«За серыми придут чёрные»

Дмитрий Сидоров – журналист из Москвы, автор резонансных материалов о профессиональном доносчике Тимуре Булатове, Дворце Путина и схиигумене Сергие. Работал в независимых изданиях «Такие дела» и «Черта». Сейчас пишет для Kit – рассылки, которая помогает выстроить стратегию в сломанном мире. Перед началом войны Дмитрий работал над материалом о присоединении к России оккупированных украинских территорий и 22 февраля заметил за собой слежку. Вскоре после начала войны он уехал в Болгарию. В интервью «Очевидцам» Дмитрий Сидоров рассуждает о государстве-абьюзере и дает пугающий прогноз гражданской войны в России.

Расскажите о себе.

— Я российский журналист. Родился в Волгограде, но большую часть жизни прожил в Москве. В журналистике с перерывами с 2012 года — уже, получается, больше 10 лет.

Вы выходили на протесты в России?

— Я ходил как участник на митинги 2011 года, а потом уже практически на все, что были в Москве, и не только как журналист. Мог видеть их в разных ипостасях.

Вы сталкивались с давлением на прессу во время работы на митингах?

— Лично — нет, но, конечно, неоднократно был свидетелем. Чем дальше от первых митингов, тем хуже было. Уже на моменте третьей-четвертой волны митингов, начавшихся из-за расследований Навального, хватали всех подряд. Тогда уже существовал независимый профсоюз журналистов, многие в нем состояли, и мы пытались проговаривать это с властями, организовывать жилетки прессе. Кому-то это делали через издание, но мы хотели, чтобы это было более централизованно. По-моему, в итоге, ничего из этого не вышло.

Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля 2022 года?

— На самом деле она изменилась чуть раньше. Я, наверное, свидетель 22 февраля. За две недели до начала войны я работал над темой признания «Луганской» и «Донецкой народной республики» через Госдуму. Делал я это для британского СМИ — со своего телефона звонил всем депутатам, которые голосовали за это «историческое» признание, и пытался у них выяснить, может ли это привести к войне, что они думают по этому поводу, потому что республики были признаны в административных границах, а не фактических, и понятно, что границы надо было как-то расширять. Сейчас задним числом я уже понимаю, что все это фигня, и так или иначе оно произошло бы. Но к чему я это говорю: написав эту заметку, где-то в 20-х числах февраля я ехал к сестре. Она живет — жила, она тоже уехала — в другой части Москвы, и где-то на середине пути таксист говорит, что за нами с самого центра в одном ряду едет машина. И когда мы подъехали к дому, мы свернули, а машина, которая ехала за нами, проехала чуть дальше и встала. Очевидно, наблюдала за мной. Уже тогда я испытал психоделическое чувство, что скоро все сильно изменится. Если есть силовой ресурс на не самого значительного журналиста, значит дела плохи. Уже через месяц я был тут.

Изменились ли отношения с друзьями и родственниками после начала войны?

— Только с несколькими, я бы сказал, приятелями. Это вскрылось в первые же дни, когда они написали: «Правильно, так их, бей хохла». Я разорвал с ними все отношения. А среди большинства друзей и всех родственников поразительное единодушие, и тем больнее было видеть, что мы находимся в меньшинстве. Есть меньшинство активных сторонников, есть меньшинство наших, но большая часть пытается просто закрыть на это глаза и сбежать: «Если я буду это игнорировать, то это уйдет». Даже те 300 тысяч мобилизованных — это совсем небольшой процент мужского населения. С другой стороны, Москва существует в некой голограмме, а в регионах цена войны уже, мне кажется, видна практически везде, и люди просто надеются, что это как можно быстрее закончится без их непосредственного участия.

Что должно произойти, чтобы жертвы российской пропаганды прозрели?

— Наверное, надо как в 93-м — штурмовать Останкино, а делать это будут люди вроде Стрелкова и Пригожина, и еще непонятно, в какую сторону будут изменения. Как у Стругацких: «За серыми придут черные». Я думаю, что люди, которые сейчас участвуют в «специальной военной операции», в итоге будут задавать картину будущего России. Мы же на самом деле не очень много про них знаем. По моему опыту общения с участниками войны на востоке Украины, как это теперь называется, те, кто ближе к «линии соприкосновения», как правило приземленнее и адекватнее. Так что когда сотни тысяч людей вернутся в мирную жизнь, еще не факт, что все они будут мразями. Хоть сейчас они безусловно участвуют в военном преступлении, но ветеранское движение может пойти в разные стороны и принять разный вид. Мне кажется фактом то, что эти люди будут задавать политические тренды и станут составной частью активных политических движений. Это надо осознать. Большинство старого протестного электората и активистов уже уехали. Когда и если мы вернемся, мы будем вынуждены взаимодействовать с ветеранами войны и считаться с их мнением.

Что должно произойти, чтобы вы вернулись в Россию?

— Смерть Путина, а дальше посмотрим. Хотелось бы ситуацию, как в Армении, когда были всенародные протесты с шашлыками. Люди жарили шашлыки, и погиб всего один человек, по-моему, и то — от перегрева на солнце. А потом сотни тысяч армян из диаспор по всему миру за один день берут билеты в Ереван, приезжают и пытаются строить новую страну. Хотелось бы, чтобы было так, но посмотрим. Смерть Путина еще не гарантирует того, что произошло в Армении.

Шокируют ли вас до сих пор новости из Украины?

— Поначалу шокировало абсолютно все. Ты просыпаешься и видишь, как весь онлайн, все СМИ завалили словом «война». Понимаешь, что ты никогда такого не видел, как и многие поколения до этого. А потом, да, после Бучи, после убийства пленных, после ракетных ударов по жилым домам идет притупление. Это старые добрые «war crimes». Войны всегда такие. В олимпиаде мудаков мы, конечно, займем высокие места. Возможно, второе после Гитлера. Но, наверное, это неизбежность истории. У каждого набора поколений должно быть что-то такое, потому что так устроено человеческое общество, так устроено государство. Что такое государство? Это группа людей с оружием, которые контролируют какую-то территорию. Очевидно, что как у Чехова — это оружие будет применено. И, возможно, отсутствие больших войн в исторический отрезок от Второй мировой до 2022 года — это случайность.

Как человек с российским паспортом вы чувствуете свою причастность к преступлениям путинского режима в Украине?

— Конечно, но хочется тешить себя надеждой, что независимая журналистика годами работала в другую сторону. В том числе мы писали про все, что происходило на Донбассе, выступали против этого, выступали за горизонтальную самоорганизацию. Одна из моих любимых тем — проекты социального оптимизма, когда люди объединяются и все становится хорошо. Мы пытались делать так, чтобы этот исход — если то, что сейчас происходит, это исход — был не таким неизбежным. Но все равно коллективная ответственность есть, просто у кого-то она больше, у кого-то меньше. Безусловно мне стыдно за Россию. Мне нравится оптика феминисток: абьюзивные отношения народа и государства. Абьюзер может исправиться только терапией, партнер редко может его исправить. Мы как партнеры государства, как девушка, которая живет с абьюзером, до последнего давали ему еще и ещё один шанс. А в итоге он просто взял нож и полез резать прохожих. Понятно, что он должен понести наказание и начать процесс исправления, а мы уже на это не повлияем. Надо снаружи хорошенько дать в зубы.

Как складываются ваши отношения с украинцами в Болгарии?

— Абсолютно нормально, но я пока общался только с украинской молодежью. Нет какого-то агрегатного состояния — русский или украинец. Ты просто восточный славянин, живущий в Болгарии. Мы общаемся абсолютно на равных, слушаем одну и ту же музыку — я что-то из украинского, они что-то из русского — вместе тусуемся. Но я встречал в Болгарии на определенных мероприятиях политических украинцев, которые могут сказать что-то резкое, например, что независимой российской журналистики не существует и что во всей российской журналистике есть скрытый пророссийский нарратив. Обидно, но я понимаю, что вступать в спор не надо, люди имеют право на такое мнение. И это всего лишь мнение, не ультимативная правда и даже не позиция всех украинцев. Это мнение никак не вредит нашей работе, потому что мы должны работать именно по России. А то, что у нас не будет помощи и солидарности с украинскими коллегами — ну, что поделать. Будем ждать хороших времен, когда снова сможем вместе делать коллаборации. Жаль, что есть такая позиция, но люди имеют на нее право, а я не смею что-то им говорить.

Как считаете, чем закончится эта война?

— Я привык быть пессимистом и жду худшего варианта — гражданской войны, войны серых с черными, когда непонятно, кого поддерживать. Но надеюсь все равно на лучшее. Это может быть военный переворот: остатки вооруженных сил России поймут, что скоро от них ничего не останется, и повернут оружие в другую сторону, а дальше призовут на царствование, например, Романова.

Чего вы боитесь?

— Боюсь за тех, кто остался в России, за родителей, но, надеюсь, в скором времени они тоже куда-то переберутся. За оставшихся друзей. У меня очень много друзей, которые легко могут попасть под мобилизацию — служивших в армии, имеющих военно-отчетные специальности. За государство я в целом не боюсь. Его крах — это чудовищное событие, как и развал Советского Союза. Не в плане, что развал Советского Союза — плохо, а из-за последствий, породивших войны. Я боюсь за своих родных и близких, которых это коснется.

Что могут сделать уехавшие россияне для того, чтобы война поскорее закончилась?

— Мы должны в первую очередь сохранить себя. Не уйти в шизу, как в ультрарусофобскую, так и в «нашимальчикизм». «Наши мальчики страдают на фронте, давайте соберем им на носки». Понятно, что «Дождь» обвинили в этом необоснованно, но такая позиция существует, в том числе среди либералов. В первую очередь, мы должны не сойти с ума, чтобы наши действия имели больший эффект. Во вторую очередь, мы — журналисты — должны хорошо работать и держать связь с как можно большим количеством людей в России, чтобы не утратить понимания. Мы должны проверять информацию, чтобы война закончилась побыстрее. Потому что когда мы плодим фейки с той или иной стороны, когда мы распространяем их, это еще сильнее погружает нас в ситуацию постмодерна, где прав никто, а значит можно все.

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

EN