Федор Худокормов: «В Грузии переломный момент»

Федор Худокормов — внештатный корреспондент «Paper Kartuli». Он снимает протестующих в Тбилиси. Раньше снимал протесты в Москве. И в Москве, и в Тбилиси его била полиция. Несмотря на то, что он журналист, и делал свою работу. А может быть — именно поэтому. Как так выходит, что полицейские перестают быть защитниками общества: бьют, применяют слезоточивый газ и водометы? В чем разница между московскими и тбилисскими протестами. Об этом мы поговорили с Федором в новом выпуске «Очевидцев».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Фёдор, мне сейчас 22 года, работаю нештатным корреспондентом в разных изданиях сейчас. Это Paper Cartulia, это грузинское издание, которое на данный момент освещает протесты в Грузии. Я приехал сюда из России в 22-м году, когда началась мобилизация, и ещё до Грузии работал корреспондентом в разных изданиях.

Как вы стали журналистом?

— Сначала я, как многие мои сверстники, были активистами. Мы ходили на разные митинги, в том числе в 2017 году, когда начались по президентским выборам. Тогда Навальный же объявил о своих амбициях, что он хочет стать президентом России. И многие мои сверстники тогда ходили на митинги. Я тогда опасался, мне тогда было только… 15 лет, но спустя какое-то время я стал больше интересоваться, потому что стало интересно все-таки, что людей такого привлекает, и до 18 года я был активистом на акциях. В определенный момент я понял, что мне бы хотелось это все фиксировать на камеру или как-то документировать. Мысленно начал по большей снимать, чем участвовать в самих митингах. Я просто брал камеру и записывал все, что передо мной происходило. Ну, и таким образом перешел из активизма в такую документалистику, можно так сказать. И меня тогда заметило издание Sotavision, предложив мне уже полноценную работу на митингах с пресс-картой, как это полагается. И я стал освещать многие акции, в том числе не только в Москве, а по всей России. Я начал ездить в разные города. А вот… Самая такая крупная поездка, если вспоминать, протесты были по мусорному полигону в Архангельской области, в Шиесе. Я тогда приехал, и это была такая самая крупная и самая запоминающаяся поездка вообще за все время в России у меня.

Чем вам запомнились протесты против строительства мусорного полигона на станции Шиес?

— Людьми, в первую очередь. Насколько люди открытыми могут быть, это во-первых. Во-вторых, это такой… Достаточно большой опыт. Мне тогда было только 17 лет, но я уже достаточно много успел наснимать в издании. В основном это были московские какие-то протесты, пикеты, но потом мне предлагают поехать в Архангельскую область, освещать протест. Он был примечательным тем, что это был самый крупный протест в Архангельской области за практически все время, да. Там население… Вышло где-то 20 тысяч человек, насколько я помню. Для Архангельска это достаточно крупная цифра. Там никогда такого не выходили, даже когда там в начале десяток были протесты.

Вы участвовали в антивоенных митингах в России сначала как протестующий, потом как журналист. В чем различие этих опытов?

— Журналистика на митингах, если именно говорить про то, как я работаю, это прежде всего… Фиксация тех самых событий, которые происходят передо мной. Я не вмешиваюсь в эти события, я не могу как-то человеку сказать, ну, давай вот это сделаем, я это сниму. Активизм это, по большей части, для меня то, что когда ты сам создаешь повестку на события. А журналистика это прежде всего то, что ты фиксируешь, что в данный момент происходит, и эмоции людей. Для меня это… более важно и то, что я больше умею делать. Активизм все-таки не для меня.

Как на вашу жизнь повлияла война?

— Во-первых, я не могу выражать в полной мере свою позицию по тем или иным вещам, боясь в том числе и за своих родственников, которые находятся до сих пор в России. На мою жизнь повлияла еще и с точки зрения журналистики, потому что банально… В России нет крупных каких-то протестов или активности, которые можно было бы фиксировать, как я это делал до войны. Потому что, опять же, есть риск, во-первых, что… Домой придет полицейский и будет говорить, что не снимай. Это было как раз в начале войны у меня, когда первые дни, первые митинги такие в Москве. И ко мне через несколько дней приходит участковый вручать предостережение, чтобы я ничего такого не делал на митингах. Ну, соответственно, я дальше все равно снимал эти митинги, но стало тяжелее работать в России в том числе. Банально, я выхожу в центр, полицейские постоянно могут досмотреть, задержать по той или иной причине. До этого я с таким не сталкивался, максимум было давление со стороны полиции на самих мероприятиях, оттеснить могли или задержать в автозаке именно на самом мероприятии. Но когда я, например, мог ходить по улице после войны, меня могли задержать просто потому, что я зашел в метро, и меня отметили как нежелательного какого-то гражданина по системе распознавания лиц. И плюс начались проблемы с военкоматом. Ко мне начали приходить чаще, присылать повестки. И в один из дней я вышел выкинуть мусор, и меня задержал участковый и отвез в военкомат. Я не мог спокойно жить в стране после того, как началась эта война.

Вы снимаете протесты в Грузии как корреспондент Paper Cartuli. Чем отличаются эти митинги от российских?

— Определенно. Это кардинальное отличие. Даже если не брать нынешние митинги, которые прямо сейчас происходят, можно взять прошлогодние митинги или весенние в этом году. Во-первых, здесь другая тактика даже у полиции. Она не задерживает так массово, но при этом применяет больше спецсредств, слезоточивый газ и водометы. В России на митингах в основном действовала Росгвардия, ОМОН. И людей выхватывали из толпы, и можно было увидеть цифры задержаний. Там митинг происходил где-то на 5–10 тысяч человек, и из них задержали 500, чуть ли не 1000. В этом плане и тактика отличается, и сами протестующие разные. Люди по-разному протестуют. И в Грузии культура протеста больше развита все-таки. Грузины могут даже в бытовом плане как-то проявлять свое недовольство по отношению к какому-либо происходящему во власти. То есть здесь грузины не боятся выразить свое мнение. У них нет такого, что сегодня они скажут, а завтра к ним придет, условно, кто-то из службы безопасности страны и начнет доказывать, что этот человек не то сделал. Вот здесь люди… Во-первых, такого не боятся, во-вторых, такое редко происходит. Если говорить про самих грузин, реально, в этом плане, повторяюсь, грузины больше протестуют чуть ли не каждый день по любому поводу. Идешь по улице, человек стоит с плакатом. Здесь это обычная практика или какая-то акция студентов. Здесь студенческое движение развито среди как раз протеста. Студенты очень… В этом плане энергичные, они отстаивают свою позицию. То есть если что-то происходит в университете, у них студенческие профсоюзы в этом плане всегда стоят на том, чтобы довести все до победного конца, чтобы студенты себя чувствовали комфортно.

Почему такая разница между нынешними Россией и Грузией?

— Все-таки в России построена… в последние 10 лет была автократия, а сейчас уже больше диктатура. Сам факт, что… Грузия успела пожить при реформах того же Саакашвили, когда страна шла в Европу активно, и в том числе и в сторону НАТО. Да, есть много разногласий по поводу этого периода среди грузинского общества, но я вижу, что Грузии это принесло пользу с точки зрения, что грузины еще с нулевых, когда еще и Саакашвили пришел к власти… Люди протестовали все время, и эти протесты были многочисленными. Сейчас то, что я вижу, это один из тех периодов, которые переломные. Грузины сами говорят, что сейчас самый переломный момент, нужно всей стране выйти. И страна выходит, действительно. Ну, и к тому же здесь нет такого, пока что нет, я не знаю, как дальше все будет, такого репрессивного аппарата с точки зрения… силового подавления. То есть, да, митинги разгоняют, проводят обыски в том числе, но… Они не такие прям массовые с точки зрения той же России, когда могли в 2019 году, когда были митинги, прийти абсолютно ко всем, кто имеет отношение к тому же ФБК, например. То есть здесь это все очень точечно и пока что по сравнению с Россией все-таки еще аккуратно, на мой взгляд.

В Грузии довольно сильная оппозиция.

— С этим можно, конечно, долго спорить. Мне сами грузины просто говорят про оппозицию, то, что у нас она разрознена. Но если говорить про Россию, да, оппозиция здесь сильнее. С точки зрения, даже здесь оппозиция, даже по официальным данным, набрала 46% леукотова. То есть даже если в рамках России, когда там правящая партия, это же «Единая Россия», когда набирает там… правящее большинство, там не знаю, под 60–70 процентов, где-то в Грузии это не так. Здесь все-таки оппозиция действительно сильнее. Но сами грузины часто говорят, что оппозиция разрознена, и в этом плане все-таки она похожа на российскую. И если оппозиция в Грузии не одумается, возможно, все придет к тому, что мы имеем сейчас в России. Но я, честно, за грузин не в ответе, я просто наблюдатель в этом плане, как я уже говорил. Я слушаю среди грузин и озвучиваю то, что они мне говорили.

На каком языке вы общаетесь с грузинами?

— Когда как. Это в основном английский, среди молодежи, если говорить. Но если получится как-то в этом плане сконнектиться с каким-либо человеком в общении, он может даже и сам перейти на русский. Это редко бывает, но такое бывает. Особенно, когда начинаешь рассказывать сам на английском, что ты диссидент из России, что ты работал журналистом в России, освещал митинги, и в итоге показываешь, что ты снимаешь на этих грузинских протестах. Люди испытывают уважение. Я показываю людям, что я вообще снимал за эти грузинские протесты, что со мной произошло, в том числе с полицией, какой конфликт у меня был. После где-то 10 минут разговора негатив уходит, который первоначально присутствует. Просто к журналистам, особенно из России, здесь немного предвзятое отношение из-за пропагандистов, которые работают в Грузии, которые приезжают на протесты и рассказывают, какие плохие протестующие собрались. И мне приходится часто доказывать, что я не пропагандист, я из независимого издания, которое тем более работает в Грузии, но… вообще никак не работает на российскую аудиторию. Она, ну, Paper Cartool, это как раз то, где я сейчас работаю, это про Грузию, про грузин и про тех, кто здесь живет.

С насилием во время митингов вы сталкивались и в России, и в Грузии. Степень агрессии полицейских уже одинаковая или еще нет?

— Мне в один момент даже показалось, что он выше. Ну, опять же, как разгоняют протестующих, такое я видел. Не вживую, к сожалению или к счастью, но в Беларуси. В Беларуси, когда задержанных проводили по коридору, били их, мне недавно рассказали про такую историю сами протестующие. То, что их знакомых перед… тем как отвезти уже на автозаке в отдел полиции, их проводили по коридору и били силовики. Такое даже в России я не помню. В России были единичные случаи насилия. Да, они были. Может, даже на отдельных мероприятиях это насилие было слишком большим, когда, например, митинги в 2019 году по Мосгордуме. Тогда полицейское насилие было прям очень высоким. Но даже в Грузии, по моим ощущениям, оно сейчас выше. А если говорить про мой случай, ну… Полиция что в России, что в Грузии одинаково не любит журналистов. То есть вот я был в жилетке «Пресса», я был на таком пустыре тогда. Полиция меня… соответственно, и заметила. И, видимо, из-за того, что я их снимал, решила пресечь мою съемку.

Чем оправдывают агрессию сами полицейские?

— Можно послушать даже официальные заявления властей. Премьер-министр недавно сказал, вот Кубахидзе, что насилие со стороны полиции было оправданным, потому что, ну, сами протестующие виноваты, сами оппозиционные партии спровоцировали. В общем, все оправдано было. И даже вот про журналистов говорили, хотя казалось бы, что журналисты обычно никак не воздействуют на полицию. Они максимум что делают, это их снимают. Полиция прячет свои лица в этот момент. Ну, какие проблемы? Там же не заставляют открыть лица. И Кабахидзе говорит, что все претензии должны быть направлены не в сторону полиции и исполнительной власти, а в сторону оппозиции, которая спровоцировала все это. Я не знаю, я не разговаривал именно с самими полицейскими. Во-первых… Те полицейские, которые на митингах находятся, они не знают английского даже. Я с ними пытаюсь поговорить, а они мне отвечают, что что-то на грузинском. Видимо, что они не говорят по-английски. Патрульная полиция обычно не занимается разгоном. И с патрульной полицией у меня максимум диалоги на уровне, что спросить, как дойти туда-то. То есть на самих митингах я с ними не встречаюсь. Поэтому я не знаю, чем сами… Сотрудники полиции могут оправдать это.

Выезжая из Грузии, боитесь ли вы, что вас не пустят обратно?

— Да. Ну, учитывая после всего произошедшего, учитывая, что я снимаю митинги с весны, и уже везде я упомянут как журналист, который находится в Грузии, я вполне допускаю, что меня просто не пустят в следующий раз. И к этому я готов. Я остаюсь в Грузии, пока это возможно, освещаю протесты. В определенный момент я понимаю, что я уеду дальше. И для меня это будет достаточно хорошим опытом освещения протестов именно в Грузии. Потому что даже в России такого опыта у меня не было. Не с точки зрения, что меня полиция ударила, а с точки зрения общения с людьми в первую очередь. А во-вторых, увидеть, как это все работает в других странах. Я видел протесты только в России до этого. В Грузии это действительно кардинально новый опыт, которым… Я бы хотел потом поделиться с другими коллегами в других странах, если я с ними буду работать. И в будущем я бы рассказывал об этом всем.

Есть ли запасной план на тот случай, если вас не пустят в Грузию?

— На данный момент это скорее Европа, туда поехать. Ну, во-первых, давно еще, когда я не занимался журналистикой, вообще не занимался каким-либо активизмом в России. Я хотел уехать в Европу на учебу. У меня до сих пор такое желание есть, и при первой возможности я хотел бы воспользоваться тем, что я перееду в Европу учиться, получить образование в первую очередь. Потому что на данный момент из-за того, что я уехал из России, я не закончил свое образование. Для меня это немного сейчас ограничивающий фактор, поэтому хоть я уже достаточно… и по связям с точки зрения СМИ наработал, и достаточно узнаваемый репортер, я все равно считаю, что мне нужно получить образование, чтобы в будущем намного качественнее показывать себя как специалист.

Что дает надежду?

— Надежду мне дает то, что я верю в то, что я делаю. Я каждый день, когда работаю, даже на протестах в Грузии, я верю в то, что… У Грузии получится. Это будет хороший пример для всех остальных, кто тоже в России, например. С точки зрения общества, которое сейчас, оно единое, именно общество. Я не говорю именно про оппозицию, то есть я вижу, как общество каждый день, какие-либо компании местные или заведения в своих соцсетях говорят: «Мы осуждаем то, что происходит в стране». Я бы хотел это видеть в своей стране, когда общество друг другу помогает. Я верю в то, что я такое общество в России увижу, и это дает мне в том числе надежду.

Вы хотите вернуться в Россию?

— Да, безусловно. Ну, в этом плане у меня были мысли в определенный момент в прошлом году, что я хочу вернуться. Бывает такая эмигрантская тоска, что, блин, тут… чего-то у меня не получается, плюс у меня не налаживается никак с работой, вот это все давит, но потом вспоминаешь, от чего-то бежал, и как-то не хочется возвращаться сразу, поэтому я бы вернулся, но когда посчитаю, что для меня риск будет минимален. Сейчас, если я вернусь, учитывая, что я и в Грузии очень достаточно засветился на тех же протестах, по возвращению в Россию, и даже ненадолго, скорее всего, ко мне будут вопросы с точки зрения даже на погранслужбе. Я буду занесен в какой-то их список, меня отведут на допрос и будут спрашивать вообще, чем я занимался. А потом, если даже меня допустят в страну, риск уголовного преследования вполне может быть, просто потому что, ну, захотят. Я уже несколько раз мог в России оказаться под уголовным преследованием, и, к счастью, этого избежал. Не факт, что в следующий раз, если я окажусь в России, я смогу этого избежать. Поэтому я до сих пор не возвращаюсь.

Против вас чуть не завели уголовное дело. Можете рассказать подробнее об этом?

— Я являюсь свидетелем по делу «Нового величия». В свое время, ну, я… мог оказаться, но, к счастью, все прошло в адекватном поле. Я встречался с ребятами, познакомился на одном из митингов в 2017 году. Мы встречались, обсуждали политику в «Макдональдсе», и к нам в определенный момент как раз пришел такой человек странный, который говорит, что нам нужно вырасти. Он начал снимать офис, и… Я на таких собраниях, где также обсуждали политику, был… Ну, мне было 15 лет, как я уже сказал, в 17–18 годах. Мне вот столько лет было. И как раз из-за этого меня не смогли привлечь к уголовному делу по экстремизму. Если коротко, ребята собирались, обсуждали политику. Велось скрытое наблюдение и звукозапись. И в определенный момент этот… Человек, который пришел в эту компанию, пошел в следственный комитет, сказал, что вот у меня есть информация об экстремистском сообществе, и в один из дней, это, как я помню, 15 марта 2018 года, прямо перед выборами, я читаю сообщение о том, что ребят, всех, с которыми я общался до того момента, задержали и провели обыск как раз в ФСБ. Я испугался. Потому что я с ними общался, и подумал, что со дня на день, как мне стукнет 16 лет, ко мне могут прийти. К счастью, не пришли, но я тогда конкретно испугался. И думал, что на меня все-таки могут завести уголовное дело, даже именно когда мне исполнится 16 лет. Потому что ответственность за экстремистскую организацию, экстремизм в целом, 16 лет наступает по Головному кодексу России. Но, к счастью, все… прошло мимо меня, но я потом выступил свидетелем по делу. И вот, кстати, недавно как раз последний человек по этому делу, Руслан Костыленков, вышел из тюрьмы. Вот, в общем, именно после этого момента, кстати, после уголовного дела я больше начал увлекаться в политику, ходить больше на митинги, в пикеты вставать. Понял, что… На меня уже, видимо, не заведут ничего, я начал чаще выходить. Но, опять же, учитывая, что я еще и в России работал на митингах антивоенных, в том числе могут завести дело по какой-нибудь там фейкам об армии или что-то такое. Поэтому я и говорю, что я пока чудом не под уголовным преследованием, но в любой момент я готов к тому, что я услышу новость, мне придут сообщения, что… На меня завели уголовное дело.

Почему в России вы больше всего скучаете?

— По друзьям, в первую очередь, которые меня окружали, которые до сих пор остаются. Я горжусь тем, что многие из них продолжают работу на компаниях, на выборах. Когда была компания Бориса Надеждина, многие ребята тогда работали там. В том числе это и дает мне надежду. Люди, которые меня окружали, которые не сдаются даже с учетом того, что происходит. Некоторые из них приезжали в Грузию, я с ними общался. И я понимаю, что без этих людей я бы не скучал по стране. И, скорее всего, произошла бы война 24 февраля, у меня не было бы, скорее… Если бы не было друзей этих, я бы, скорее всего, в первые дни уехал. Меня держало до последнего то, что меня окружают люди, которые готовы меня в любой момент… Поэтому, уехав в Грузию или уехав в Европу в будущем, я буду по ним также скучать и также общаться.