Анна Русс: «Отчаяние рождает поэзию»

«Мы поняли, что наш дом превращается в ад», — российский поэт, сценарист и музыкант из Казани Анна Русс вместе с семьей уехала из России в самом начале войны. Сейчас ее творчество в основном посвящено антивоенной теме. Но признается, что писать получается не о том, что думаешь, а том, что чувствуешь. Отчаяние рождает поэзию. Об отчаянии, о том, что чувствуют люди в изгнании, о боли за родных людей, которые превратились в зомби, и о том, почему большинство соотечественников смирились, поверили в ложь и не хотят признавать очевидные вещи, мы поговорили с Анной в новой серии проекта «Очевидцы 24 февраля».

Расскажите о себе
— Я из города Казань. Это ночь [езды] от Москвы. Большой город, миллионник, столица Татарстана. Я уехала оттуда 1 марта этого года. Я пишу стихи и делаю музыку. Занимаюсь многими другими творческими делами, потому что это интересно. Что-то кормит, все по-разному, в основном, вроде как поэт.

Умирают дети от орудий тьмы.
Кто за все в ответе? Говорят, что мы.
Признаки у лета ядерной зимы.
Кто устроил это? Очевидно мы.
Мы — тусят, рыбачат, жарят шашлыков,
Мы — бухают, плачут, моют стариков.
Мы — гуляют, тостят, бургеров жуют.
Мы — картинки постят, будто бы живут.
Мы — детишек в садик, песенку учить.
Мы — в свой личный адик, голову лечить.
Мы — у банкомата долларов хотеть.
Мы — гори и хата, мы — рожден лететь.
Покидаем дом мы, в голове тюрьмы.
Кто мы, сука? Кто мы? Кто такие мы?

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля?
— Что будет война, стало четко понятно за несколько дней до 24-го числа. Я написала об этом маме. Мама сказала: «Ты чего, никакой войны не будет». Такие все молодцы, такие уверенные были, удивительно. Мне муж сказал 23-го вечером: «Если завтра война, мы берем билеты и улетаем». Я сказала: «Хорошо». Утром он меня будит и говорит: «Война». Я взяла ему билет на тот же день, он улетел в тот же день. Я осталась для того, чтобы сделать необходимые прививки котикам, в надежде на то, что мы их с собой заберем. Но котиков забрать не получилось. Я за ним в след улетела еще через четыре дня.

Эти четыре дня — это был настоящий ад: я не могла есть, я не могла спать, я только сидела и обновляла новостные странички в надежде, что сейчас, они, блин, поймут, что это такое. Это же не какие-нибудь там, я не знаю, орки, не знаю, какие-то ужасные существа. Это же наши люди, люди, которые легко разговаривают на одном языке, переводчики не нужны. Почему мы не можем договориться? Может быть, сейчас как-то удастся расшаркаться. Я не представляла себе, что можно сделать, но я подумала: «Может, они что-то сделают».
Когда я улетала, а я была уверена, что прямо сейчас закроют границы, прямо сейчас объявят мобилизацию, и если этого не произойдет, то это будет чудо, и надо успеть уехать. Мало того, я даже в аэропорту 1 марта сидела и думала, что меня могут сейчас не выпустить. Вот напишут, что рейс отменили, и отправят домой. И я улетела. И наша жизнь была непростая. И, естественно, это было до того, как заблокировали все наши карты. То есть мы вынуждены были выкручиваться. Слава богу, как-то это на самом деле не так сложно оказалось, как мы думали, но так или иначе — это было.

Это было сложно, это было выживание. Это было непросто. Меня поражало не то, что мне было не просто. Это было естественно. Я как раз за этой «непростотой» в Египет и уехала. Чтобы было мне очевидно, что как раньше у меня сейчас не будет, что дома нет, что-то, куда я вернусь — это не будет тот дом, к которому я привыкла. Поэтому я никуда не вернусь, и я одна из тех, кто «никогда не вернусь». Многие вернулись, документы, вещи, что-то там доделать. Мы не возвращались. Мне было удивительно, что многим нормально.

Почему уехали из России?
— Поняли, что теперь наш дом превратится в ад. Как-то мы это сразу просто почувствовали, и мы это потом даже не обсуждали. Мы не говорили: «Зачем мы уехали?» Мы не понимали, каково тем, кто остался. И мы наблюдали, как те, кто остались, постепенно от «боже, какой кошмар, ужас, что творится, как же нам теперь жить», постепенно привыкали.

Почему в России многие поддерживают войну?
— Есть огромное количество теорий. Вообще, надо сказать, что в нас очень много прошито и с детства, и предыдущими поколениями, и учителями в школе. Здесь тоже не скажешь, что поддерживают те, кто родился в Советском Союзе. Не только, кто родился в Советском Союзе. Это не то, что человек родился, подрос и принял решение о том, как он будет к своей Родине относиться. Это во многом зависит от окружения, от родителей, от друзей, от того, кем он работает, что он делает. Я вот, например, никогда не работала на государственной службе, и мне легко говорить. А они-то долго там работают, им же приходится постоянно ходить в маске. Ко многим маска прирастает. А мне повезло: я не ходила в маске, я не могу их ни осуждать, ни даже понять не могу. Я же не знаю, как у них это работает.

Мне кажется, что когда тебе постоянно приходиться врать, ты просто начинаешь сходить с ума, тебя начинает от самого себя тошнить. У тебя есть два варианта — тебя тошнит, либо ты перестаёшь врать, и у тебя огромные проблемы. Либо ты начинаешь потихонечку верить в то, что ты говоришь, и это самое комфортное. Все изменилось, ты уже теперь такой человек. И все такие: «Ну как же ты вот мог?» А он не помнит, как он мог, он не помнит, какой он был раньше, он изменился, это мутация.

Это вот как тот самый зомби-апокалипсис, который нам миллион раз показывали по телевизору. Человека еще вот только что укусили, он еще такой из последних сил: «Я еще здесь, я еще здесь!» Ты смотришь, а он там. И ты такой: «О господи!» И убегаешь. Потому что сейчас он тебя съест.

Почему люди верят Путину?

— В целом, когда все произошло, я начала читать про разные виды психозов. И я знала, что есть такая штука — кондуцированный психоз, когда для тебя человек авторитетен. Может быть авторитетен любимый супруг, родители, может быть, какой-то лучший друг, авторитет какой-то, начальник, дипломный руководитель, может быть, какой-то музыкант такой, инфлюэнсер, условно говоря. И если у этого человека психоз, то у тебя навязчивые идеи тоже могут появиться, просто потому, что ты ему очень сильно веришь, очень сильно его любишь. И все, что он говорит, ты принимаешь. И делаешь своей правдой. Ты веришь в это искренне, по-настоящему.

Очень может быть, что действительно, многие любили Путина, верили ему. Это же тоже не выключишь. Ну что поделаешь, ну нравился он им, казался симпатичным. Ну правда же, что до того момента, как он пришел, была разруха стремная, отвратительная, и ничего не получалось. А тут все ассоциируется с тем, что в эпоху, когда он был, у нас внезапно начало появляться то, что сделало нашу жизнь такой офигенно комфортной. 

Все эти классные банковские системы, почта, доставки, то, чего раньше не было, сейчас появилось. И все думают, вот это он. Когда я говорю — все, я имею ввиду всех, которые его любят. Он стал ассоциироваться с удобной, симпатичной, приятной, уютной жизнью. Это же у многих людей в реальности проявляется. Например, не может жена уйти от мужа. Ей говорят: «Ты что, уходил он же у тебя абьюзер». Она такая: «Ну, а как квартира? Вот я привыкла же к определенному уровню жизни». И она будет делать то, что он говорит, потому что она любит свой уровень жизни, и автоматически муж у нее с ним ассоциируется. Может быть так.

Можно ли переубедить людей которые верят Путину?

—  До какой-то точки — да. Но, бывают моменты, когда четко понимаешь: ты его не переубедишь. Перед тобой человек, который заражен. У него болезнь, и ничего невозможно сделать. Ты ему предъявляешь аргументы такие, при которых здоровый человек должен хотя бы призадуматься. Ну, например, про методы. Методы, ты посмотри на эти методы! По роддомам-то бабахать — это же не наши методы. Или в консульства глаза мертвых собак подсылать в качестве угрозы – это что, те методы, которые тебе кажутся нормальными? Он такой: «На войне все средства хороши». И ты думаешь: «Так, ну все, я сделал, все, что мог. Я пытался».

Я не знаю, есть ли люди, которых можно спасти. За все эти месяцы все, что я видела – это только обратные случаи, когда человек вроде такой: «Я да, я с тобой, я понимаю, почему ты уехала. Я тоже хочу уехать, да я тоже». И потом такой: «Нет, я никуда не поеду, нет ни одной другой страны, в которой я смог бы жить».

— А ты был в другой стране? — Нет я не был. — Откуда ты знаешь? — Я просто знаю. — Так, хорошо. Понятно.

Друг мой начал видеть во мне врага. Вот тебе и ага.
Больше общего, говорит, нет у нас ничего. Вот тебе и ого.
Я его изменить не могу, и себя не могу, и угу.
Но, всю ночь через поле навстречу ему бегу.

Почему в России власти запрещают называть войну войной?

— Мы допускаем, что люди, которые там наверху, они дураки и засранцы, просто дураки и злодеи. Но если допустить, что они не дураки, то, может быть, есть какая-то хитрая штука, почему это так. Пелевин про это очень много пишет. Но я не могу понять, и у меня такое же, наверное, мнение, как у большинства. Просто потому что те, кто объявил войну, все-таки они плохие, а плохими им быть не хочется.

Я боюсь, что я ничего умного, или нового не скажу. Я знаю только то, что на поверхности, что освободительная операция — это хорошо, а война — это плохо. И так всегда было, и в Советском Союзе было, и раньше было. У нас только доблестные подвиги. Только так. А то, как легко переключиться с «освободительной операции» на то, что «давайте там у них по мирным кварталам бить», кому надо, они всегда обоснуют, почему они это сделали. Иногда хочется залезть в голову преступника, чтобы понять, зачем он это делает. Но, если все полезут в голову преступника, то есть вероятность, что кто-то там останется. Я туда, наверное, не полезу. Потому что, и так я вся на нервах.

Есть ощущение, что российская поэзия после 24 февраля расцвела. Это так?
—  Запредельно много поэзии, нельзя сказать, что антивоенной, но очень четко пишущий именно про это. Это уже, в каком-то смысле репортажное, что-то транслирующее настроение именно этого момента, что-то, может быть, что через месяц-два даже актуальность потеряет. Поэты пишут в таком количестве, какого я не помню. У меня самой такого не было со времен, может несчастной любви, когда всё пишешь и пишешь про это постфактум, от отчаяния. Да, отчаяние. Отчаяние — это, видимо, одно из состояний, которое рождает поэзию. Вот они, вот мы, в отчаянии. Опять же очень показательно, что у армии запобедников таких поэтов нет. А те, которые есть, каким-то образом умудрились начать писать очень плохо, по сравнению с тем, как они писали раньше.

Вообще, поразительно, насколько вот так взяли и присвоили слово «патриотизм». Теперь патриотизм означает только — мы хотим, чтобы Россия победила, Путин победил, все было по нашему. Нет, патриотизм — это что-то другое.

У них нет своих настоящих чистоголосых певцов, и они их уже ищут днем с огнем, но не находят. Все очень плохо, не получается. Была хохма про то, как Захар Прилепин нашел такого поэта, потом оказалось, что тот Тютчева переписал просто. Да, был такой персонаж. Довольно быстро затерли эти посты полные восхищения, что вот наконец, какой голос, новый, свежий! Да, смешно.

У меня нет тех стихов, которые мне хотелось бы писать. Потому что, мне бы хотелось писать стихи, в которых есть что-то, что я думаю, но в них в основном вылезает то, что я чувствую. И я перечитывая понимаю, что по ним очень часто можно подумать, что я в стихотворениях только и занимаюсь тем, что оправдываю и поддерживаю своих, и очень мало говорю про то, что для меня действительно важно. Про победу Украины, про поддержку Украины, про украинцев. Но, так получается, что я больше пишу про то, что я знаю. А для победы, наверное, не писать надо, а что-то делать. Так что, у меня всё больше про нас.

Мама с папой в третьем классе не пустили в пионеры.
Угрожали, умоляли, уломали наконец.
Я хотела в пионеры, я хотела красный галстук, я хотела вместе с классом, я хотела быть, как все.
Мама, папа, где мой галстук? Где мой грант от президента?
Почему я в Крым не езжу? Почему я не как все?
Заблокированы карты, я в чужой стране горюю, почему я улетела в самый первый день весны?
Отвечают мама с папой — мы купаемся, на даче, зреют вишни, пахнет летом, все в порядке, приезжай.