполе или Харькове, они что, будут когда-то всерьёз желать быть в каком угодно союзе с Россией? Ну, смешно.

Как после масштабного вторжения России изменилось ваше общение с украинцами?

— Мне важно в разговоре с любым украинцем сейчас проговорить свою позицию, потому что для меня это очевидно, но для них я посторонний, все-таки в их глазах я не просто человек — я из России, а значит, я должен проговорить, что нет, это совсем не мое, я считаю по-другому, я уверен, что перспективы за Украиной, потому что за ними правда. При всех внутренних сложностях, о которых я даже не знаю, ведь понятно, что страна большая, много своих проблем, но они все равно движутся вперед. А ещё, мне кажется, можно провести параллель с Финляндией. Эта война для Украины то же, что для Финляндии Зимняя война. Это момент национального единения и переизобретения себя как нации, как единой общности. Запад и Восток Украины, это уже не то чтобы совсем ушедшая реальность, но сильно изменившаяся — уже нет того раскола.

Почему Путин, придя к власти, начал уничтожать независимые СМИ?

— Все должно быть под контролем, и даже не просто под государственным контролем, а под конкретными людьми, которых поставили следить за этим. Потому что у государства должна быть одна дубинка, которой можно было бы ударить по всем, за кем следили, поскольку есть задача создать сильное государство, которое бы противостояло внешним угрозам, а потом и внутренним, а потом еще чему-то. Есть какое-то одно представление о «правильности», и поле для обсуждения того, какая может быть другая «правильность», как еще можно жить, сужалось и сужалось, потому что заканчивались аргументы, и уже нечего сказать. Уже и про это нельзя говорить, и про это нельзя — а теперь давайте вообще не будем говорить. То есть каждого индивидуально загоняли в угол. В конце концов человек либо соглашается, и такие примеры тоже есть, но, мне кажется, из тех, кто работал на НТВ в первые десять лет, таких людей мало. Как правило там были люди другой закалки — они просто уходили. Сегодня очень мало, особенно в кадре, тех людей, которые тогда начинали. Сейчас НТВ совершенно переродилось, как и всё российское телевидение. Сравнивать его с тогдашним сложно. Люди просто ушли, и занялись другими вещами: либо текстами, либо ютубом.

Что побуждает журналистов работать на пропаганду?

— Я думаю, ипотека. Все очень просто. Принципов тут совершенно точно нет. Это не 30-е годы, когда глаза горят, а люди искренне во что-то верят. Я почему на 30-е много ссылаюсь, потому что в последнее время я этим занимаюсь — у нас в «Намедни» сейчас период 30-х годов. И от каких-то персонажей есть ощущение, от их текстов, что они искренни, тот же Кольцов. А сейчас этого, конечно, нет. Все как бы с ухмылочкой, что на самом-то деле, все не так. У меня есть один давнишний знакомый — однокурсник — который чем-то сейчас руководит. Он не на телевидении, но тоже очень оголтелое издание. Мучается страшно, говорит, что все это ужасно, невозможно, страшно и тяжело, и как бы от этого уйти и чем-то другим заняться, но здесь, не знаю, зарплата или еще что-то. Я в эти подробности не вникаю, но я это к чему: я не верю в то, что человек может этим искренне заниматься. Я не вижу ни в текстах, ни в выступлениях уверенности в своих словах. Если, включив какой-нибудь ролик или отрывок из чего-то государственного, человек громко кричит о войне или о каких-то западных недоброжелателях, то совершенно очевидно, что он кричит от отчаяния, как у Касты, «закапывать себя еще глубже». Не от того, что хочется, а от того, что уже больше некуда, ты уже настолько во все это вляпался, что теперь приходится только все больше и страшнее кричать и строить рожи.

Какие нравственные принципы должен соблюдать журналист?

— Да обыкновенные, человеческие. Нельзя убивать, нельзя призывать к убийству, нельзя мошенничать… Когда-то речь шла о рекламе, что нельзя врать и рекламировать то, за что тебе заплатили. Сейчас у тебя есть какие-то источники информации, у тебя есть тема и ты делаешь как есть. Зачем изначально давать установки насчёт того, что эти враги, а эти друзья? Ты же смотришь на ситуацию. Я не думаю, что кто-то из тех, кто сейчас работает на телевидении, всерьёз и искренне пишет те тексты, которые они пишут.

Можно ли сказать, что журналистика в России уничтожена?

— Журналистам, конечно, сложно, потому что кого-то оштрафовали, кого-то задержали, кого-то арестовали. На уровне личных историй журналистам сейчас тяжелее, чем когда бы то ни было, при том, что последние 20 лет было ой как нелегко. Однако в профессиональном плане, когда речь идет о возможности донести что-то до аудитории и выступить в качестве источника информации, журналистика постоянно выворачивается, несмотря на попытки государства её ограничить. Средств массовой информации становятся только больше, они становятся еще более изобретательными, они находят новые пути для того, чтобы добиться, достучаться до своей аудитории. Что такого особенного придумали государственные СМИ, кроме того, что перешли с YouTube на «Смотрим.ру»? Они никак на RuTube не перейдут, потому что там нормально не работает система показов. Мне кажется, при всех сложностях, история российской журналистики 21-го века — это история того, как несмотря на чудовищное и усиливающиеся давление, профессионалы находят новые способы. И надеюсь, что я тоже к этому имею отношение.

Почему у пропаганды в России так много сторонников?

— Те люди, с которыми я общаюсь и про кого я слышу, смотрят на это как на какой-то фон, который невозможно выключить, с которым мы вынуждены жить, который иногда можно с ужасом переслать в Телеграме или Вотсапе и сказать: «Ты посмотри, что творится», но всерьез к этому никто не относится. Если люди с интересом следят за пропагандой, я это воспринимаю как отчаянную попытку защититься от реальности и принимать ту точку зрения, которую тебе дают, потому что иначе страшно думать, что же там на самом деле.

Почему россияне в целом покорно восприняли мобилизацию и идут воевать в Украину?

— Они идут, потому что им некуда бежать, потому что нет ни денег, ни сил, ни опыта сделать что-то другое. Потому что не у всех есть опыт 90-х, как можно увильнуть, сбежать, делать свое дело, не обращая внимания на государство, или учитывать его, но в той степени, в какой это тебе нужно. Значительное число людей поставлено в условия, что они обязаны идти. Я слышал позицию: «Сам не пойду на войну, но, если призовут, бегать не буду, потому что… Ну, а куда я побегу? А как? У меня семья. Что я буду делать?» Понимаете, здесь очень сложно обобщать, потому что сейчас я снимаю историю о ребятах, которые уехали от мобилизации в 19−20 лет. Это самый простой вариант: они студенты, родители остались — схватил сумку и поехал. В 45 лет уже семья, дети, образование, работа — это сложнее. Тем не менее, человек едет. В 60 лет, уезжает пенсионерка. Сейчас ждет предоставления убежища. Для меня скорее это пример разумного поведения. А когда люди подчиняются чему-то, то это не их выбор, а наоборот -подчинение обстоятельствам оттого, что они не понимают, как поступить по-другому. Я не вижу и не чувствую искренности в этом, задора, энтузиазма, борьбы.

Вы сталкивались с русофобией в Финляндии?

— Если судить по моему опыту, то в общении, в ведении каких-то дел есть сильная настороженность по поводу всего российского. И это есть не только последний год, оно было и раньше. Но на персональном уровне нет, никогда ничего не чувствовал. В принципе поскольку страны небольшие и эмигрантов, как и вообще людей, мало, то есть настороженность ко всему чужому.

Война надолго?

— Я не верю, что война закончится в 23-м году. Я не верю, что произойдет что-то катастрофическое с самой Россией. Я не верю в распад. Мне кажется, что у государства очень много ресурсов и есть поддержка населения. Поэтому вероятен сценарий: «А теперь страна будет долго жить в режиме военного времени», с неопределенными границами, то ли Херсон в составе России, то ли мы Херсон бомбим, с непонятными президентскими полномочиями и сроками. Ведь как сейчас можно переизбираться? Как же? А кто будет в этот сложный период руководить страной? Только наш Владимир Владимирович. И всё это будет продолжаться как минимум до какого-то физического конца, и только потом, вероятно, что-то будет меняться, и не уверен, что сразу в лучшую сторону. После Сталина, в 53-м, ничего принципиально не поменялось, при том, что в 56-м году на съезде про него говорили. Однако всерьез о Сталине заговорили только в конце 80-х, то есть спустя еще 30 лет.

Какой должна быть Россия после падения путинского режима?

— Всё должно начинаться с того, что должны быть независимые суды, независимые средства массовой информации, а все остальное — люстрация, освобождение, переосмысление того ужаса, в который мы сейчас скатились — это все займёт столько времени, что я не могу представить это всерьез. Я могу сказать только про свою область, что если журналисты свободны, это куда лучше, чем если они повторяют тот ад, который сейчас люди слушают с экранов.