Екатерина Чигалейчик: «Мы из страны, которая начала войну, мы будем жить с этим всегда»

Екатерина Чигалейчик — социолог из Санкт-Петербурга. В составе независимой группы социальных исследователей «Exodus-22» она вместе с коллегами исследовала послевоенную эмиграцию из России в Грузию и в Армению. С Екатериной мы поговорили о том, кто уезжал после объявления войны, и отличаются ли эти люди от тех, кто уехал после объявления мобилизации, и почему адаптироваться в Армении легче, чем в Грузии.

Расскажите о себе.

— Я живу в Тбилиси уже два года. По образованию я этнограф, но по сути этнография, социальная антропология или качественная социология — это одно и то же, поэтому я иногда пишу так, иногда эдак. В Санкт-Петербурге я работала в Центре независимых социологических исследований, который сейчас признан иностранным агентом. У меня закончился проект, и я уехала. Закончился он в конце 21-го года, а в 22-м, с началом войны, я, свободная как птица, улетела в Тбилиси. Когда я приехала, мы обнаружили с моими друзьями, коллегами и знакомыми, что нас уехало очень много. Мы посмотрели, кто у нас в Тбилиси, кто в Ереване, собрали чатик социальных исследователей и решили начать исследовать. Сначала мы хотели исследование на пару месяцев, чисто посмотреть портрет мигранта, вот это все. Но мы до сих пор не закончили, потому что с этой иглы невозможно слезть. Когда ты начала заниматься очень динамичной темой, когда ситуация все время меняется, то это затягивает. Поэтому я все еще продолжаю исследовать эмиграцию, но локально: на Южном Кавказе, в Грузии, в Армении. Это моя профессиональная идентичность. Еще я занимаюсь межкультурными диалогами здесь, на Южном Кавказе, как фассилитатор. Иногда я модерирую какие-нибудь конференции, в прошлом году я сделала настольную игру. В общем, мне кажется, что я занимаюсь всем, чем могу, в том числе потому, что пытаюсь таким способом выжить. Исследования — это не моя работа, это скорее область моего интереса, моя идентичность, но при этом это не то, за что я получаю деньги. Деньги я получаю за какие-то рандомные вещи. Честно говоря, кажется, что они далеко не самые важные.

Каким был ваш день 24 февраля 2022-го года?

— Я была в Питере, я тогда жила у мамы, приехала ненадолго, и собралась снова уезжать из Санкт-Петербурга в деревню. Был очень солнечный питерский февральский день. Уже подозрительно, да? Небо голубое, солнце светило очень ярко и самолет еще летит так, как на картинке. Я спала, а мама проснулась раньше, потому что рано просыпается. Я слышу, что она смотрит какие-то новости, что Путин что-то говорит. А мама не смотрит Путина, она смотрит новости, которые смотрю я. «Мам, ты вообще нормальная? Ты чего Путина смотришь?» — «Кать, да ты вставай, уже война началась!» И дальше мы с ней смотрели Путина уже вместе. Потом смотреть его стало уже невозможно. А дальше как в тумане. То есть первые моменты я помню очень ярко. Я сразу поверила в это, потому что ждала войны. У нас намечался образовательный проект на март 22-го года, возможно в Украине. Мы думали, как можно нас из России туда привезти, думали делать какие-то приглашения или делать это за пределами обеих стран. В общем, мы строили какие-то такие планы, но все время с оглядкой на то, что может случиться война, и она все порушит. Собственно, все планы порушились. Я сразу поняла, что это надолго. Мне кажется, что первые несколько дней я не могла думать. Я была как вареная капуста, в полном ужасе. Я не выходила на протесты, потому что поняла, что будет очень жестко. Я почувствовала, что уже не готова жертвовать своим здоровьем — для меня вопрос здоровья очень критический. Еще через несколько дней я поняла, что перед всеми встал вопрос оставаться или уезжать? Меня в какой-то момент осенило: я ехала в автобусе и вдруг поняла, что если до этого можно было как будто бы не принимать никакого решения по этому вопросу, то есть если тебя спрашивали: «А почему ты не уехала из России?», то ты могла сказать: «Не знаю, никогда не думала об этом», и это был нормальный ответ, то теперь это стало серьёзным вопросом, по крайней мере в Санкт-Петербурге. Я не говорю о регионах , там, наверное, у людей была какая-то другая ситуация, но у нас это действительно стало серьёзным вопросом. Даже если ты остаешься, это тоже решение. Я стала думать, какое решение приму я? Так как это был очень сильный стресс, все в панике, никто ничего не понимает, все суетятся, я решила, что выберу нескольких людей, с которыми хочу поговорить, которые, как мне кажется, достаточно взрослые и не поддаются панике, но при этом хорошо понимают, как всё работает, в том числе в России, с которыми у нас совпадают взгляды, с которыми мы похоже анализируем вещи. Со всеми остальными я не буду об этом разговаривать, потому что иначе ты ходишь и разговариваешь с рандомными людьми — с мамой, с подругой — и начинается какой-то шум. Я выбрала трех людей, но в итоге созвонилась только с двумя. Мне хватило полутора дней и двух людей. Я поняла, что я уже приняла решение — я уезжаю. Мне кажется, что еще это было связано с тем, что социальные науки будут умирать в агонии. Они не умрут сразу — что-то подпольное, полуофициальное, с трудностями, будет существовать еще долго. Подпольная и энтузиастская наука может существовать довольно долго, но это будет очень тяжело, очень одиноко, потому что много кто уедет. То есть можно заниматься чем-то, что вообще никак не связано с происходящим. В принципе, можно заниматься этнографией: поехать изучать что-нибудь, главное, чтобы это не превращалось в изучение сепаратизма в регионах. А так можно найти очень далекую тему, где-нибудь далеко откопать староверов, и всем будет все равно, можно заниматься наукой. Если ты хочешь заниматься чем-то, что происходит сейчас, что актуально, то ты этого не сможешь. Тебе придется врать или молчать, и, наверное, это стало ключевым фактором, почему я решила, что не готова наблюдать за тем, как всё умирает, как давят людей, как они страдают. Я просто не хочу этого. Хотя есть, например, коллеги, которые остались с мыслью: «Я хочу, как Нерон, смотреть на то, как горит Рим. Это же тоже фактура». То есть с исследовательской точки зрения, я считаю, Россия сейчас охренительное место. С точки зрения работы ученым — очень плохое, но с точки зрения того, что изучать — просто восхитительно.

Есть ли близкие и друзья, которые поддерживают войну?

— Да, конечно. Как минимум мой папа и моя тетя. Потому что я их не выбирала. Часто так и бывает, что среди друзей таких людей нет, а среди родственников они попадаются. Среди знакомых у меня точно есть люди «не все так однозначно» или «вообще, война — плохо, но Россия — великая страна». Ну то есть такой микс того, что меня триггерит, но при этом вроде бы нет совсем ура-патриотизма и полной поддержки Путина. Мой папа фанат Путина и был им с самого начала, с нулевых. Последний раз я приезжала в Россию в сентябре 22-го года, то есть через полгода, чтобы попрощаться и собрать вещи. После этого, когда я уезжала, я поняла, что не поеду в Россию ни по каким делам, ни при каких обстоятельствах. Я здесь волонтерила, еще это исследование, какие-то интервью, какие-то нежелательные организации, с которыми я сотрудничала — я уже чувствовала, что пора бы завязывать. То есть либо я решаю, что буду ездить в Россию, и тогда я это и это не делаю, либо я решаю, что я это и это делаю, но тогда не езжу в Россию. Я приняла второе решение и съездила в Россию последний раз. Тогда же я виделась с папой. Он достаточно старый человек, алкоголик, живет в своем выдуманном мире, не пользуется интернетом, потому что гугл за нами следит и облучает. Наверное, вышки 5G тоже там есть, я просто конкретно про вышки с ним не разговаривала. Но, конечно, мы люди севера, из под Санкт-Петербурга, мы потомки гиперборейцев. И еще там Кастанеда и Путин — неплохая у них там компания, у папы в голове? Они там все вместе тусят. Но у него все нормально укладывается. Я не могу с ним общаться, я каждый раз начинаю орать. Я не могу сдерживаться, меня всё это очень бесит. Ещё мне кажется, что папа начинает превращаться в Михалкова, он начинает говорить прямо как он: «Катя, ты вот истфак закончила, ты-то должна бы знать, что России нужен царь». А я такая: «Бл*дь, что же делать-то?» Я с ним совсем не общаюсь. Я еще и не могу, ведь он не пользуется интернетом. Патовая ситуация. Но мама рассказывает ему, как у меня дела. Они живут отдельно.

Вы пытались кого-то переубеждать?

Именно переубедить — нет. Я когда разговариваю с человеком, стараюсь хоть на несколько процентов что-то у него сдвинуть. Кстати, мы работали в проекте на севере, в Архангельской и Вологодской областях, мы ездили по деревням, разговаривали с людьми, брали у них интервью про их жизнь, про их традиционные промыслы, про изменение климата, про лес в их жизни. Но потом вы же все равно просто разговариваете, и очень интересно, что север — это действительно во! Все-таки Шиес показал, что такое север. Там нет «Путин наше все» Люди даже могут говорить: «Да, мы поддерживаем, мы хорошие граждане» и прочее, но фигу в кармане держит почти каждый. И учительницы в школе потом, не под запись, но что-нибудь такое скажут тебе: «Вообще-то нам это все нафиг не надо, мы вообще поморы, а не вот эти вот русские, мы другие». Иногда встречаются люди, которые начинают говорить что-то в духе телевизора, и ты думаешь: «Окей, сейчас я поговорю с телевизором в виде человека». Ты не рассчитываешь, что переубедишь человека. Это очень долгий процесс и, мне кажется, люди меняют свое мнение не от разговора, не от каких-то рациональных доводов. Они меняют свое мнение в зависимости от своего окружения. То есть если в твоем окружении начнут появляться люди, которые говорят другое, то ты будешь смотреть на то, насколько они маргинальны. Если они очень маргинальны, то, скорее всего, мнение не изменишь. Это выживательский конформизм, он очень естественен для нас. В индивидуальных случаях бывает по-разному, но массово люди начинают менять мнение только когда их окружение начинает меняться. Если ты живешь в сообществе, в котором война, конечно, плохо, но, наверное, Путину виднее, а мы просто в это не лезем, то, скорее всего, ты будешь делать так же. Вероятности того, что ты будешь думать как-то по-другому почти нет. Да и мы приехали, разговариваем с людьми, а что мы будем им рассказывать? Что на самом деле все не так, как они думают? Это же тоже отчасти колониальная история. Ты приезжаешь из Санкт-Петербурга в какую-нибудь деревню и начинаешь: «Мы тут умные, а вы ничего не понимаете, телевизора насмотрелись тупые, сейчас мы вас просветим» — так нельзя делать. Но все равно в разговоре с человеком ты пытаешься что-то сказать, чтобы он немножко усомнился. То есть это очень длительный процесс. Мне кажется, что я не переубедила, но я привила маме некоторые взгляды. То есть, мне кажется, что у моей мамы их просто не было. Она была тот самый человек: «Я вне политики, политика — грязное дело, я ничего не понимаю, я ничего не смотрю, не слушаю и ничего не думаю. Если меня спросят: „Что я думаю?“, то я ничего не думаю, и даже не совру — я действительно ничего об этом не думаю». Во время ковида я частично жила с мамой, и мы стали много общаться. До этого мы очень редко общались, может быть, раз в пару месяцев виделись, а тут прямо очень плотно начали общаться. Она стала присоединяться смотреть со мной то, что смотрю я. Я как бы стала ее средой, а она просто оказалась в моем информационном поле и впитала в себя информационную среду. Сейчас она очень меня поддерживает, но, конечно, скорее за меня переживает как мама. Но в целом она понимает, что происходит, и поддерживает [меня]. У нее нет такого, что я предатель родины. А вот мамина сестра, моя тетя, считает, что я зомби, что меня зазомбировали на Западе. Вот эти люди, которые прикидываются такими хорошими, на самом деле нас, молодежь, зомбируют, потому что мы тупые, а они — советские люди, их так просто не проимешь. Это всё западная пропаганда! В общем, такой у нее взгляд. Тетя реально считает, что я зомби, что меня надо спасать. Она даже недавно звонила маме и говорила: «Сейчас по телевизору сказали, что на Кавказе будет война между Арменией и Азербайджаном. Катю надо спасать ради ее безопасности и вывезти в Питер». Я думаю: «Вау, вот это безопасно, действительно».

Расскажите про игру «Запах гари».

Игра называется «Запах гари». Мы ее придумали с моими друзьями в 20-м году, когда были протесты в Беларуси, тогда же был очередной Карабах и был ковид. Значит, все это происходит, ты читаешь новости, открываешь Фейсбук, там просто ад, а ты сидишь дома и ничего не можешь сделать. У меня был в связи с этим очень большой кризис, и я позвонила своему другу, говорю: «Давай что-нибудь сделаем, я не могу больше. У меня сейчас крыша уже потечет». Он говорит: «Ну, мы с тобой умеем делать только игры и походы. Сейчас в Санкт-Петербурге конец ноября, поэтому, наверное, давай делать игру». И мы реально стали делать игру, и даже ее сделали. Она была про Беларусь, поэтому называлась «Запах гари» — имелось в виду, что у нас еще не совсем припекло, а вот в соседней стране уже совсем. У нас были очень сильные связи с ней, было много друзей в Минске. Известный факт, что Беларусь — это как бы наше будущее. Можно спорить только насчет того, через сколько времени оно наступит, но то, что это наше будущее — бесспорно. И вот давайте сейчас осознаем и хотя бы подумаем о том, что мы будем делать, когда у нас вот это случится. Уже тогда мы были уверены, что у нас это все случится. Мы закончили игру где-то через год, но побоялись ее проводить. Мы просто ее сделали и сидели такие классные. Это было в 21-м году. А потом уже здесь, в Тбилиси, я рассказала своему знакомому, что у нас была такая история, и он предложил сделать ее. Мы переписали концепцию, потому что все уже случилось, и переделали игру. Я получила в прошлом году грант, так что мы делали игру командой в онлайне. Это именно настольная игра. Один наш друг был в России, я здесь, в Тбилиси, была наша белорусская подруга в Варшаве и мой друг в Германии — вот таким составом мы ее сделали. Игра про то, как жить в автократиях. Там идет некоторая история, разворачиваются какие-то события — по сути, становится хуже и начинается какой-то трындец, закручиваются гайки — а каждый персонаж, каждый игрок выбирает какой-то образ действий. У него может быть карьерный рост, а могут быть наоборот проблемы. Если проблемы сильные, то в итоге его могут арестовать. Ты балансируешь между тем, что тебе важно, и тем, что тебе нужно, чтобы тебя не загребли. Такая вот игра про моральные дилеммы. Но мы брали не только Россию и Беларусь, еще мы взяли Азербайджан. Мы созванивались и спрашивали мою знакомую в Азербайджане: «А как это у вас? А как вот у вас в таких случаях поступают? А вот это у вас как устроено?» Выяснилось, что Азербайджан, конечно, опережает нас по времени, но в Азербайджане все проще, я бы сказала. В том смысле, что все прямее и понятнее — тут ничего нельзя. Тут тебя никем не могут признать, потому что тебе просто не разрешат получать иностранное финансирование. Чтобы получить финансирование, ты должен прийти и спросить: «Можно?» Тебе могут сказать: «Нет», и ты просто его не получишь. А по факту получить, а потом стать каким-нибудь нежелательным в Азербайджане ты не можешь. И мы постарались совместить черты всех трех стран в этой игре, чтобы была средняя постсоветская автократия. И это мы еще не брали Центральную Азию, потому что так было бы слишком много.

Были две основные волны эмиграции в 2022 году. Кто эти люди? Чем они похожи? А чем отличаются?

Мы смотрели основные характеристики. В принципе, что видно во вторую волну? Две трети — мужчины. Логично. В первой женщин чуть больше 50 процентов, почти пополам. Видно, что это было больше спонтанно, что это было вынужденно, а не добровольно. Там был такой вопрос: «Считаете ли вы свой отъезд добровольным или вынужденным?» Во вторую волну эта вынужденность резко выросла. Еще весенний опрос показывал, что люди воспринимали свой отъезд так: «Я, конечно, уехала из-за войны, но это не потому, что меня сейчас посадили бы — это был мой выбор, это было добровольное действие. Я не хотела больше жить в России или боялась, но это мое решение было, я сама решила, купила себе билет и уехала. Никто не выгонял, никто не угрожал — это было моей доброй волей. Ну, может, не доброй, но волей». А осенью это меняется: «Блин, моя страна сказала мне: „Ты можешь быть пушечным мясом“. Я не считаю это добровольным отъездом. Я не хотел уезжать». По-моему, еще существенное различие в проценте удаленки. Да, был такой вопрос: «На момент, когда вы приехали, была ли у вас удаленная работа». И если весной на удаленке больше половины, там около 60% полностью обеспеченных ею, это не парт-тайм удаленка, то осенью уже очень мало таких людей, около трети или меньше. Все остальное, получается, то же самое. Например, образовательная структура — сколько человек с бакалавриатом, с магистратурой, с неоконченным высшим — процентная структура ровно такая же. Прямо видно, что социально это тот же самый слой.

Кто уехал по региону, по статусу, по профессии?

Это люди из больших городов, в основном Санкт-Петербург и Москва. Они составляют в выборке, кажется, 80 процентов или даже больше. То есть почти все — Питер и Москва или люди, которые там жили последние годы. Понятно, что люди могли приехать в Питер и Москву из других городов, но в последнее время они жили в двух столицах. Это очень существенно, потому что это люди очень образованные, уровень образования там 70 с чем-то процентов оконченного высшего. Это все люди со степенями, с высшим образованием. Да, очень много удаленных работников и мобильных людей. Как правило, это люди, которые раньше бывали за границей, а многие там и жили, возможно, кто-то учился. То есть это люди с высоким уровнем мобильности или хотя бы с привычкой хоть какой-то мобильности. Может быть, это не совсем уж диджитал номады, но пожить в другой стране — это более-менее понятная задача.

Есть ли среди уехавших в мобилизацию люди, которые просто не хотели участвовать в войне, но политику Путина поддерживают?

У меня есть такая исследовательская история: мне все время знакомые, которым я рассказываю, что провожу исследования, говорят: «А ты путинистов опрашивала?» — «Нет, где эти путинисты?» Мне все говорят: «Тебе нужно сходить в этот бар», или: «Тебе нужно встретиться с тем чуваком», или: «Тебе нужно сходить туда», но когда я туда прихожу, там нет никаких путинистов. И мне начинает казаться, что есть такой миф, городская легенда про каких-то путинистов в Тбилиси, которые тусят в каких-то барах и, кстати, это каждый раз разные бары, мне называют не один и тот же бар, и они всем говорят: «Да не все так однозначно, да Путин вообще нормальный». Но я не могу их встретить.

Сейчас люди продолжают уезжать из России или скорее возвращаются?

Это два противоположных тренда, накладывающиеся друг на друга. Первое — это возвращение тех, кто уехал после мобилизации, кто не смог адаптироваться, кто не смог найти источники существования и закрепиться. Это как раз те люди, которые приехали без удаленки и стали пытаться найти какую-то работу. Их довольно много уехало прошлой весной. Год назад было прямо видно, что постепенно происходит отъезд обратно, в сторону России , причем именно по этой причине. Условно, через месяц-два после мобилизации было много людей, думающих: «Ну, совсем трэш не наступил, всеобщая мобилизация не наступила, вот мои друзья в Москве, в Питере, где-то еще спокойно по улицам ходят, ничего с ними не происходит. Значит, наверное, я тоже могу вернуться». Люди возвращались по принципу «там не кошмар», то есть «моей жизни ничего не угрожает, я уже не так боюсь, я хотел бы остаться в Грузии, но я не смог найти способа это сделать». Люди потратили деньги, влезли в долги, перспектив никаких нет, непонятно, что делать, и люди возвращались. Но одновременно продолжается отъезд из России. Люди теперь более осмыслены, кто-то закончил образование, кто-то еще что-нибудь сделал, кто-то просто долго планировал, кто-то был с больными родственниками, то есть много историй про то, что что-то в России держало, но они понимали, что уехать нужно. Обстоятельства наконец разрешились, и они уехал. Этот вялотекущий отъезд из России происходит все время, но уже истончается. Мне кажется, что большая часть миграционного ресурса уже потрачена. Это как будто бы кран выключен, но еще тоненькая струйка течет. Она еще есть, но статистически это уже не зафиксировать, это видно по наблюдениям. Я думаю, это скоро иссякнет, если не случится что-нибудь глобальное , вроде всеобщей мобилизации.

За два года много ли людей осталось в Грузии и Армении или поехали дальше?

Для меня это очень большая грусть. Меня все время спрашивают: «Сколько человек в Грузии, как посчитать эмиграцию?» Я не знаю, как ее посчитать. Никак не посчитать, ведь никаких данных не выкладывают. Вроде грузинское Министерство внутренних дел один раз опубликовало данные сразу после мобилизации, и все. Я не знаю, сколько иностранных граждан сейчас находится в стране. Из Грузии уезжают, но одновременно в Грузию приезжают из России: в прошлом году была волна россиян из Казахстана, когда там поменяли условия визарана, и из Турции, когда перестали выдавать ВНЖ. Вот были две волны в Грузию. То есть это как бы инфлоу и аутфлоу. Мне сложно посчитать, чего больше, но, наверное, когда из Казахстана и Турции приехали, это точно было в плюс, то есть людей стало больше. С тех пор, мне кажется, людей становится только меньше. Значимых пиков, чтобы был резкий массовый приезд, больше не было. Идёт тенденция только на отъезд. Мне кажется, что уезжают в Юго-Восточную Азию, это одно из популярных направлений . И это замечательно: конец осени, начало зимы — айтишники полетели на юг. Ну, не на юг, а на восток. Мне кажется, что это люди, которые раньше туда ездили. Они считают: «А что, нормально поехать в какую-нибудь Индию. Плюс там питаться дешевле, чем в Тбилиси». И опять же, это тот слой, который имеет высокую мобильность, потому что имеет удалённую работу, им неважно, где находиться. Часто люди едут куда-нибудь в Тай на несколько месяцев, получают визу, но в итоге не возвращаются. Кто-то уезжает в Армению из Грузии, но таких мало. Заметнее всего едут в Сербию. Там, кажется, скоро уже будет переполнение людьми из Грузии. Ещё сейчас все ждут ответа по гуманитарным немецким визам. Опять же, сколько-то они одобрят, и опять будет резкий отток, много кто уедет. А дальше по чуть-чуть. У кого есть возможность, тот в Европу едет. Мне кажется, что это основное destination, мечта, которая есть у людей. Сильно далеко обычно никто не едет.

Что мешает адаптации в Грузии?

Все россияне здесь, в Грузии, знают, что мы не welcome here, что нам тут капец не рады, и лучшее, что мы можем сделать для Грузии, это уехать из неё нахрен. От этого никуда не денешься. Я пыталась изучать разные копинговые стратегии по отношению к этому, игнорирование. «Нет, все эти надписи я не воспринимаю, они ко мне не относятся. Они написаны про Z-тников. Я же не Z-тник, ко мне это не имеет отношения». Блин, это имеет прямое отношение к тебе — это тебе и адресовано. Мне кажется, что игнорирование, переосмысление, переинтерпретация, выученная слепота по отношению к надписям на улицах, замкнутость в своём пузыре — это такие способы справиться. Типа я буду ходить в те места, которые либо российские, либо я точно знаю, что мне там ничего плохого не скажут и косо на меня не посмотрят — это вытоптанные дорожки. Здесь это очень заметная история. Просто люди устают от этого, и если ты можешь не жить в этом, то почему бы не уехать? Почему бы не жить в чём-то другом? Ещё есть страх, но это уже у активистов, что либо российские ФСБшники, либо Грузия не пустят. Сейчас с каждым днём это всё актуальнее становится. Мне кажется, что ближе к выборам действительно есть вероятность того, что будут не пускать людей. Если найдут каких-нибудь владельцев и организаторов ЛГБТ-вечеринок или каких-то клубов, то я думаю, что их тоже могут начать не пускать в Грузию. Потому что «нам этого всего не надо».

Есть ли разница в адаптации в Грузии и в Армении?

В Армении нет этого барьера. У армян, у общества нет претензий к россиянам. У грузин как у общества есть претензии, есть очень расхожие, многими людьми разделяющиеся нарративы. А в Армении их нет. Грузины могут начать говорить: «Вот вы приехали, цены выросли…» Кстати, очень важно сказать, что экономические исследования показывают, что аренда выросла из-за эмиграции, но цены на еду выросли из-за войны, а не из-за эмиграции. Грузия находится в экономических и торговых отношениях — весь их экспорт и импорт — с Россией и Украиной. Когда две страны, на которых в большей степени завязана твоя экономика, воюют, конечно, это отражается на твоей экономике. Но аренда — это действительно единственное, , на что мы повлияли. У Армении свои проблемы с Карабахом, с беженцами, с изоляцией. Армения сейчас находится в очень сложном геополитическом транзите. Армяне приехавших россиян воспринимают скорее как поддержку. Армения сейчас “в кольце врагов«.Как общество они чувствуют себя очень изолированными, и россияне им близки, они чувствуют поддержку. Я часто слышу, как это классно, и жаль, что мы не справляемся с этим притоком людей, не можем использовать его на благо. А в Грузии есть психологический барьер. Если кто-то начнет заниматься тем, чтобы как-то интегрировать россиян в грузинское общество, то люди скажут: «Вы что, охренели? Вы вообще нормальные?» А в Армении все скорее порадуются: «О, круто, вот эта масса, которая сейчас хаотично влияет на нашу страну, будет более целенаправленно влиять». Еще вопрос языка. В Грузии все-таки меньше молодежи говорит на русском, и люди не хотят говорить на русском, потому что это очень деколониальный дискурс. А в Армении этого нет. В Армении — «вы наши друзья», общие тусовки, фестивали, все перемешивается.

Чего вы боитесь?

Мне кажется, что я очень боюсь, что потеряюсь на всех этих виражах эмиграции и застряну в жизни, которую я не хотела бы жить, которая мне не будет нравиться, в которой я не смогу делать то, что мне интересно, или мне перестанет быть интересно вообще хоть что-либо, потому что я выгорю, сломаюсь или еще что-нибудь. Это личный страх за свою судьбу. Мне кажется, других вещей я боюсь, но считаю их неизбежными. Я последнее время думаю о том, что история с этой войной, с тем, что мы проклятая русня, с тем, что мы из страны, которая начала эту войну — это навсегда. Мы будем жить с этим всегда, нашу жизнь точно. И это очень страшно. Само чувство того, что люди не забудут это, что лет через пять всё уляжется и все забудут — нет, этого никогда не случится. Мне кажется, я испытываю ужас перед этим фактом. Но это то, что вызывает чувства. Мне кажется, остальные страхи очень абстрактны. Я боюсь, что война будет на территории России, но с другой стороны, когда я представляю это, я не испытываю эмоций по этому поводу. Это тоже страшно — очерстветь. И это происходит, я это вижу в себе, как я постепенно черствею просто потому, что я не могу переживать, слишком много всего. Да, очерстветь тоже страшно.

Что дает надежду?

Я не тот человек, которому нужна надежда. Мне мешает надежда. Я скорее думаю, что будет плохо и только хуже. Хорошо, если не будет ядерной войны, например. Но одновременно я не могу сказать, что я ее боюсь. Я скорее просто рассматриваю такую возможность. Мне надежда мешает психологически, потому что она вызывает еще большие эмоциональные качели. На что-то надеешься, а потом опять разочаровываться. Мне проще этого не делать. Я обычно действую, наверное, из стоических соображений. Я это воспринимаю как стоическую позицию — делай то, что должен. Чувствуешь, что это важно? Делай то, что важно. Чувствуешь, что нужно сохранить российское гражданское общество за пределами России во что бы то ни стало? Ну, занимайся этим. Можешь — занимайся. Считаешь, что нужно спасать кошечек и собачек независимо от того, в каком месте, в какой стране ты находишься? Делай это. Считаешь, что важно публично высказывать свою позицию и писать об этом? Пиши. Что можешь, то и делай. Но почти все, что я делаю, не имеет за собой надежды. Мне кажется, что это чтобы сохранить себя. Я пыталась недавно объяснить это и сравнивала с тем, как я и почти все мои знакомые выходили на навальновские протесты, когда Навальный вернулся в Россию. Все выходили, понимая, что это ничего не изменит, но мы не могли не выйти. Если я не выйду, то я предам себя. Это то же самое. Если ты чувствуешь, что не делаешь что-то и тем самым себя предаешь — делай. Но надежда для этого не нужна. Мне кажется, у меня нет надежды на что-то конкретное. Я думаю, что долго будет хуже, а потом, возможно, будет лучше. Вот так. Поэтому нужно использовать любые возможности. Цветочки покупать, например. Потому что еще есть возможность покупать цветочки. Значит, это надо делать.