Анастасия Вороновски: «Мой папа — летчик-снайпер. Я — оппозиционерка»

Анастасия Вороновски — лицо антипутинского протеста в Чикаго: проводит митинги оппозиционно настроенных россиян, разговаривает с американскими политиками и СМИ.

Она выросла в семье российского военного. С 12 лет обучалась в пансионе для воспитанниц Министерства обороны РФ, верила в «Крым наш». Оказавшись в США случайно, по программе международного обмена между вузами, она пересмотрела свои взгляды на происходящее в России. А после 24 февраля 2022 года прекратилось ее общение с родителями.

Расскажите о себе. 

— Меня зовут Анастасия Вороновски, я дочь военнослужащего и оппозиционер в Чикаго. Я человек, который занимается активизмом, собирает русских и американцев вместе, проводит протесты и лоббирует интересы свободных оппозиционных россиян за рубежом. Я выросла в военной семье, гости, которые приглашались в наш дом, были соответствующими. У меня также есть двое маленьких братьев и мама, которая всю жизнь работала воспитателем в детском саду. 

Что значит вырасти в семье военного? Что особенного в таком детстве? 

— Очень сложно ответить на этот вопрос, потому что я не знаю другой — гражданской – жизни, мне сложно сравнивать. Это какие-то глобальные вещи: начиная моими взглядами на жизнь и заканчивая тем, как я размешиваю сахар в чае и режу себе бутерброды — очень по-папиному, по-военному. То есть военное воспитание проявляется даже в этом. Но в первую очередь это, конечно, очень строгая дисциплина и невозможность видеть своих родителей. Папа всегда был либо в командировках, либо работал с самого раннего утра до позднего вечера, то есть я его абсолютно не видела. Яркие воспоминания из детства: когда я очень-очень скучала по папе, несколько раз такое было, что мы ездили с мамой к нему на работу, в военную часть в городе Торжок. Мы жили в Торжке, Тверская область, там находится музей вертолетов, и моим детским развлечением было лазать по вертолетам и залезать внутрь. Конечно, моей детской мечтой было стать пилотом, как папа. 

Кем и где служил ваш отец? 

— Мой папа — летчик-снайпер. Я знаю, что он находился в боевых точках, он был в Чечне. После того, как он вернулся из Сирии, он получил орден Мужества. То, как он относится к этим наградам, заслуживает, наверное, отдельного разговора. Я помню, как приехала на каникулы, папа забирал меня с вокзала, была грязь, холод, снег, и я вижу, как на полу в грязи в машине валяется какой-то белый пакет. Я его достаю, разворачиваю и вижу: там красная коробочка, открываю – там лежит большой золотой орден Мужества, его имя, орден слепит глаза. Я начинаю задавать вопросы: «Папа, это что? Это тебе?», а он такой: «А…» То есть я не думаю, что он очень много значения этому придает. Он крайне редко говорит про свою работу. Всё, что я знаю о его деятельности, это скорее сборная информация от его друзей и коллег. 

Ваши родители при вас обсуждали политику? 

— Да. Политика была очень частой темой в нашем доме. Наверное, сами того не замечая, мы обсуждали это за каждым ужином. Такой интересный момент, который я отметила, когда начала жить одна: когда мы собирались на кухне, мы всегда откладывали телефоны в другую комнату. Мы это делали не потому, что нам могут позвонить и отвлечь от ужина – мы боялись прослушки. Сейчас, когда я больше не живу с родителями, не вижусь с ними лично – я не видела их уже пять лет – мы не обсуждаем такие темы или стараемся быть очень аккуратными, когда обсуждаем это по телефону. 

Можно ли сказать, что военнослужащие в целом, и в частности ваши родители, лояльны действующей власти? 

— Абсолютно точно. Мои родители всегда были лояльны к действующей власти. Какие бы изменения ни происходили в военной сфере, какие бы законы ни принимались касательно военной части, мои родители всё равно оставались лояльными власти. Это поразительно. Наверное, это очень хороший пример — что бы власть ни делала, какие бы законы ни принимали, народ останется лояльным в большей своей степени. Наверное, это от страха. Возможно, мы научились быть лояльными. Например, меня в моей военной школе буквально научили любить родину. Поэтому, когда я впервые пересекла границу с Россией – приехала в Америку – я была в шоке от того, насколько я была дезинформирована, насколько я заблуждалась в очень многих вещах. Особенно это касалось, конечно, наших соседей, нашей международной политики и наших соседей-украинцев. То есть в 2014 году я действительно думала, что мы возвращали Крым, что мы делали благое дело. Когда я узнала, что всё было не так – это перевернуло всё моё мировоззрение. 

Вы учились в элитном пансионате для дочерей военных. Какие были плюсы и минусы обучения там? 

— В 12 лет я поступила в Пансион воспитанниц Министерства обороны Российской Федерации — это школа для дочерей военнослужащих, она сегодня считается аналогом института благородных девиц. Помимо шикарного образования нам давали дополнительное образование, такое как фигурное катание, конный спорт, фехтование и игра на музыкальных инструментах. Я, например, играла на большом барабане в ансамбле барабанщиц, правда, недолго, всего два месяца. Я думаю, это был мой максимум. Нужно отметить, что помимо шикарных экскурсий в большие театры, которые у нас были на постоянной основе несколько раз в неделю, также было очень сложно. Атмосфера в этой школе, может быть, была не такой военизированной, но не менее тяжелой и сложной. Перед воспитателями и нашими учителями в какой-то степени лежала задача уравнять нас, сделать нас одинаковыми – так проще контролировать массы. Когда тебе 12-13 лет, очень легко сломить твой характер и твою личность. Там происходили ужасные вещи, такие как оскорбление и насилие физического и сексуального характера. Да, там происходили страшные вещи. Я знаю, что некоторые воспитанницы либо не дошли до окончания школы, либо окончили школу, но не прожили долго после. 

Лично вы сталкивались с насилием во время учебы в пансионате? 

— Да, я сталкивалась и неоднократно. Впервые я столкнулась с этим буквально в первые месяцы пребывания в школе. У нас была медкомиссия в начале учебного года, приехал молодой мужчина-врач военный из госпиталя имени Бурденко. Я помню, что нас заводили по одной в кабинет, где сидел этот врач и медсестра, заполняющая документы. В какой-то момент осмотра врач хотел поставить мне какой-то диагноз, не знаю, что это было, но что-то очень серьёзное. Случился какой-то переполох, кипиш, медсестра вышла из кабинета, этот врач воспользовался моментом и сказал: «Леди, приспустите ваши трусики», а после начал трогать меня между ног. Это не было частью осмотра других девушек, и это не был врач-гинеколог. Сейчас я понимаю, что это было неправильно, что это было сексуальное насилие, но тогда я не понимала этого. На мне же нет синяков, нет крови. То есть у нас сексуальное образование на таком уровне, что когда оно случается с вами, вы не сразу осознаёте, что произошло. Я вышла из кабинета и помню, что спросила нескольких девочек, как у них проходил осмотр. Я поняла, что, наверное, что-то было не так, подошла к воспитателю, набралась смелости и честно призналась, что случилось что-то непонятное и я этого не понимаю. На что воспитатель мне сказал: «Ну да, звучит достаточно странно, но ты только об этом никому не говори». Мне было 12 лет. 

Как вы оказались в США? 

— Обучаясь в пансионе воспитанниц Министерства обороны, мы получили потрясающую возможность ездить на курсы в разные университеты. Например, я ездила в МГУ на курсы психологии и политологии. Наверное, это в какой-то степени повлияло на меня. Я начала всё чаще-чаще задавать очень странные и неудобные вопросы. Long story short, как говорится – меня отчислили. Меня отчислили из пансиона и последние 4 месяца я заканчивала в школе в Новосибирске, в Сибири, откуда мой папа. Затем я поступила в Питер и переводилась из одного университета в другой, пока в итоге не оказалась в Америке по программе обмена. Я перевелась в очередной университет, на тот момент это был РГГУ, и там предложили программу обмена с Beloit College, Висконсин, в Америке. В тот год я была единственным студентом, который попал на эту программу. Это было просто чудо, это была магия, которая очень сильно повлияла на меня, и это причина, по которой я сегодня могу здесь заниматься тем, чем занимаюсь. Когда я приехала в Beloit, я была в абсолютном шоке. Во-первых, мой английский язык. Я ехала с уверенностью, что я могу хоть как-то коммуницировать. Оказалось, что нет. Всё, чему меня научили в российских школах, я не могла применять в реальной жизни. Меня либо не понимали, либо надо мной смеялись, одно из двух. Мне было невероятно сложно учиться в колледже, хотя я была уже на последних курсах, и должна была заканчивать университет в Москве. Я поняла, что если я чувствую себя самой глупой в комнате, наверное, мне стоит здесь задержаться. Тогда это были, наверное, только мечты, у меня не было планов. Когда я была в Beloit по обмену, я очень много работала над свободой слова и журнализма в России. У меня появился доступ к открытой информации, к открытому интернету, к огромнейшей библиотеке, и я поняла, что, наверное, всё-таки это живая и горячая проблема. Я очень много работала над этим. Когда я вернулась в Москву после программы обмена, в России полыхали митинги в поддержку журналиста Ивана Голунова, которого незаконно привлекли к ответственности за его журналистскую деятельность. Я хотела организовать протест в своём университете, но все мои организаторские начинания закончились тем, что я была снова отчислена. Я вернулась в Beloit, они меня приняли и я смогла туда перевестись. В итоге я закончила его по специальности международные отношения, журналистика и здоровье общества. 

24 февраля 2022 года. Каким был для вас этот день? 

— Я помню, что за неделю до начала войны мой сосед по дому постоянно говорил мне о том, что Россия вот-вот должна напасть на Украину. Мне казалось, что он, наверное, из касты городских сумасшедших, потому что в это было невозможно поверить. Вечером 23 февраля, за пару часов до, мы как раз обсуждали этот момент – начнётся война или нет. Мы абсолютно точно отрицали это, даже поспорили, и в итоге оба проиграли. Ни я, ни мой сосед не пьём алкоголь, но в тот день мы передавали друг другу большую бутылку водки и сидели прикованные к телевизору с опухшими красными глазами. Был полнейший шок и смятение. Я помню, что как только в Москве наступило 6:30 утра — это приемлемое время, в которое я могла позвонить своим родителям — я сразу начала звонить маме и рассказывать ей, что началась война. Она, видимо, только проснулась и не понимала, о чём я говорю. Через несколько часов, когда она уже просмотрела и прочитала новости, поняла, что происходит, она позвонила мне и спросила: «Ну что, Настя, ты успокоилась?» Тогда я поняла, что, наверное, у нас будут разные мнения касательно этой войны. Тогда я ещё не понимала, что наши разные мнения могут расколоть наши отношения. 

Что изменилось в ваших отношениях с родителями после начала войны? 

— Мои родители и я больше не общаемся. У нас бывают крайне редкие звонки, в основном от моего папы. Как ни странно, папа, настроенный ужасно радикально, он очень пропутинский человек, как военный, наверное, понимает ужасы войны. Моя мама в свою очередь человек очень религиозный, она очень часто посещает церковь. Каждый раз, когда она приходит из церкви, она приносит с собой новую информацию касательно боевых действий… Нет, специальной военной… Нет, священной операции. То есть она более эмоциональна, более радикальна. Это, наверное, к вопросу о том, насколько российская православная церковь находится под контролем правительства. Мне страшно даже подумать об этом. Я не думаю, что мой активизм и моя деятельность стали поводом для раскола. Мне кажется, сам факт войны и разница в наших мнениях стали поводом для того, чтобы перестать общаться. Первые дни после начала войны мы созванивались каждый день. Я говорила и рассказывала родителям то, что думаю, родители рассказывали мне то, что они видят по телевизору. Буквально первые три дня у нас было очень насыщенное общение, и это были последние три дня, когда мы общались так плотно, часто и много. А сейчас, когда я звоню своим родителям, мы общаемся крайне редко. Если они берут трубку и отвечают на мои звонки, то это крайне непродолжительные диалоги буквально на пару минут, что очень печально. Вы знаете, не имеет значения ваш возраст, неважно, сколько вам лет, но вам всегда будет хотеться к маме, вам всегда будет хотеться любви от ваших родителей. Это какие-то фундаментальные вещи, которые должны быть у каждого человека: здоровая, хорошая, любящая семья. И мне очень страшно признать, что война разбила нашу семью. Когда я, например, разговаривала с папой по телефону в самом начале войны, я от него слышала такие вещи: «Глотки резать бандеровцам, фашистам, укронацистам, чтобы кровью своей захлебнулись». Что касается моей мамы, она очень агрессивно реагирует на любые замечания в сторону политики нашего президента Путина и в сторону нашей страны. Наверное, это какой-то комплекс постсоветского пространства. Когда мы общаемся с мамой на тему войны, мне очень сложно слышать такие страшные вещи про кровь и смерть от человека, который искренне верит в Бога и читает Библию каждое утро и вечер. Мне это очень страшно и непонятно. Я понимаю, что мои родители — это просто срез слоя нашего общества. Моя семья — самая что ни на есть универсальная. Именно таких семей в России сейчас очень-очень много. 

Можно ли сохранить теплые чувства к близким, зная, что они активно поддерживают войну? 

— Когда я разговариваю со своими родственниками, я очень часто отмечаю, что они разговаривают на языке пропаганды. Те мысли, которые заложены в их голову, это не их мысли, они не продукт их мыслительной деятельности, это им вложили в голову. То есть мой совет — относиться к таким родственникам, как к больным людям. Воспринимайте российскую пропаганду как раковую опухоль. Пропаганда — это сегодня раковая опухоль. Помогите своим родственникам излечиться или во всяком случае постарайтесь умерить свой пыл, понимая, что перед вами просто больной человек. 

Чем вы занимаетесь в Чикаго? 

— Сейчас я занимаюсь оппозиционной и политической деятельностью в Чикаго. У нас есть две организации, которые занимаются объединением русских американцев, людей, которые в основном недавно переехали в Америку, которые бежали от путинского режима, от войны и мобилизации в том числе. Мы объединяемся вместе, встречаемся на протестах, знакомимся. Также стоит отметить, что протесты важны, чтобы транслировать информацию местному населению, чтобы напоминать местным чикагцам и другим американцам, что проблема России и Украины все еще актуальна, что она не где-то там в истории, что она все еще здесь и она жива. У нас появляется все больше и больше активистов в каждом штате. Мы гордимся нашим новым статусом, который мы получили в декабре прошлого года – Россия признала нас нежелательной организацией. Это повод для гордости. Сегодня мы стоим в одном списке с другими уважаемыми оппозиционными организациями, и мы очень этому рады. Это значит, что мы работаем в правильном направлении. Мы встречаемся с местными политиками, сенаторами, приходим на местные встречи, в том числе на личные встречи. Здесь, в Чикаго, в начале марта у нас будет адвокация в Washington, D.C., в Белом доме, и там мы будем разговаривать с нашими чикагскими коллегами. 

Вы не боитесь, что ваша оппозиционная деятельность в Чикаго может иметь последствия для ваших родных в России? 

— Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что занимаясь тем, чем я занимаюсь сегодня, я ставлю в опасность своих родителей, свою семью, которая сегодня находится в России. В двери моих родителей уже стучали, и я знаю, что с моим папой уже разговаривали знакомые сотрудники из ФСБ. Я знаю, что я уже принесла какие-то неприятности папе на работе. С другой стороны, я понимаю, что украинские семьи сегодня теряют своих родственников. Я теряю связь со своими родителями, но они всё ещё живы, а кто-то из-за российских ракет, которые сегодня летят на территорию Украины, лишаются тех, кого они любят: дети лишаются своих родителей, родители теряют своих детей. Я не думаю, что ситуация в моей семье сопоставима с ситуацией в украинских семьях. 

Насколько безопасно организовывать антипутинские митинги в США?

— Мне уже разбивали машину камнями. При общении с полицией мне задавали вопросы, точно ли у меня нет никаких врагов, точно ли я не занимаюсь тем, что может приносить мне какие-то неприятности, и насколько я понимаю, эти вопросы задавались потому, что полиция видела запись с видеокамер парковки, где стояла моя машина. Да, они увидели не то, что видят обычно, когда происходит вандализм. Также моему папе отправляли фотографии меня, ведущей протест с украинским флагом и мегафоном, и фотографии сделанные из-за угла, что наводит на мысль, что пропутинские агенты наверняка среди нас. Сначала эта мысль звучала как бред: «Это что-то непонятное, откуда они здесь, в Америке?» Но, тем не менее, спустя несколько месяцев мы больше не жмем руки на протестах, больше не обнимаемся, больше не оставляем свои бутылки с водой без присмотра. Мы видим гостей, которые приходят к нам на протесты: сотрудников ФБР и пропутинских агентов. Некоторых мы не знаем в лицо, но мы знаем, что они среди нас – в чатах и даже, возможно, среди наших организаторов. То есть нам всегда нужно держать ухо востро и быть очень аккуратными. 

Чего вы боитесь? 

— У меня не так много страхов, но они все же есть и связаны с моей семьей. Я очень боюсь смерти своих близких – это мой самый главный страх. И я очень боюсь смерти ваших близких и вообще кого бы то ни было. Наверное, это является моим главным страхом и моей главной мотивацией заниматься тем, чем я занимаюсь сегодня. Я чувствую себя ответственной за то, что моя страна делает с Украиной. Я очень боюсь смерти. Я думаю, что каждый нормальный человек должен бояться смерти и не причинять ее другим людям. 

О чем вы мечтаете? 

— Главная мечта — это увидеть Россию, увидеть свою страну без Путина, без диктатора, и без диктатора после Путина. Я хочу увидеть свою страну свободной. Я искренне люблю Россию, я патриот своей страны, и очень хочу работать на ее благо. Я думаю, что это довольно длительный процесс, но нам есть с чего начать — со смены власти. Я всю жизнь прожила в путинской России, я не видела другого президента, кроме как Владимира Владимировича Путина, а Медведев не считается. Я очень надеюсь, что когда-нибудь увижу Россию свободной. Я думаю, что как только Путин уйдет, будет свергнут, умрет в конце концов, это станет отличным началом, отличной средой для того, чтобы начать работать в позитивном направлении. 

Вернетесь в Россию, если откроется «окно возможностей»? 

— С одной стороны, у меня здесь, в Америке, уже есть своя семья. Я нахожусь здесь уже какое-то время, у меня есть работа, и когда я думаю о том, что надо вернуться в Россию, мне кажется, что я буду эмигрировать обратно в Россию, а не возвращаться домой. У меня есть полное ощущение, что мой дом здесь. Однако, если будет такая необходимость, если будет такая возможность, если будет потребность, чтобы я вернулась в Россию, я обязательно это сделаю.