Антон Литвин: «Трампу интересно схлестнуться с диктатором №1»

Антон Литвин, художник, организатор фестивалей. В этом году исполняется 10 лет, как он живет в Праге. Поговорили с ним о войне, о возможной роли Трампа в прекращении войны, о смысле политических акций в эмиграции.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Антон Литвин, я живу в Праге с 2015 года. Я художник, куратор, видеохудожник, занимаюсь организацией мероприятий и стараюсь в основном заниматься культурными мероприятиями: выставки, концерты, дискуссии, презентации книг, показы фильмов, показы спектаклей, ну и так далее. Мероприятие называется фестиваль «Кремен Сос». Этот фестиваль приурочен к двухлетию аннексии Крыма, присоединению Крыма к России. И мне, как директору фестиваля, показалось важным, чтобы в центре Европы прошло мероприятие, которое расскажет правду о том, как происходила оккупация, позже аннексии.

Вы член Пражского антивоенного комитета, один из организаторов антивоенных митингов. Почему важно в Праге выступать против войны?

— Ну, я не то чтобы член, я скорее соучредитель, потому что идея была как раз весной 22-го года, чтобы собрать в Праге антивоенную русскую диаспору, которая готова публично выступить против путинской войны, против агрессии, поддержать Украину, показать чешскому обществу: не все русские поддерживают путинский режим. Почему это важно? Ну, мне кажется, какой-то, не в обиду будет сказано, детский вопрос, потому что… потому что мы люди, и важно быть на стороне тех, кого убивают, и показать это максимально публично и ярко для того, чтобы на помощь Украине было более масштабной и конкретной.

После большого антивоенного митинга в Берлине есть ощущение, что оппозиция окончательно вся рассорилась. Вас это расстраивает?

— Ну, меня совершенно не расстраивает, мне кажется, это естественно, потому что либеральные взгляды – это слишком общее. Внутри, конечно, есть масса различий. Это все равно, что говорят, например, в чемпионате Англии, все играют в футбол. Так зачем делать 20 команд, можно сделать одну. Они же все играют в футбол по одним правилам. У каждой команды свои болельщики, своя традиция, своя форма, свои цвета, свой стадион. Очевидно, что нужно разнообразить. В этом смысле это совершенно естественно. И я бы удивился, если бы произошло какое-то объединение. Совершенно нет для этого никакой почвы. И мне кажется, что оно и никому не нужно. Потому что каждый работает на своем поле, со своей, как говорили у нас в рекламе, целевой аудиторией. И говорит то, что… интересно определенным слоям. Кто-то больше ориентируется на европейских политиков, кто-то больше ориентируется на американских политиков, кто-то ориентируется на местную диаспору, кто-то на европейский парламент. И от этих нюансов зависит, в общем-то, собственное позиционирование и конкретные шаги. То, что происходит в Берлине, ну, это совершенно тоже естественно для вновь приехавших политиков, они… делают то, что умеют. Они пока плохо ориентируются, конечно, в европейской диаспоре и тем более в антивоенной российской диаспоре, несмотря на вояж Яшина по городам. Этого, конечно, недостаточно, потому что только неосведомленный человек может говорить, что в Берлине прошла удачная и самая массовая акция. Если только в Праге было 5000 сразу после начала войны, то там 3000 или 2000 в Берлине. Это просто смешно и несерьезно. Но, с другой стороны, им надо что-то делать, а делать сейчас что-то не так просто. Кто-то требует помощи ВСУ, но, безусловно, они этим заниматься не могут. У меня в начале войны было много и приватных, и публичных разговоров с политиками, которые были вынуждены эмигрировать. И вначале они на полном серьезе ориентировались на российского избирателя. На что я им сказал: а как вы будете, вот представьте себе умозрительно, вы начинаете свою предвыборную кампанию, там депутатскую или там президентскую, дело 10 в России. И что вы будете писать в листовке? Я давал деньги на ВСУ, чтобы убили ваших детей? Как вы себе планируете? рассказывать о своем политическом прошлом во время войны? На что вы рассчитываете? Либо вы помогаете ВСУ, тогда вы как бы, да, понимаете, что у вас ваша аудитория в России с ужасом уменьшается. Другое дело, что, пожив несколько лет в Европе, они понимали, что здесь совершенно другой контекст. Здесь для европейцев важны позиции именно здесь и сейчас. Европейские ценности – это то, что происходит сегодня, как ты ведешь себя сегодня, а не когда там будет что-то, Асад сбежит к Путину или Путин к Асаду. Но это такая… Поэтому они, да, ну вот они делают, повторяют ошибки предыдущего отъезда. Но посмотрим, что из этого получится. Но мне, честно сказать, просто не очень интересно, что, на мой взгляд, после убийства Навального оппозиционная деятельность, она потеряла всякий смысл.

Почему оппозиционная деятельность потеряла всякий смысл?

— Ну, просто потому, что Навальный был единственный человек, который действительно, во-первых, говорил то, что думал, во-вторых, находясь в России, оставался человеком, который объединял и миграцию, и россиян. И более того, он был личным врагом Путина, что, конечно, давало ему очень серьезные козыри в борьбе и в количестве единомышленников. Все остальные оппозиционные лидеры, конечно, никакими личными врагами Путина не являются и с его точки зрения не представляют никакого ни интереса, ни опасности. Поэтому каждый, выводя там 2000 или 3000 человек, это никакого отношения к путинскому режиму не имеет и к укорачиванию его политической жизни, к сожалению, тоже.

А что тогда делать оппозиционным политикам?

— Не мне давать, конечно, советы политикам, тем более, что я сам не политик, не политолог, я художник, и мне, в общем-то, это все было важно не с точки зрения политической карьеры, а то, что мы делали, это была просто позиция человека с обостренным видением ситуации, и, конечно… Наши акции были в первую очередь направлены на поддержку либо политзаключенных, либо после Крыма и после начала уже полномасштабной войны в поддержку Украины. По каждому мероприятию фестиваля мы проводим сбор средств в поддержку политзаключенных. Часть мы можем передать в «Вирус сидящей», на выходе есть специальная коробочка. Могу сказать только, что я всегда ориентировался на чешское общество, на чешских политиков. Мне было важно именно показать им позицию русской миграции в Праге. Какие себе ставят задачи другие лидеры оппозиции, мне неизвестно и, главное, что неинтересно.

То есть после смерти Навального вы не участвуете больше в организации разных акций в Праге?

— Дело не в том… Буду я участвовать или нет? Акции хороши, когда они поддерживают некую народную или такую массовую потребность. Ее нельзя придумать и думать, что на эту акцию выйдет какое-то серьезное количество человек. Наш антивоенный марш, он был связан именно с тем, что русские чувствовали потребность здесь показать свою позицию. А вовсе не потому, что мы захотели пройтись по Вацлаваку. Поэтому тут нельзя зарекаться. Ситуация может быть такой, что… Конечно, нужно будет делать митинги, марши, акции или другие политические выступления. Я уж не знаю, там, это может быть начиная с ядерного удара и заканчивая какими угодно другими путинскими жестами. Зачем нам сейчас забегать вперед? На данный момент, конечно, я не вижу никаких предпосылок к массовой русской акции. Другое дело, что будет чешская акция на годовщину начала войны, но, безусловно, мы там будем участвовать. Я от Ады просил. Мы там будем, безусловно, участвовать, но как члены чешского комьюнити, а не как колонна русского противоволочного, поэтому я говорю, антивоенного комитета. Это здесь будет совершенно неуместно.

Расскажите, когда и почему вы уехали из России?

— Я задумался об отъезде летом 2011 года. Еще не было… Заявления Путина с Медведевым о рокировке еще не было по Сирайд, но мне, как художнику, почему-то отчетливо показалось, что страна начинает медленно возвращаться в… Прошлое, в Советский Союз. Это сложно объяснить рационально, потому что многие продолжали жить иллюзиями медведевской модернизации, надеждами на европейский путь развития России. Мне так не казалось, я не могу сказать, знаю Путина, я его, конечно, не знаю, но интуитивно я понимал прекрасно, что Медведев – это зиц-председатель, и… Я, конечно, не думал о том, вернется Путин или нет, но для меня было совершенно очевидно, что Медведев – это просто марионетка, которая в любом случае выполняет роль, которую спецслужбы ему поручили выполнить. Поэтому мне все это было неинтересно, очевидно, и с 2011 года я начал думать об отъезде, проконсультировался с друзьями-художниками по поводу Германии, Америки, Франции и так далее. Выяснилось, что мне ближе всего Чехия, потому что я тут уже кого-то знал, участвовал в выставках. Начал заниматься переездом в Чехию. У меня было сначала два отказа от чешского посольства в Москве. С третьего раза я получил долгосрочную визу и с концами уехал в 2015 году. Вот 11 февраля будет ровно 10 лет, как я уехал. Естественно, что не был в российских.

В рамках фестиваля «Культурус» вы организовали читку пьесы Артура Соломонова «Эжен и Самуэль спасаются бегством». Пьеса о том, что на земле все меньше и меньше мест, где не страшно жить. Вас эта тема беспокоит? Или вы в Чехии, как у Христа за пазухой?

— Я себя в Чехии чувствую прекрасно и очень комфортно. Мне очень близок чешский менталитет. И самое главное, что мне очень близка… близок масштаб. Мне очень нравится, после там 15-миллионной Москвы, мне очень нравится миллионная Прага, где можно передвигаться пешком, на трамвае, где можно за один день посетить много мест, где можно на улице встречать знакомых. И, возможно, это возрастное, был бы я помоложе, может быть, мне было бы хотелось там в Берлин, Лондон, Париж или в Америку, но так получилось, что я начал переезжать там до 45 примерно, и в этом смысле здесь мне лучше всего. Мне нравится архитектура, мне нравится, еще раз говорю, отношение чехов к жизни, в меру ироничное, в меру юмористичное, в меру спокойное. Более того, мне кажется, что это очень полезно нам, как титульной нации, и тем более из центра Москвы оказаться в шкуре малого народа, окруженного мощными соседями. И это совершенно другой опыт, который заставляет смириться, если говоря тогда по-богословски, посмирять себя и, главное, чтобы преодолеть и вылечиться, может быть, от этой имперскости, которая у нас воспитывалась в Советском Союзе, в общем-то, с детства.

Есть мнение, что если не остановить Путина в Украине, то он пойдет в Европу. Вас это тревожит?

— Я, конечно, не верю, что до такой степени это дойдет. Все-таки не для того… Мне кажется, НАТО три года как-то обсуждает эту проблему, чтобы так просто какой-то Путин, какой бы там ни был, со 100-миллионной армией, легко вошел в Европу, но мне кажется, что это исключено. Другое дело, что я допускаю ядерный удар, но это просто понимание того, что Путин не умеет и не любит проигрывать. И действительно, если он почувствует себя уязвленным, то от него можно ждать чего угодно. Но это тоже такие интуитивные вещи, которые нельзя ни доказать, ни подтвердить. То есть можно там, конечно, описывать, что действительно никаких ракет, ракет-перехватчиков нету, да, расстояние слишком маленькое, что там до Праги. Ракеты долетят до того, как их смогут перехватить. И более того, скажу, существует даже учебный фильм НАТО, по-моему, или американский, то ли ЦРУ, то ли НАТО, как начнется ядерная война. И действительно, первый удар придется по Праге. Это довольно забавно смотреть. До того, когда начнется масштабный обмен ракетами и заработает настоящая противовоздушная оборона, начнется все с того, что Путин запустит ракету, она спокойно долетит до Праги, дальше НАТО ответит. Ну, и это уже будет так, да, другое, это уже будет не при нашей жизни.

Недавно в Фейсбуке вы написали, что в Праге вас считают агентом ФСБ. Как вы об этом узнали и почему решили об этом написать?

— Я-то написал суточный пост, потому что мне об этом сказал по пьяной лавочке товарищ. Но, судя по комментариям, где все подтвердили, что да, они это слышали и даже еще в Москве. До переезда я как-то так озадачился, потому что мне казалось, что моя, как раз, без лишней скромности, репутация практически кристальная. Все мои деньги, которые я использую для мероприятий, они прозрачные и известные источники. Я всегда об этом говорю. Что может меня уличить как агента ФСБ? Излишняя радикальность? Но это тоже, в общем, мы же не… В России здесь лишняя радикальность в порядке вещей. Но да, есть умеренные, есть чуть более радикальные активисты. Я же не громлю посольства, не призываю провокационными лозунгами идти на штурм российского центра наук и культуры, или сорвать флаг, или что-то еще. Я же ни разу краску, ни бутылку с кетчупом не кидал. Так что для меня это оказалось большим сюрпризом. Но, судя по тому, что люди это подтвердили, действительно, это, в общем, наверное, есть такая история, хотя не понимаю.

Не думали, что могло стать поводом к распространению таких слухов?

— Единственное, что мне кажется, повод, что люди могут, не понимая природы… Природы художника и природы творчества вообще, они могут не понимать мотивацию. То есть, что может заставить человека заниматься, условно говоря, организацией на протяжении многих лет каких-то политических мероприятий массовых. Для них кажется очевидным, что это либо деньги, либо это задание партии. Третье, самое очевидное, что это просто личная ответственность и чувство собственной ответственности за происходящее и солидарность с тем, что происходит в России с пострадавшими от Путина, видимо, для них не является достаточным аргументом. Поэтому мне кажется, что источник может быть оттуда, что, может быть, они в своей жизни не встречались с… Людьми, условно говоря, типа Новодворской или с еще более активными, да, Немцовым и прочими, и не понимают, что есть действительно личные качества, которые не позволяют спокойно и молча наблюдать за происходящим.

А вы сами кого-то подозревали из своего окружения, что он может быть агентом ФСБ?

— Я об этом никогда не думал, потому что мне кажется, что это совершенно неважно, потому что даже… Агент ФСБ – это как бы работа. Человек выбрал… Так сложилась жизнь, что он оказался либо завербован, либо каким-то компроматом был вынужден нас сотрудничать. Но это скорее его трагедия, чем вина. И я в этом смысле отношусь по-христиански к таким людям. И даже если они этим занимаются, то все равно это безобидный сбор информации. При этом это общедоступная информация. Это люди фотографируют или снимают видео наших акций, или фиксируют, что я выступаю у посольства и кричу, что тогда Россия – это террористическое государство. В этом нет ничего такого, чтобы снял агент ФСБ или журналист обычный. Поэтому я, в общем, пока меня не будут пытать в подвалах, я к этим людям отношусь спокойно, и мне кажется это, ну да, так сложилась жизнь, что они были вынуждены сотрудничать с там, с ФСБ и с прочими. Но это не дает мне повод их как бы ненавидеть.

В одном из интервью вы сказали, что поняли про Путина все еще в 2000 году. И даже сделали в связи с этим арт-объект. Расскажите подробнее об арт-объекте и почему вам Путин сразу не понравился.

— Я думаю, что даже это был 1999 год. Потому что он был премьер-министром, потом его в декабре, по-моему, как раз 1999. Но это сейчас неважно совершенно, да, эти даты. Мне тоже кажется, что это очевидно, что человек, который в России, с ее 100-вековой большевистской историей, когда к власти приходит человек из КГБ, странно ждать демократических реформ и каких-то либеральных подвижек или либерального прогресса. Мне было просто понятно, что человек из КГБ – это крах абсолютно надежды. Да, возможно, с точки зрения капитализма это будет другая КПСС, а не та, которая была в Советском Союзе. Действительно, там сейчас вопрос обогащения элиты, в кавычках, совершенно другого уровня, чем это было у коммунистов при… в Советском Союзе, но идеологически мне было понятно, что это враги, это государство превращается из инструмента, помогающего построить демократическое общество, скорее всего, в некий тоталитарный аппарат. Другое дело, что тогда, конечно, было сложно себе представить, до чего дойдет, начиная от убийства демонстративных политических оппонентов и открытых войн с ближайшими соседями, но тем не менее идеологически было понятно, что к власти пришли враги, придется вспоминать свой детско-юношеский диссидентский пафос. Работа была, о которой вы спросили, очень простая. Я купил газету «Коммерсант», которая была тогда наиболее популярна, открыл страницу «Происшествия» и взял белую замазку, которая называлась «Штрих», по-моему, раньше. И начал полномерно замазывать все буквы, пропуская только буквы с фамилией Путина по очереди: до П, потом доходил до буквы У, ее оставлял, мазал дальше, доходил до буквы Т, мазал дальше, доходил до буквы И, мазал дальше, доходил до буквы Н, ее оставлял и шел дальше. Таким образом, из всех текстов, статей и заголовков, которые были на странице «Происшествия», осталось все замазано, кроме букв, которые почитались как… Бесконечный Путин, Путин, Путин. Это была работа, посвящена грядущей цензуре и культу личности, к которому неминуемо это все должно было привести. Ну, собственно, к чему и привело, но это об этом вот я рассказал только что. Человек из КГБ выстраивает аппарат так, как он привык, в котором он жить, да, и для них, естественно, что там 70-е, 80-е – это золотые годы, золотые годы КГБ, ну, 70-е даже скорее. Поэтому они и пытаются его реанимировать. Естественно, тоже к этому не надо относиться так эмоционально. Человек склонен выстраивать комфортную жизнь вокруг себя по своему пониманию. Их понимание – это аппарат КГБ 70-х, идеальное устройство государства. Продолжение следует…

Во время войны довольно сложно говорить о российской культуре. Тем не менее, в этом году вы провели очередной фестиваль «Культурус». Как вы выбирали темы? О чем вам казалось нужно поговорить?

— Ну, это очень болезненный вопрос, потому что с начала войны я не хотел проводить фестиваль, и мне казалось, что это действительно непонятно, неуместно, не нужно и непонятно для кого. Окружающие меня убедили, я понял, что, наверное, надо, стал думать над форматом, и я все-таки небольшой дам экскурс. В прошлом году фестиваль был, где мы дали в первую очередь слово чехам. Чехам, которые профессионально занимаются Россией, это переводчики, филологи, словисты. И было интересно как раз наоборот послушать, что они думают о русской культуре, о русской истории. Мы, русские, сидели и, в общем, слушали. И это был такой, как бы, концептуальный переворот, потому что, если раньше мы как раз все эти предыдущие 10 лет приезжали русские и рассказывали чехам, какая у нас великая культура, то в этот раз мы смиренно сидели и слушали и пытались понять, действительно ли она великая и изменилось ли отношение к русской культуре у профессиональных, да, вот, иностранных словистов. И это был важный момент, потому что для них-то это профессия, они не могут, как мы, отказаться. Мы можем, например, перестать заниматься, условно говоря, русский художник, может перестать делать выставки на какое-то время. Но, с одной стороны, это его профессия, с другой стороны, он может работать в мастерской, писать или писать в стол, не публикуя ничего, не выступая, музыканты могут по-другому все это бойкотировать и молчать. А профессиональный западноевропейский словист – это его профессия, он не может в другую взять и… сославшись на войну, перестать заниматься русским языком. Поэтому было интересно их мнение, и они, в общем, так довольно аргументированно сказали, что да, они разочарованы, что огромное количество связей порвано, что куча коллег, с которыми они сотрудничали, оказались не прошедшими это испытание и так далее. Но для них это тоже хороший опыт, для того, чтобы понять, какие произведения действительно хороши и являются там общемировыми, обладают мировой ценностью, а какие, в общем… являются действительно носителями такой шовинистической, имперской какой-то идеологии. В этом году было не то чтобы проще, но поскольку все эти годы последние шли разговоры именно о русской культуре, то я и подумал, что надо сделать: а как, собственно говоря, живет русская культура сейчас, в военном времени? И название родилось довольно просто – «Культура военного времени». И если в прошлый раз было интересно слушать политологов, военных экспертов, экономистов, философов, что они думают про будущее, про прошлое России, у нас были, в частности, такие дискуссии, как в каком веке живет Россия, например, пытались понять, когда же там, собственно говоря, произошла эта развилка между европейским и таким особым путем развития. Сошлись вроде бы, что в 14-м, но не важно. Было много активистов, то сейчас мы решили позвать только деятелей культуры, прямо однозначно, без всяких реверансов. И действительно, это были художники, это был галерист Гельман, это была режиссерка из Израиля, это был спектакль Артура Соломонова. Не сказать, что они все напрямую антивоенные, но интереснее было посмотреть, чем живут люди и как у них… изменилось мышление во время войны. И в этой связи очень показательна выставка как раз Игоря Андреянова, потому что, несмотря на безобидное название и изображение, это были там живопись животных, разных животных, и название «Новые святые», но это было… выстраданная тема, потому что это были не просто животные, а животные, которых убивают для употребления в пищу в разных странах. Игорь провел там огромное исследование, представил статистические данные, сколько убивают там, условно, кроликов, кур, морских свинок, собак и так далее. Не говоря уже о свиньях, коровах и так далее. И сделал их портреты просто как таких вот жертв. И я написал кураторский текст на… эту тему о том, что художник очень точно чувствует боль, и в данном случае он просто показал себя на стороне жертвы. И, конечно, эта тема не могла возникнуть, вернее, могла, но очевидно, что она возникла именно во время войны. Конечно, она могла возникнуть в любое время, но то, что она возникла сегодня, это, конечно, связано с войной и говорит о позиции художника, что он стоит на стороне жертвы, на стороне Украины. Просто, говоря художественным языком, он использует немножко другую метафору, что право сильного убивать и уничтожать, но это не значит, что мы должны подчиняться и не сопротивляться.

Вы много общаетесь с людьми искусства. Какие художественные антивоенные высказывания произвели на вас наибольшее впечатление?

— На мой взгляд, самое сильное высказывание у Саши Дельфинова. Александр Дельфинов, поэт, живущий в Германии, по-моему, сейчас в Берлине. С самого начала войны он занял очень жесткую позицию в поддержку Украины, в поддержку ВСУ. Его стихи, собственно говоря, сейчас только об этом. Это очень сильная поэзия, очень важная литература, очень качественное и талантливое совмещение гражданской и художественной позиции в одном… в одном вот, ну не жанре, а в одном произведении. «С грозного и до тишайшего, что там от прошлого до настоящего? Наши опять отщепнули не нашего, золотом блещет орда. То ли кресты, то ли звезды кремлевские, то ли гробы, то ли дачи рублевские, пиво под горы течет жигулевские, выхода нет никуда».

Сейчас активно обсуждается тема мирных переговоров. Как вам кажется, насколько они реальны?

— Ну, это, конечно, вопросы такие очень… Точнее, вопросы-то правильные, ответы очень будут наивные и не дилетантские, потому что я не политолог, и как бы странно мне комментировать такие серьезные вещи. Но если говорить по-человечески, просто что мы сидим и беседуем как друзья, то, в общем-то, мне… Давно казалось, уже, наверное, год, что, к сожалению, все придет к ситуации либо Северной и Южной Кореи, либо Берлинской стены. Мне казалось очевидным, что Украина не сможет… И главное, что это украинские эксперты подтверждают, что главное, у них и нет, кроме политической, никакой другой мотивации к возвращению этих оккупированных земель. То есть мало того, что это дикие деньги на восстановление, так, собственно, еще и во времена Крыма, аннексии Крыма, украинцы, в общем-то… с пониманием и Донбасса, они понимали, что это люди, которые голосуют на выборах за пророссийские партии, и это был определенным для них тормозом в развитии. Не сказать, что там война облегчила и страдания до Украины, это, конечно, было бы чудовищно это утверждать, но, с другой стороны, конечно, определенное облегчение от того, что они будут избавлены от территорий, которые тормозили их развитие. В этом это многие украинцы подтверждают. Безусловно, сейчас это можем говорить только по пьяной лавочке мы, которые не имеют отношения к большой политике и не являются лидерами общественного мнения. Поэтому мы можем говорить все, что угодно. А, конечно, это довольно безответственное заявление, мы это прекрасно понимаем, что нормальный политик, тем более европейский и украинский, конечно, такого сказать не может. Но вы же меня спросили про… мое ощущение и мое личное к этому отношение, я считаю, что это будет благом для Украины. И я всегда был сторонником того, чтобы Россию огородить забором с рвами и с крокодилами. И, к сожалению, просто теперь будет немножко по другой линии этот забор возведен. То есть если хотя бы до 2014 года или до 2022 года это была одна линия, то сейчас это будет уже линия другая. Но, тем не менее, я думаю, что к этому… придет и спокойно совершенно Украина начнет развиваться как Западный Берлин, вступит в НАТО и станет членом Европейского союза, восточные территории, в общем, будут лежать, ну как вот там «Сталкер», и будут по ним водить группы интересующихся. И там, конечно, никакого… То есть у Путина уже тоже нет никакого интереса их экономически развивать. Его задача не расширить территорию России, которые и так-то, в общем-то, лучше бы сужалась, потому что огромные территории, на которых некому жить. А здесь тем более разрушена вся инфраструктура. Непонятно, кто там сейчас живет, непонятно, что у них в голове. И, соответственно, территории Путину точно так же не нужны. Так что чем раньше, к сожалению, Украина сможет принять это тяжелое решение, тем, конечно, быстрее пойдет дело с западной и центральной Украиной в ее встраивании в мирную европейскую жизнь.

Почему-то многие люди возлагают какие-то надежды на Трампа. А вы что думаете по этому поводу?

— Ну, как это ни смешно, мне кажется, что действительно единственный, кто это может сделать, это действительно Трамп. Просто потому, что человек, который мыслит нестандартно, да, он плохо воспитан, у него совершенно другое представление о демократии, о правах человека. Но в данном случае мы сейчас обсуждаем не его характер как человек или как президент США, это дела американцев. Мы говорим о том, что это человек, который может себе позволить любой жест. Он не ограничен этикой, так скажем. А в общении с Путиным, к сожалению, нужен именно такой противовес, который бы не был отягощен ответственностью перед своими институциями, перед своими избирателями, перед какими-то договоренностями с европейскими политиками. Все это Трампу чуждо, и для него, мне кажется, как раз будет профессиональным интересом схлестнуться с диктатором номер один, чтобы просто показать, кто мачо более крутой. И в этом смысле есть шанс на успех. Другое дело, еще раз говорю, что к самому Трампу, как к человеку, мы можем относиться по-разному, и мы к нему, конечно, относимся отрицательно. Но вопрос был о том, сможет ли он это сделать. И мне кажется, что он единственный человек в мире, наверное, который действительно это может.

Чего боитесь больше всего?

— Лично я боюсь, это у меня с детства, еще с такой диссидентской гулаговской литературы, оказаться в российской, тогда в советской, а сейчас в российской тюрьме. Вот для меня это было бы просто совершенно невыносимо во всех смыслах, начиная от ограничения пространства и заканчивая нахождением… в одном помещении с отвратными людьми, с которыми я, в общем-то, не хочу иметь ничего общего. У нас у всех человеческий страх за детей. Ну, еще постоянно, конечно, да, снятся всякие ужасы, что там или я в аварии разбился, или еще что-то. Главное, что пострадали дети, потому что на мне очень многое от меня зависит, конечно, и финансово, и организационно. Ну, это как и у всех, да, собственно, в семье. Каждый родитель переживает, что без него благополучно и вообще как-то всем будет грустно и тяжело. Поэтому я переживаю и очень стараюсь нигде лишний раз не рисковать.

О чем мечтаете?

— Я мечтаю о возможности поехать в Украину для того, чтобы помочь в восстановлении экономики или каких-то жилых домов, или как волонтер. Это может произойти в двух случаях: либо я получу чешское гражданство, и тогда смогу ехать как чешский гражданин, либо это произойдет уже после, как вы сказали, мирных переговоров, да, и поехать уже тогда неважно в каком качестве, в том числе там на строительство этой украинской стены.