Алексей Поляринов: «Он хочет утащить весь мир с собой»

Алексей Поляринов – писатель, эссеист и переводчик. В 2020 году вышел его роман «Риф», который он написал, погрузившись в тему образования сект и коллективной памяти. При обсуждении книги в программе Ирины Шихман «А почитать?» вдруг выяснилось, что между устройством сект и нынешним государством РФ много параллелей. Роман оказался в некотором смысле пророческим. Интересно узнать , что чувствует Алексей Поляринов сейчас, во время войны, и каким видит будущее России. Об этом он говорит в новой серии «Очевидцев».

Расскажите о себе.

— Алексей Поляринов, 35 лет, писатель.

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля.

— Шок. К этому всё шло. Теперь постфактум ты понимаешь, что вообще-то четыре дня перед 24 февраля это все подготавливалось, но, конечно, абсолютно никто не верил.

После нас останется великий эмигрантский роман?

— Всегда что-то остается. Сейчас, мне кажется, прошло просто слишком мало времени. Люди, которые говорят о предыдущих волнах и сравнивают, они не понимают, что вообще-то полгода — это мало. Большинство людей пока еще даже не осознало, насколько это надолго, и до сих пор я сам себя ловлю на том, что меня отбрасывает в одну из стадий принятия неизбежного: ты периодически начинаешь сам с собой договариваться, ты еще сам не осознал, насколько все глубоко и далеко, и чем больше это длится, тем страшнее осознавать, что ты в этом лимбе надолго.

Вы понимаете, о чем будет наш эмигрантский роман?

— Пока, честно скажу, нет, потому что опять-таки изнутри, из глаза бури довольно сложно будет описать. То есть видишь какие-то сколки картинки и не понимаешь, у тебя нету достаточной дистанции для того, чтобы оценить всё. Единственное, что я за последнее время понял, что уже полгода прошло. Я понял, что мы теперь совершенно по-другому оцениваем время. Я сам уже… Я и не был оптимистичен на этот момент, но количество, объем пессимизма у тебя в голове, он начинает расширяться, и ты понимаешь: пять лет Второй мировой — это не такой уж и невозможный срок и, что это может и сейчас столько же длится, и в этом лимбе [Лимб — термин, использовавшийся в средневековом католическом богословии и обозначавший состояние или место пребывания не попавших в рай душ, не являющееся адом или чистилищем] можно находиться очень долго. Одна страшная ночь. Я теперь постоянно про себя называю лимбом состояние, в котором нахожусь. Когда было 24 февраля, когда началась война, было ощущение конца света, но ты к концу света относишься как к чему-то, что тебя пропорет и очень быстро закончится, но ты никогда не думал, что тебя может пропарывать пять или сколько угодно лет, и ты сейчас морально к этому готовишься. Мне кажется, многие к концу года начнут понимать, что это все не то чтобы очень быстро обвалится. Обваливаться может очень долго.

Есть ли какое-то единение среди писателей?

— Писатель в принципе очень одинокая профессия и создавать профсоюзы, объединяться — это, как показывает история, ужасная идея. Мировоззренчески была пара людей, с которыми изначально мы придерживались, в общем, похожих взглядов, и они не подвели. Все остальные… Ты просто наблюдаешь за оскотиниванием одних и, в общем-то, за тем, как другие тоже проживают стадии принятия неизбежного, пока что это выглядит так. Опять же — какие-то выводы делать сложно. Насчет объединения литературы. Сейчас в принципе не та среда, она не имеет такое влияние, как музыка или кино, поэтому даже сама по себе идея объединения куда-то и во что-то не имеет смысла. Ты можешь просто не молчать. Это все, что от тебя требуется как от автора сейчас.

Как относиться к писателям, поддерживающим войну?

— Постфактум, ретроспективно ты понимаешь, что вообще-то он никогда не скрывал никаких своих людоедских убеждений. Просто до определенного момента все закрывали на это глаза, как на придурь. Теперь это стало людоедством очевидным. Я не знаю, откуда взялся этот романтический образ о том, что писатели за все хорошее, против всего плохого. Если мы покопаем многих больших писателей, то они высказывались весьма нетривиально, и при этом мы продолжаем читать их книги. Первое, что вспоминается, это Селин и иже с ним. Вообще не было никакого удивления, наоборот, когда люди вскрываются, ты такой: «Я бы удивился, если бы было наоборот». Да, нам хочется, чтобы люди, которые нам нравятся, разделяли наши убеждения. Но с писателями такого почти никогда не бывает.

Как вы относитесь к понятию «коллективная ответственность»?

— Сейчас, по большей части, к этому понятию апеллируют люди, которые сами очень сильно замазались и пытаются это размазать на всех. О коллективной ответственности мы будем говорить, когда выберемся из лимба. Опять же внутри, в этом глазу бури, довольно сложно о таких абстрактных понятиях говорить. Если говорить о Второй мировой войне, то какой-то внятный нарратив в ней появился сильно после. Пока все были внутри — философам было не до того, скажем так. И сейчас ты уже читаешь Евгения Лёзина, Николая Эппле и ты понимаешь, насколько искаженными могут быть… Да даже Юрчука ты читаешь, и он в первой же главе говорит о том, что этот нарратив о нонконформистах и людях, которые ждали, что все закончится — он появился уже после того, как все закончилось. На самом деле не было этого, и по дневникам это видно, и по общению, по интервью, и по воспоминаниям. Люди стали это осмыслять, когда они уже оказались на руинах. Пока руины только образуются, и это очень долгий ответ на вопрос про коллективную ответственность.

Чувствуете личную ответственность за происходящее?

— Пытаюсь понять, насколько могло бы что-то измениться, если бы я был более активен в разговорах, убеждал бы близких, пытался бы сделать их более политически активными. Изменило ли бы это что-то. Пытаюсь понять, насколько сильна в России выученная беспомощность, что «да все равно ничего не изменишь» и так далее. Когда я сказал родственникам, что я, наверно, улетаю, мне вечером позвонила бабушка. Она у меня прекрасный человек, но когда она услышала про эмиграцию, у неё включился советский человек. Она стала говорить, что нужно сидеть и… Как там это говорится? Тише воды, ниже травы, что если ты не нарушаешь закон, тебя никто не тронет и, в общем, повторять все эти вещи, от которых тебе невыносимо больно, потому что это говорит близкий человек. В любой другой ситуации я бы просто посмеялся, но не в этой.

Что посоветуете почитать, чтобы отрефлексировать происходящее.

— Я не буду здесь оригинален, мне помог Зебальд. Это вообще первое, что я мог читать. Это, естественно, «История разрушений», потому что это как раз человек с дистанции, человек, который застал события, но опосредованно анализирует литературу 41-го и рассказывает о том, как писатели тех времен пытались это в моменте отрефлексировать. Это мне было очень интересно, потому что, опять же, наше сознание устроено так, что мы все время ищем параллель, и ты их сразу много там находишь. Юрчак. Мне кажется, это одна из самых умных книг — «Это было навсегда, пока не кончилось». Я ее пока не дочитал. Я иногда на неё накидываюсь и, не знаю, насколько это затертая формулировка, иногда это душеспасительное чтение. Опять же, потому что он именно рассказывает о том, как рождаются эти нарративы, о конце, о завершении, о том, как все было и как люди воспринимают прошлое ретроспективно.

Зачем Путину война?

— Нет цензурного ответа на этот вопрос. Он ******** [чокнутый]. Если более подробно, то деду не заглянешь в голову. Человек очень другого поколения, другой формации. Я в каком-то, что ли подкасте, слышал, когда рассказывали про Путина 90-х, что он был помощник Собчака. Человек, который изучал Путина в 90-х сказал такую мысль, за которую я зацепился и теперь выдаю за свою периодически, хотя она не моя — что Собчак был из шестидесятников, он был из того поколения, поэтому в политике он был совершенно другой. И в нем был какой-то идеализм. А Путин, он из поколения циников семидесятых, которые поняли, что вообще ничего не имеет смысла, можно врать до конца и сколько угодно, можно обещать и не исполнять, и потом делать вид, что все будет, все так и надо, и по какой-то причине, по какой-то, не знаю, усмешке судьбы, его вынесло наверх. Другая теория, более литературная, звучит так. Он невероятно, до ужаса боится смерти, понимает это своим рептильным мозгом, что его время подходит концу и часики-то тикают, и не может с этим смириться, поэтому хочет утащить весь мир с собой. Собственно, как и про Гитлера говорили. Ну вот, здесь правило Годвина, уже упомянули Гитлера. Культ силы, собственно, так и работает — так не доставайся же ты никому. И у Путина, мне кажется, с Россией такие же отношения, что если меня нет, то какая же Россия, о чем вы.

Каким вы видите будущее России?

— Сначала хотелось бы, чтобы закончился медленно длящийся апокалипсис, чтобы закончился этот лимб неопределенности, а там видно будет. Когда этот длинный всхлип завершится, я не знаю, сколько, какова будет длина этого всхлипа — тогда в принципе будет полегче дышать. А пока что ты находишься в состоянии, как в кино, знаете? Слоумо. Ой, сейчас будет отсылка к комиксам, совершенно неуместная. В одном из номеров комиксов про Флэша, про молнию, есть история про его самый большой страх о том, что он потеряет возможность возвращать время в норму. То есть он застрянет во времени, весь мир вокруг него встанет, и он всю жизнь проживет в одной секунде. У меня ощущение сейчас, что мы в одной секунде 24 февраля застряли, и мы там находимся, как будто бы все вокруг в слоумо. И я жду, когда снова пойдут часы, снова начнёт двигаться секундная стрелка. Такое сейчас ощущение.

Хотели бы вернуться в Россию?

— Я все время хочу вернуться в Россию. Я постоянно с собой договариваюсь на этот счет и очень тоскую, но понимаю, что я тоскую не столько по России, не столько по земле, сколько по ощущению прошлой жизни, когда, оказывается, все было, в общем-то, не катастрофично. Это на самом деле очень плохой симптом, и его нужно как можно быстрее рефлексировать, потому что тоска по прошлому одного-единственного человека нас привела в точку, в которой мы находимся, поэтому тосковать по прошлому мне нужно очень осторожно. Я периодически, особенно учитывая, что у меня многие родственники остались в России, и кто-то туда периодически по работе летает, и когда я вижу в соцсетях фотографии из Москвы, я чувствую — щемит сердце. Поэтому тяжело. Ты не можешь дышать иногда, потому что ты не понимаешь, идет время или нет, и тебе придется это время самому как-то запускать, пока не знаю как. Нет ответа.