Илья Семухин: «Я уехал из-за войны. Жена выбрала “стабильность” и осталась»

Это полное интервью с Ильей Семухиным — бывшим юристом Роскосмоса. С 2011 года он стал поддерживать Навального: выходил на митинги, баллотировался в муниципальные депутаты. Уехал после начала войны. Эмиграция стала причиной развода — супруга решила остаться в России. Почему вредно «не высовываться», и как начинать жизнь с нуля в 47 лет, Илья рассказал в интервью «Очевидцам».

— Меня зовут Илья Семухин, я из Набережных Челнов. Долгое время был юристом и уже последний год являюсь айтишником, работаю в одном стартапе. Я живу в Португалии, в городе Фару. Это очень живописное и красивое место с океаном.

Когда вы осознали, что политическая ситуация в России не совсем вас устраивает?

— Политическая ситуация в России меня перестала устраивать с разгона НТВ. Тогда, когда я увидел, что новый руководитель страны явно пресекает эту свободу слова, я пришел на митинг Костанкина, и это было странно. То есть страна только что оклемалась от запретов на свободу слова, только что начала… говорить о свободе, и вот вдруг НТВ — самое независимое телевидение, самое такое оппозиционное, где-то даже перегибающее палку, но в то время это было нормально, и вдруг его закрыли. Я чувствовал такое посягательство на личную жизнь. Это, наверное, не свойственно большинству, но я ощущал, что это касается меня лично. То есть ничего себе, значит, есть телекомпания, есть люди-заложники, есть свободные предприниматели. Их рубят, их пресекают, их нейтрализуют. Это касается меня лично. Я чувствовал свою гражданскую позицию и понимание, что я часть общества, которое влияет на общество.

Когда вы начали проявлять свою гражданскую позицию?

— С митинга Навального, с первого митинга Навального в конце 2011 года, после этой подтасовки на выборах в Госдуму, когда «Единая Россия» явно обманула, когда учителя в школах начали… участвовать в этой потасовке, когда начался первый митинг, когда его арестовали, я понял, власть будет пресекать любую оппозицию, я понял, что я должен встать в ряды тех, кто провозглашает правду. Я участвовал во всех митингах, ну, кроме, наверное, одного, там, когда болел. Это было ощущение того, что я просто обязан, иначе я буду себя чувствовать молчаливым, испуганным субъектом. Я потом учился в МИГ-2. Даже попробовал себя в выборах в муниципальные депутаты в Москве в 2012 году. Тогда казалось, что это как-то может повлиять, и чуть-чуть это подзадержало то ниспадание, в моем случае, Москвы. Дело в том, что власть, влияние страны, вот это, я бы сказал, в общем-то, совершенно очевидно, это беззаконие, этот деспотизм коснулся меня лично в 18-м уже году. Мой сын, тогда он был еще несовершеннолетний, 17, по-моему, ему было лет, он учился в колледже на первом курсе рядом с Цветным бульваром. Он шел по улице, его задержала полиция, ему и друзьям что-то впарили, им какую-то административку. Все там дети, ну, его однокурсники согласились, он сказал, что не будет подписывать, он не согласен с этим нарушением, они там, как оказалось, ничего не нарушали. И его там стали бить. Потом уже, это было днем, потом вечером уже из полиции он позвонил, сообщил, и я приехал. Мне его не выдавали. Я увидел синяки, мы сняли побои в больнице. Его увезли в больницу, не выдавая мне. Я почувствовал реальную опасность, что сейчас что-то будет с моей семьей. Я заходил в это отделение, там полное беззаконие было. Начальник ОВД просто посылал на… Откровенно, я вытаскивал его и под расписку о том, что нет никаких претензий, я подписал бумагу, что нет претензий, что все хорошо и так далее. Мне его отдали, он в шоке был, до сих пор, когда мы вспоминаем этот случай, это оставило такую психологическую травму. У него много было синяков, есть фотографии, это было ужасно.

Почему вы решили уехать из России?

— Ну, после этого шока, который я испытал, когда… Узнал о начале войны, первую неделю просто был в оцепенении, не знал, что делать. Я не мог работать. Работал, в кавычках, но работа уже была неэффективна, и болело сердце. Я понимал, надвигается какой-то большой вообще, что-то такое очень серьезное надвигается. Я свою позицию относительно войны определил в первый же день. Конечно же, огреб множеством негативных комментариев и в «Фейсбуке», и от другого окружения. Но с каждым днем я видел, что общество почему-то в своей массе вдруг начало поддерживать, а сейчас еще больше поддерживает эту войну. Так вот, с каждым днем, с каждой недели становилось очевидно, что нужно покидать. И я уезжал уже летом, я вернулся, и когда началась мобилизация, стало очевидно, в общем-то, что здесь делать нечего, просто уже покинул страну. Я думал о Словакии. Словакия давала хорошие визы высококвалифицированным специалистам. Я эту визу получил очень быстро, за три недели. Я поехал, исследовал места жительства, возможности, и потом уже вернулся, чтобы уже переехать все вместе. Вернувшись, уже когда началась мобилизация, я окончательно уехал, и супруга должна была приехать попозже, когда там закончат все дела. Я пожил в Словакии, там, конечно, есть свои преимущества. Но в Португалии более удобные условия по легализации. Я имею в виду получение ВНЖ. В Словакии несколько сложнее. Более короткий срок получения гражданства, что, в общем-то, тоже в наше время сейчас, в моей ситуации немаловажно. И условия проживания интересные. Ну и, конечно же, океан.

Вы уехали из России без семьи, с надеждой на воссоединение. Почему, на ваш взгляд, этого не произошло?

— Мы прожили 23 года вместе. У нас уже большой сын, ему 22–23. К счастью, выехал он сейчас в Молдову. Я думаю, моя супруга просто не готова была к смене того образа жизни, к которому мы привыкли. Я чуть более легок на подъем, наверное, просто. И ее работа, ее окружение… мама и другие, в общем-то, условия жизни, наверное, она сделала выбор именно в эту пользу. Сложно обсуждать решение человека, который близок к тебе. И я до конца не понимаю, в общем-то, решение, которое она приняла. Но после долгих разговоров и обсуждений стало очевидно, что она не будет менять локацию. Она хотела бы остаться в России. Она отчасти работает и в бюджетной сфере, у нее там два места работы. Я думаю, что отчасти это влияет, но не на политические убеждения, а скорее на некое ощущение стабильности, правильности. То есть есть общая структура жизни, но не надо быть слишком таким выскочкой. Нужно работать, нужно спокойно жить, не высовываться, не сильно проявляться, а просто жить, работать. Не надо ходить на митинги, не надо, в общем-то, так сильно заявлять о своей позиции, и можно нормально жить. Особенно сейчас, когда денег в стране стало больше, якобы. У меня другой взгляд на жизнь. Я считаю, что если человек не высказывается в оппозицию, то какая-то часть его личности отмирает, и он становится неполноценным. То есть человек многосторонний. Человек — это не просто разум, это его реализация, это его стремление к целям. Если он не может сформулировать свою позицию, свою оценку того, что происходит, это так странно. Это означает, что его пресекают. Раньше не было возможности уехать у людей, я говорю о советском времени. Кто-то же хотел. Сейчас же есть такая возможность. Да, с трудом, да, здесь нелегко, да, здесь нужно… Учить язык, нужно менять профессию, но что продолжать жить и молчать, это же оказывает и психологическое давление и на твой организм, это же ты начинаешь немножко так деградировать.

Насколько сложно пережить развод вдали от дома?

— Нелегко, не хотел бы здесь как-то плакаться, потребность… В близком человеке потребность в соратнике, потребность в том, кто поддерживает, с кем беседуешь, обсуждаешь. Мне тяжело жить в одиночестве и одному, и для меня это было очень ощутимо и тяжело.

Как проходила ваша адаптация в новой стране?

— Самое сложное было понять, что делать. Дело даже было не в самой стране, это Словакия или Португалия, а что делать дальше, чем заниматься. Деньги кончились тут же, в общем-то, как это, наверное, свойственно большинству россиян, особо накоплениями никто не занимается. Деньги кончились тут же, и нужно было что-то делать. Я работал на заводе Kиа Motors. В Словакии я водил трак. Такой длинный, блин, широкий, как фура. Очень широкий. Вообще, водителям грузовиков это отличная работа. Это позволило мне увидеть почти всю Европу. Это позволило мне улучшить английский. Я поставил английский язык и часами слушал его. Это отличное было время. Из всего нужно извлекать пользу. Я видел, что работа на заводе даже, там, в общем-то, очень тяжело и непривычно, когда не работаешь физическим трудом. Я работал на стройке, на ремонте вилл вместе с украинцами. И было тоже тяжело, в общем-то. Но из всего этого есть польза. И я чувствовал, что это не навсегда, это помогает, без этого никак. Так я больше ценю то, что сейчас я работаю из дома. И у меня есть определенные религиозные убеждения. Я всегда, в общем-то, думал, что я не одинок и что Бог помогает.

Но каждый день это не четкое следование плану. Скажу прямо, никакого плана не было. Не ясно было, что делать. Я делал то, что мог делать. Есть работа на стройке, я делал, в общем-то, работал на стройке. Есть возможность там снять жилье, я ехал, в общем-то, и снимал. Но мир не без добрых людей еще, Бог дает людей, которые помогали. Я начал учиться на курсах IT, аналитики данных, и Google курсы, и других. Закончил несколько курсов. Мне отчасти повезло, один из топ-менеджеров одной IT-компании тоже релаксировался, мы с ним… познакомились, он предоставил возможность мне пройти стажировку удаленно, что, в общем-то, очень мне помогло влиться в профессию, и сейчас, участвуя в другом стартапе, я чувствую себя уверенно.

Так удивительно, что, в общем-то… В 47 лет, в 46–47 лет я, можно сказать, с уверенностью стал айтишником и погружен сейчас в тему IT, продолжая развиваться, особенно сейчас в области искусственного интеллекта. Меня немножко удивляют вопросы людей в чатах, в «Твиттере» или где-то еще. Можно ли в 30 лет стать айтишником? Конечно! Я стал в 47. Есть женщина, которая в 50 сменила профессию, и это нормально. Нужно учиться, нужно стараться. Извините за эти громкие высказывания, но это именно так. Именно тратить время, делать все возможное, чтобы научиться этому новому. Я очень не люблю одиночество. Я надеялся, что поддержка близкого человека будет, что мы вместе будем строить новую жизнь, что удастся продать недвижку. У меня там квартира и дом. В Подмосковье я думал, что мы здесь что-то купим, будем жить, но этого ничего не удалось. И я, можно сказать, все потерял. Вокруг есть такие же люди, которые выехали. По сути, это вторая жизнь. Сейчас это настоящая вторая жизнь. Другая страна, другая профессия, другая семья. Это то, что вообще мне позволило по-другому смотреть на мир. Выживать. Намного интереснее, если есть цель. Я где-то в глубине души надеюсь, что я еще застану время, когда можно будет вернуться в страну, можно будет что-то в ней делать, потому что я люблю Россию, но не могу там сейчас находиться. Это все стимулирует развиваться. Да, нескучная и непростая жизнь для меня, но это реакция на те обстоятельства, которые возникли.

Что было самым сложным в эмиграции?

— Легализация прежде всего. Легализация, потому что это… Тысячи евро — это обязательные договоры аренды, обязательные официальные контракты, невозможность открытия банковского счета, а иногда он требуется именно, банковский счет именно в местной стране. Все это было очень тяжело, но мы там скооперировались с друзьями и коллективно, в общем-то, воспользовались услугами помогаторов. Это помогло немножко легализоваться. Иногда просто ехал на океан и просто сидел часами, смотрел на волны, чтобы просто эмоционально успокоиться. Конечно же… Депрессия накатывала, особенно в период расставания. Океан отчасти помогал, отчасти друзья, долгие телефонные разговоры. Все это помогало каждый день перешагивать через эти сложности, которые в жизни есть. Горизонт планирования был на 3–5 дней иногда. Я говорю о наличии денег, о возможности куда-то уехать или что-то съесть. Иногда были периоды, где следующие 3 дня я знаю, где я буду, дальше будет видно. Ситуация с Kia Motors, я считаю, это вообще чудо. Я подал резюме и, разумеется, никто ничего не ответил. Я пошел к настройке, работал к настройке, потом раз, ответ пришел. Хотим провести интервью. Представляете, там 2000 рабочих, это в Словакии, и раз так нужен рабочий, а русских неохотно берут, там или словаки, или украинцы, там всего был один русский, который приехал еще 4 года назад или когда-то в Словакию из Казахстана. То есть я единственный русский из России был. И что, интервью прошло успешно, я дал понять, что мне очень нужна работа. Так как физически, внешне я подхожу, я сказал, мне очень нужна работа, я хороший русский, я сказал. И, кстати, HR там был украинец.

Вы работали юристом в «Роскосмосе». Что входило в ваши обязанности?

— Я занимался преимущественно судебной практикой, оспариванием. Споры были и договорной работы отчасти, но больше именно суды с подрядчиками и больше в строительстве. Я работал в структуре, которая занималась хозяйственным обслуживанием корпорации. Это и материальное снабжение, перевозки, логистика и так далее. Строительство, реконструкция. И головной офис должен был перечислить одной из организаций определенную сумму на то ли экспертизу, то ли на ремонт, не так важно. Идет переписка, а я в переписке участвую, там, именно это письма, там, за подписью Рогозина, там, и других. Вот, нужно перечислить 10 миллионов. Как можем это сделать? Давайте просто подарим. Обычный договор дарения между коммерческими организациями. Мы, как юристы, мягко намекаем, пишем заключение о том, что это нелогично, это ненормально. Есть более законные способы. Но это была такая обычная практика, когда просто деньги передавались… так немножко странно и подозрительно.

«Роскосмос» знаковая для России структура. Насколько реальность соответствует ее имиджу?

— Как и везде, есть нормальные люди, есть люди, которые просто работают, есть специалисты, есть те, которые не поддерживают, в общем-то, политику партии. Но меня поразило другое. Дело даже не в технологиях, но понятно, что… Явно отставание есть, но дело даже не в этом. И в «Роскосмосе», и в других корпорациях, и вообще в наших технологиях есть какая-то странная гонка за показушным результатом. Мы первые в космосе, мы первые в этом. И что? То есть вот эта идеология, нужно запуститься во что бы то ни стало, а какая будет польза для этого человечества, и как лично мне вообще это полезно, этого там нет, как, в общем-то, на других, я думаю. Обычная эффективность запуска ракет с полезным грузом, она уже очень сильно наша страна отстала от других, в частности, от США. То есть речь идет уже о разнице в разы, не говоря уже о полезности этого груза, который может быть отправлен в космос, на станцию или куда-либо. Что-то делается, есть технологии, но понимаете… Делать можно же очень дорого и неэффективно, но делать. То есть, ну, делается. Но она больше озабочена переделом земельных участков, строительством или продажей этих участков. Ракеты почти не запускаются, и спутники в том числе. То есть, ну, делается, но это совсем не то, что делается в США, например. К сожалению, это те реалии, которые есть. Шутка Рогозина о батуте, о том, что вы можете запускать с батута, это, конечно, было жестко, но, как оказалось, совершенно опрометчиво. Мы видим, что сейчас делает Маск. SpaceX.

Как изменилось ваше отношение к войне спустя три года?

— Когда я вижу, когда я читаю эти новости, что происходит в стране, в России, особенно на Украине еще, я уже не испытываю шок, я уже понимаю, что моя страна делает все возможное, чтобы погубить своего… соседа. Мне сложно изложить свои чувства, поделиться ощущением. Каждый раз это смотришь и переживаешь, но уже не наполняешься ужасом, ты больше включаешь некую рациональность, ты понимаешь, что нужно сейчас делать то-то и то-то, это будет эффективно, это будет логичнее, чем переживать, уходить в депрессию. Я смотрю на это как на ситуацию, с которой я сейчас уже ничего не могу сделать. Я делаю все возможное, чтобы помочь тем, кто тоже или уехал, или находится там. Те россияне, которые сейчас здесь есть, это люди с антивоенной позицией, однозначно, 99%. И им я оказываю как волонтер юридическую консультацию или другую консультацию, помощь. Украинцам в меньшей степени, у них есть тут специальные организации, которые им помогают, но тоже бывает так, что украинцам тоже помогают. Я ощущаю некое такое опустошение, но понимаю, что, если я буду дальше погружаться в этот негатив и осознавать, что пока что улучшений никаких, это будет меня дестабилизировать, это поставит меня в эмоционально неустойчивое состояние, что, в общем-то, не нужно никому, в том числе и мне. Поэтому я где-то стараюсь себя ограничивать в новостях и не всегда так много их смотрю.

Сейчас у вас новая семья. Кто ваша супруга и как вы познакомились?

— Мы ранее пересекались по юридическому обслуживанию. Ольга — предприниматель. И еще раньше у нас были определенные пересечения по бизнесу. Так получилось, что она тоже покинула Россию. По разным причинам тоже, в общем-то, отчасти из-за позиции, отчасти из-за национальности. Она украинка. И потом уже мы, когда, в общем-то, вышли на связь, общались, переписывались, долго думали и почувствовали, в общем-то, взаимосвязь. И встретились, пообщались, и потом стало очевидно, что мы хотели бы быть вместе.

Как вы обсуждаете войну дома? Есть ли моменты, в которых вам сложно понять друг друга?

— Ну, к счастью, у нас одинаковый взгляд на ситуацию, на войну. Ольга не испытывает неприязни к русским. Она испытывает неприязнь к тем людям, кто откровенно демонстрирует фашистские взгляды. И национальность здесь не имеет значения. Мы обсуждаем войну достаточно часто, особенно новости дают повод это делать. Вполне нормальные диалоги и обсуждения.

В чем для вас самый главный урок эмиграции?

— Нужно держаться своих убеждений, сохранять разум, чтобы не уехала кукушка, оставаться сбалансированным. Каждый день я себя перепроверяю, достаточно ли я следую… своим убеждениям. Если я где-то сам предал себя, где-то поступил с принципом, сказал: «И так сойдет», это не есть хорошо. Но главное решение — заявить свою позицию о том, что это неправильно, это преступление, это криминал, я сделал в первый же день, потому что в тот момент я знал, что делать, определять свою позицию через год или через месяц, это поздно. Свою позицию нужно определять в первый час, в первый день. И если определил, то уже ее не менять.

Чего вы боитесь?

— Я не могу сказать, что сейчас есть какие-то такие страхи. Я бы сказал, что сейчас я в таком достаточно уже стабильном положении. У меня нет стабильного дохода, у меня нет четкого понимания, что делать в будущем. Но у меня есть поддержка, видимо, от семьи. У меня есть понимание, что я все сделал правильно. И это… меня вдохновляет, это вытесняет страх. Меня удивляют последние активности нового президента США, такие радикальные. Меня удивляют ряд таких националистических высказываний в Восточной Европе, а часть — в Германии. Но меня это уже не пугает. Я политически считаю, что это дело всех, а не только меня. То, что я свою позицию определил, это уже является фундаментом. Это позволяет мне не бояться уже того, что даже будет. Даже если вдруг война перекинется на Европу, и что-то будет вообще глобальное, и что я могу уже сделать? Все, что я мог сделать, это определить свою позицию и помогать. Я сделал и делаю. И бояться чего-то будущего, жить опять в страхе, но нет.

О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю, чтобы народ переформатировался и понял, что его просто одурачили. Я все еще верю, что народ может измениться. Я мечтаю, чтобы люди были более чувствительны, что ли, друг к другу. Не спешили негативить, брали паузу. Это то, что нам не хватает.