Эстер Бол: «Готовы к войне были только твари, которые ее начали»
Эстер Бол — Ася Волошина в прошлом — известный российский драматург. Родилась в Ростове-на-Дону, училась в Москве и Санкт-Петербурге. По ее пьесам было поставлено около 50 спектаклей в России, в том числе в Московском художественном театре имени Чехова, Александринском театре, Большом драматическом театре, Театре на Таганке, Театре имени Ленсовета, а также во Франции, Польше, Литве, Латвии, Эстонии, Чехии, Израиле, Молдове и Уругвае. В 2022 году, после начала полномасштабной войны в Украине, публично осудила вторжение, уехала из России и сменила имя на Эстер Бол. В настоящее время большинство российских постановок Аси Волошиной запрещены.
Ася родилась в Ростове-на-Дону, училась в Москве и Санкт-Петербурге. В 2022 году публично осудила полномасштабное вторжение в Украину, уехала из России и сменила имя на Esther Bol. «Мне хотелось бы измениться полностью», — говорит она. Сегодня пьесы Аси Волошиной в России запрещены.
Вы были готовы к тому, что Россия начнет войну?
— Никто не был к этому готов, кроме тех тварей, которые это сделали. Задним числом я вспоминаю, как читала все эти публикации в «Новой газете», и там было какое-то очень хорошее расследование или аналитический материал про то, что нет, эти перемещения войск — это блеф, потому что они не перевозят кровь. Если начинаются боевые действия, то перевозят кровь для переливания, а здесь этого не замечено. Видимо, какой-то очень хороший специалист делал этот анализ. Я помню, что меня это успокоило, я решила всё-таки верить в это. Никто не ожидал такого уровня цинизма и ада.
Среди ваших близких и знакомых были те, кто поддержал войну?
— Да, у меня отец и бабушка яростно поддерживают войну. Мы не общаемся. Это не было просто. К сожалению, это не та история, когда бабушка из деревни насмотрелась телевизора — тогда хотя бы можно было бы делать попытки. Увы, это её искренняя, продуманная и ответственная позиция. Это больно, но я с ней не общаюсь.
Что вы делали после начала войны?
— Я была в Индии, когда она началась. Я закончила огромную, очень-очень изматывающую работу длиной в год и поехала в Индию. Опять-таки, вспоминая и анализируя задним числом, это же всё было на фоне перемещений войск, так что это как будто была попытка заговорить себя: «Нет, я сейчас улечу на другую планету и ничего не случится, ничего не начнётся». Мне было 37 лет, я думала, что начну писать роман, начну новую жизнь. Но жизнь началась слишком новая. Я прорыдала два или три дня, смотрела на волны и думала, утопиться или не утопиться. В итоге взяла билет и прилетела в Россию, в Мордор, вытряхнула из рюкзака одни вещи, затолкала другие. У меня были наготове документы на репатриацию в Израиль. Если бы у меня тогда был шенген, возможно, я бы полетела в другом направлении, куда-нибудь в Польшу, и попыталась бы приехать в Украину. Тогда состояние было такое, что от себя можно было ожидать всего. Но в любом случае было абсолютное ощущение, что чтобы вздохнуть, надо вылететь, а дальше посмотрим. В итоге я все-таки полетела в Турцию, а потом в Израиль. Это было первое марта 2022 года.
Когда вы поменяли имя?
— Оказалось, что в Израиле это очень просто. Я сделала это не сразу, потому что сначала это не приходило мне в голову, она была занята другим. А потом я поняла, что это самый честный жест, который я могу сделать по отношению к себе, ко всему происходящему. Ощущалась смерть, как будто я умерла, но ты можешь попытаться быть кем-то другим. Я еще не пришла в эту точку, еще не стала этим кем-то другим, так это немного аванс, но имя надо было менять уже тогда, потому что я понимала, что из Израиля поеду во Францию, а там это сделать гораздо труднее. В Израиле ты просто приходишь и говоришь: «А еще я хочу другое имя». Тебе отвечают: «Пожалуйста», а потом строго добавляют: «Но в следующий раз вы сможете это сделать только через семь лет». Семь лет — это баснословный срок.
Вы следите за тем, что происходит с вашими пьесами в России?
— Да с ними ничего особо не происходит. Все оригинальные пьесы сняли, а с пьес по мотивам сняли мое имя. Никто ничего мне по этому поводу не сказал, даже ни одной смски из разряда «ты же все понимаешь» не пришло. У меня тогда не было никаких сил, чтобы с этим разбираться, а сейчас мне уже всё равно. Можно было их снять и запретить самой, но мне, во-первых, было интересно посмотреть, как это будет происходить, а во-вторых, это слишком много жестов и движений. Я разве что помню, что когда какой-то театр повесил «Z», я в истерике им написала, чтобы сняли мое имя. Это всё гораздо менее осознанные жесты, события и движения, чем может показаться сейчас. Это были просто горячечные импульсы.
В 2022 году вы написали пьесу Crime о девушке из России, чей возлюбленный-украинец ушёл на войну. Насколько личными были для вас переживания о героине?
— Написать пьесу — это почти как сыграть её за каждого из персонажей. Это странным образом очень близко к актёрской работе, только инструмент другой — ты не кривляешься у себя перед экраном, а играешь ее пальцами. Вы можете переформулировать вопрос и спросить, насколько это биографично. Тут я тоже уйду от ответа, потому что, мне кажется, это не очень важно, может быть и так, и так. У меня есть огромная любовь к Украине, я имела честь много раз туда ездить с 2017 года. У меня был проект, который, к счастью, не осуществился — хоть он и был абсолютно антипутинский, но недостаточно радикальный, как стало сейчас понятно. Я ощущала своим экзистенциальным долгом это написать. Весь предыдущий путь обрёл смысл в этот момент, стало понятно, что самое важное в жизни, что я могу сделать — это написать пьесу Crime. Дальше — опционально.
Вы изменились за два года?
— Не случайно же я поменяла имя. Может быть, хотелось больше измениться, потому что есть какая-то психофизика, я нервничаю, но от этого не избавишься, это какая-то химия. Мне хотелось бы измениться полностью. Ещё в Израиле я вырезала опухоль щитовидной железы, это тоже помогло мне измениться.
Вы пишете в Crime: «Вину за то, что мы не удосужились посмотреть „сны россиян“ по телевизору, не избыть никогда». Что вы имели в виду?
— Это чуть-чуть вырвано из контекста, там было немного понятнее. Есть приписываемая Юнгу фраза: «Я знал, что начнётся Вторая мировая, потому что я знал сны немцев». Сны россиян показаны по телевизору — это коллективное бессознательное. Мы же действительно не включали телевизор. У меня был день рождения 23-го января, 24-го января мы сидели с друзьями в баре в Выборге, было похмельное утро, это маленький бар. Мы едим какой-то суп, на фоне работает телевизор. Он висел на стене, в нем что-то тележил Соловьев. Через 10 минут этого фонового шума я начала рыдать и говорить, что война все-таки будет. Я, может быть, себе немного противоречу, вроде я себя заговаривала, что войны не будет, но так же было всё время. Мы все оказались плохие Кассандры. Было очевидно для чего он это говорит, достаточно было просто включить телевизор. И гадай, не гадай, будет, не будет, читай «Новую газету», не читай — всё было понятно 24-го января, ровно за месяц.
Читка-перформанс пьесы «Шов» Эстер Бол (Ася Волошина). Автор цитирует Надежду Мандельштам
— Мы никогда не спрашивали, услыхав про очередной арест «За что его взяли?», но таких, как мы, было немного. Обезумевшие от страха люди задавали друг другу этот вопрос для чистого самоутешения: людей берут за что-то, значит, меня не возьмут, потому что не за что! Они изощрялись, придумывая причины и оправдания для каждого ареста — «Она ведь действительно контрабандистка», «Он такое себе позволял», «Я сам слышал, как он…», «Это совершенно чужой человек»… Всего этого казалось достаточно для ареста и уничтожения: чужой, болтливый, противный… Все это вариации одной темы: «не наш». Здесь, а то и здесь установлено единомыслие, понимаете. В основе судопроизводства, в основе судопроизводства всего великая стабильная мысль: «Кто не с нами, тот против нас».
«Мы выполняли функцию фигового листка». Вы считаете, что ответственность лежит на всех?
— В данном случае речь идет о нас как о деятелях, прости господи, альтернативной или оппозиционной культуры. Я специально отдала эту мысль одному из персонажей, но не могу сказать, что подпишусь под ней на сто процентов. Опять-таки, тут мы заходим в зону диалектики. Кто такой я? Я через пять минут или сейчас, я до бокала вина или после? Но эта вина ощущается. И опять-таки ретроспективно я поняла, что имели в виду мои друзья-украинцы, которые были очень добры ко мне, но с которыми я спорила до начала полномасштабного вторжения. Ну, как же, я же пишу пьесы, в которых все это обличается, они антитиранические, у меня есть возможность контрабандой их протаскивать на какие-то сцены, иногда даже большие. Мне кажется, что у меня нет ни одной пьесы, которая не была бы про свободу или про то, какая это ужасная, все колонизирующая тирания. Но мы выполняли функцию фигового листа. Мы думали, что нас не замечают, что у нас есть возможность, которой нужно пользоваться, пока она есть. «Посадят? Но всех же не посадят» и прочие мантры. Все это создавало фасад, что у нас не такая уж и тирания. «Смотрите, у нас есть свободное искусство, у нас власть критикуют с большой сцены, им разрешают. Теперь у нас демократия». Все это ездило во фестивалям, а за ширмой собирались войска. Теперь я это понимаю.
О чем ваша новая пьеса «Отродье»?
— Пьеса «Отродье» — это путешествие, роуд-муви по мертвому телу родины. Героиня — это довольно затюканная россиянка лет 50 с филологическим бэкграундом, замученная жизнью, живущая в хрущевке с ребенком инвалидом, мужем заключенным и свекровью. Она по жуткому наитию, сама не понимая зачем, покупает к празднику кролика, разделывает его и находит в нем утку, в утке яйцо, и осознает свое предназначение, к которому она абсолютно не готова. Она понимает, что теперь она Фродо, который должен принести кольцо к Ородруину. Но происходит трагическая случайность — пожар, землетрясение, наводнение — и она убегает, а потом возвращается и видит, что свекровь все это выбросила. Героиня вынуждена отправиться на свалку, про которую она все понимает, потому что у нее же был курс по фольклористике на филфаке. А дальше все сделано по Проппу и его «Морфологии волшебной сказки». Кого она там только не встречает. Больше я спойлерить не буду, я вам рассказала буквально затакт. Никто не читает пьесы, а зря — их можно найти в интернете и бесплатно прочитать.
Читка-перфоманс пьесы «Отродье» Esther Bol (Ася Волошина)
— А подлинный патриотизм насквозь эротичен. А Родина — большая жена всех мужчин племени. А Отечество — абсолютный муж всех женщин. А все серьёзные маршруты бытия оплачены невероятным страданием — душевным и телесным, добровольным и насильным. А Россия — мировая матрица. А пусть каждое соитие русских будет обращено на великую национальную цель. А пусть рушатся сердца, а пусть стонут под нашей пятой близлежащие народы. А наш сапог свят, а наше сердце заброшено в самые последние сферы. А быть с нами, — пускай в беде, в нищете, в гонениях, в испытаниях, в пытках, — высшее избранничество. А не дай Бог открыть на богоносный народ кривые рты; взодрать впопыхах волосатые кулачки; направить тюремный прожектор бесноватых реклам. Воздастся. Пусть он все время откладывается, этот наш русский час, а гул его нарастает неумолимо. Боже, сколько крови…Сколько живой, пульсирующей крови — позади, впереди, вокруг…
— Я больше не могу. Я больше не могу. Я больше не могу.
Что ждет Россию и Украину?
— Абсолютно неважно, я думаю. Мне кажется, что мы все видим ряд сценариев, их можно озвучивать, можно не озвучивать, но совершенно непонятно, какой из них выпадет. Я хочу верить в победу Украины, но это, к сожалению, зависит от помощи, которую оказывают в недостаточных объемах.
В России возможны изменения к лучшему?
— У меня нет таких надежд. Они были раньше, но они иллюзорны. Я сама понимала, что они смешны, но продолжала надеяться. Сейчас их нет.
Вы вернетесь в Россию?
— Нет. Для меня это страна, из которой летели все эти ракеты.
Что дает вам силы?
— Какие-то простые вещи. Если ты просыпаешься и у тебя есть силы на то, чтобы сделать йогу, то она дает сил. А если у тебя нет сил на то, чтобы сделать йогу, то нет и источника сил, и надо просто как-то протянуть день, надеяться, что на следующий день будет лучше. Конечно, я хотела бы написать те тексты, которые могу написать, на которые у меня хватит сил. Не знаю, тавтология ли это или игра словами, но есть чувство долга — сделать свой максимум. А там уже не мне решать и разбираться, что с этими текстами делать и нужны ли они кому-то. Но вроде бы какие-то тексты кому-то немного помогают, а значит, надо их делать.
