«У Путина получилось запугать свой народ»

Ян — предприниматель и активист, успешно занимался грузоперевозками. Уехал из России после начала полномасштабного вторжения в Украину, сейчас живет в Ереване. Сначала был волонтером в проекте «Ковчег», который помогает антивоенным эмигрантам. Недавно Ян стал его координатором.

Ян рассказал, что за три года российские эмигранты стали уставать от новостей. «Вроде и неплохо, что люди понемногу устраивают свою жизнь, — рассуждает Ян, — однако война никуда не исчезла, а вовлеченность людей в активизм падает».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Ян, я координатор проекта Ковчег в Армении и координатор экстренных проектов Ковчега в Армении. Еще я занимаюсь несколькими, непубличными правозащитными проектами, стою в паре международных коалиций. Здесь я занимаюсь мониторингом ситуации в стране, мониторингом случаев с россиянами, кейсов, которые происходят в сфере прав человека. И здесь, и, в принципе, на Южном Кавказе. Турции, Сербии, очень сильно по-разному. Я занимаюсь проведением различных акций, культурных мероприятий и так далее.

Как война изменила вашу жизнь?

— Она повлияла на меня так же, как и на всех. Сначала было полное непонимание, апатия. Я продолжал работать. На тот момент я работал в сфере международной торговли, это логистика. Так получилось, что о том, что это всё очень серьёзно и надолго, я узнал, наверное, в первые два дня. Потому что все международные компании, с которыми мы работали, дали нам стоп, и после этого всё сотрудничество начало сворачиваться и прекращаться. Когда полетели официальные заявления, например, международных морских линий, как Maersk, MSC, CMA CGM, мы уже на этом этапе знали, что всё, и это очень-очень надолго. Мы продолжали ещё какое-то время свою работу. Вывозили просто тару контейнера в Европу, просто чтобы отдать их владельцам. Но грузы уже не ездили, их бы и не приняли. В принципе, даже то, что доезжало в тот момент, оно возвращалось обратно в Россию.

24 числа я поехал на работу в порт. Все сидели с очень понурыми серыми лицами. У нас в компании были разные люди из разных стран. Это и украинцы, и латыши. Конечно, все всё сразу поняли, наверное, кроме одного человека, у которого там был вот этот нездоровый блеск в глазах. Мы просто мониторили новости, пытались сделать хоть что-то в рамках своей работы. Вечером я поехал домой на такси, и я ехал в Петербурге мимо Гостиного двора, увидел митинг, выпрыгнул из такси, пошёл на него. Слава богу, мне удалось выбраться до какого-то жёсткого «винтилова». На следующий день всё повторилось, только я домой ехал уже на автобусе. Народ начал разжимать двери. Я выпрыгнул так же, так же ушёл на протест и видел, в принципе, что самое удивительное, людей, которых я встретил уже здесь, в Армении. То, что их «винтили», например, там. Вот одну мою подругу, там есть знаменитая фотография, которая облетела, в принципе, все СМИ, где её крутят. Я это видел вживую, потом я познакомился здесь, потом она мне её показала, и я такой: «О, прикольно, это всё очень так хорошо закручено».

После этого несколько дней я сидел дома, даже пытался удариться в какую-то религиозную, наверное, штуку. Я пошёл в костёл. Я этнический поляк. Я пошёл в костёл на такую, можно сказать, антивоенную проповедь, которую читал наш ксёндз. Я не религиозный, но, видимо, в тот момент что-то загорелось. Ну и, наверное, всё. И тогда я принял решение, что надо уезжать. И это очень подогрело, когда в начале марта начали бомбить Запорожскую станцию, во-первых. Во-вторых, начали задерживать людей, которые были на протестах в самые первые дни. И я уехал, собственно, сюда, в Армению. Я не видел своего будущего в России ещё со своего, на самом деле, детства. И это был скорее катализатор. Я готовился частично к эмиграции. Я думал, что я уеду, наверное, скорее всего, в Польшу по карте поляка. Я думал, что на это есть ещё достаточно большое количество времени, как-то готовился, но судьба сказала иначе.

Когда и почему вы заинтересовались политикой?

— Наверное, это был год 2010 или 2011. Самый свой первый протест, я помню, меня одна моя родственница привела на митинг в Петербурге. Это был последний митинг Марины Салье. Это, по-моему, 2011—2012 год на Конюшенной площади. Я тогда ещё ничего особенного не понимал, я задавал много вопросов. Потом начал много читать, потом, естественно, всё, что происходило в этот период, когда у нас украли выборы, и с тех пор я не пропускал, в принципе, никакой околополитической, околопротестной штуки, но никогда не участвовал в этом как со стороны актора. То есть до этого я не участвовал ни в каких-то политических, ни в правозащитных объединениях. Я был всегда со стороны, скорее, так, молчаливо поддерживающий. Я приду на протест, я скажу своё слово в толпе, но с точки зрения какого-то влияния на это, наверное, нет.

Потом я волонтёрил пару раз на выборах, записывался в штаб Навального, действительно, но ничего там, собственно, и не делал, ещё тогда, когда… Я не помню, это, по-моему, 2016 или 2017 год, какие-то вот такие совсем вегетарианские времена были. В институциональный протест я, наверное, вписался уже после переезда, потому что понимал, что надо что-то делать, хотелось что-то делать, хотелось как-то помочь людям. И я начал волонтёрить, собственно, на «Ковчег». Я занимался модерацией сообщества. В основном, помогал на разных ивентах, иногда помогал там с разной, такой достаточно рутинной работой. Вот примерно это была моя задача.

Офис «Ковчега» в Ереване закрыт. Как сейчас организация помогает иммигрантам?

— Офис мы закрыли 1 ноября 2024 года. Это, конечно, был очень сильный удар, но когда стоял выбор между тем, чтобы арендовать достаточно дорогой офис в центре города и помочь десятку-другому людей в месяц, выбор был достаточно очевиден. Плюс мы замечаем то, что падает вовлечённость сообщества в активизм в целом. И уже на ивенты, на наши какие-то активности стало приходить меньше людей, и в этом меньше стало потребности. Сейчас продолжается работа по программе экстренной помощи. Она работает сейчас. Мы расширили географию. Она когда-то работала в Варшаве, в Казахстане, в Турции, в Армении. Сейчас мы её немножечко расширили, она работает в Армении, Тбилиси, в Батуми, в Стамбуле и в Белграде. Вот так. В Казахстан, соответственно, люди практически перестали ехать. В Польше также поток серьёзно—серьёзно сократился. Также мы занимаемся психологической помощью. У нас работает психологическая служба. Это очень важно, потому что хоть и поток снизился, но люди, которые выезжают сейчас, в основном выезжают по каким-то очень серьёзным обстоятельствам, в основном с преследованиями. И у многих из них есть проблемы с тем, чтобы освоиться в новом обществе, это серьёзный удар. Вообще был для всех, я думаю, мы все это пережили. Это такая очевидная ситуация. Плюс много выезжает ребят, которые дезертируют из армии. В меньшей степени они обращаются к нам, они больше обращаются именно по психологической помощи к профильным проектам, но также они периодически взаимодействуют, можно так сказать. Кроме того, мы занимаемся тем, что проводим курсы по языкам, по профессиональной переподготовке. Мы вообще занимаемся адвокацией, какой-то связью. Вообще с разными сообществами, которые существуют и здесь в Армении, и в других странах. Всё очень по-разному.

Почему падает вовлечённость эмигрантского сообщества в активизм?

— Три с половиной года ни один человек не может быть в напряжении. Это такая очевидная мысль, о ней много кто говорит, и это достаточно просто. Но это видно, если мы зайдём в любое ереванское заведение. Если я это делал, не знаю, спустя полгода после начала вторжения, то все люди сидели, их было очень много, они все сидели с такими серыми лицами, они приходили, много пили, у всех была очень тяжёлая ситуация. То если сейчас мы придём, то у этих людей будет улыбка на ушах, на глазах. Они радуются своей жизни, они начали вкатываться в какую-то бытовуху, они начали строить свою жизнь.

И во мне живёт два волка. Один, который очень радуется тому, что люди начали жить свою жизнь, наконец-то. Они смогли от этого не то что абстрагироваться, они смогли заниматься каким-то бытом и перестали бесконечно листать новости и так далее. А с другой стороны, конечно, мне немножечко обидно то, что проблема никуда не делась. Плюс на это наложилось прекращение институциональной поддержки гражданского общества и СМИ, и правозащитников, и всех-всех-всех. И плюс ещё — люди перестали в это настолько сильно вовлекаться. То есть мы, я думаю, другие абсолютно проекты видят то, что аудитория снижается, её вовлечённость снижается. Ну, я говорю, это, возможно, даже хорошо.

Кажется, что пропасть между уехавшими и оставшимися увеличивается. Что вы об этом думаете?

— Мне кажется, здесь мы должны начать сильно издалека. Вообще, эмиграция — это такая штука, которая рвёт связи. Она порушила и отношения внутри семей, и внутри семей, которые и остались, и уехали, и внутри семей, которые, например, просто уехали. Она разрушила очень много отношений, например, моих там друзей, каких-то, знакомых и так далее. И если говорить о том, что есть какая-то обида и так далее, возможно, она растёт из того, что мы просто становимся разными людьми.

Живём в разной культуре уже сколько — больше трёх лет, когда мы встречаемся с этими людьми, когда они приезжают из России. Нет, наверное, плохо сказал с этими людьми, с россиянами, которые живут в России. Мы с ними говорим на разных языках, то есть у них уже появился совершенно другой сленг. У нас появился другой сленг, они занимаются другими делами, у них там, не знаю, судорожно включают VPN постоянно и радуются, как хорошо без него оглядываются, когда разговаривают где-то в кафе. Все эти различия потихонечку накапливаются и, конечно, выливаются в то, что мы друг друга перестаём понимать просто. У нас пропадает этот коннект. Жизнь в эмиграции — это несчастье ни разу. Это гонка за совершенно непонятными вещами, которые ты пытаешься впитать в себя как можно быстрее. Почему? Потому что, если ты приезжаешь в другую страну, ты приезжаешь со своим бэкграундом, который особенно никому не нужен. А здесь есть уже местные люди, которые здесь родились, жили в своей прекрасной семье, учились в школе, в университете. Они впитывали культуру, образование, знания вообще о том, что происходит вокруг, всю свою жизнь. А ты приезжаешь, и ты должен в это всё вписаться в очень кратчайший период, просто чтобы выжить. Вот и всё.

Что для вас труднее всего в эмиграции?

— Наверное, переосмыслить свою жизнь, понять то, что я уже не вернусь, то, что нужно приобретать новый опыт, новую работу. Было очень большое падение уровня жизни в России. Я достаточно успешным человеком был. У меня была очень хорошая работа, я хорошо зарабатывал. Но мне гораздо дороже свобода, можно так сказать. Наверное, это понимание того, что твой уровень жизни очень серьёзно падает. То, что тебе заново нужно искать какую-то компанию, новых друзей, и ты не можешь, наверное, прямо как-то воздействовать на проблему, которая нас всех, собственно, и собрала здесь.

На какой период времени в будущем вы можете планировать свою жизнь?

— Ни на какое. Я живу сегодняшним днём. Если я могу сегодня кому-то помочь, что-то сделать полезное для общества в основном, то здорово. Что будет завтра, послезавтра, даже спустя три с половиной года, кто-то там планирует переезды какие-то, что-то такое. Я не планирую. Мне, в принципе, это очень тяжело даётся. Я не знаю, я знаю там расписание на пару дней своё, но не уверен в том, что оно исполнится.

Вы верите в Демократическую Россию будущего?

— Это неизбежно. Рано или поздно оно произойдёт. Но многие проблемы, которые не связаны с Путиным, не связаны с диктатурой, они останутся. Самая главная проблема в России, которую я чувствовал с детства. С которой я никак не мог смириться, потому что я очень много ездил по миру. Самая главная проблема России — это хамство, которое преследует тебя везде. Вот в Питере ты учился, и в школе, и в университете, и на работе, в магазине, в государственных органах тебя будет преследовать это хамство. И чтобы его вытравить, потому что это однозначно плохо, должно пройти много-много лет, а война это всё ещё больше усугубила. Ещё будет очень много проблем, естественно, с людьми, которые вернулись с войны, и их нужно будет как-то встраивать в общество. Я думаю, что это вопрос, который… Россия-то будет свободной, сто процентов. Но оздоровление общества — это очень длительный процесс, будет. Я думаю, ни одно поколение пройдёт, и дай бог, если мы это застанем. Мне кажется, должно просто пройти время, должен появиться институт репутации. Люди должны стать богаче. Банально, потому что бедные люди, в России в принципе действительно бедность. Если мы не берём Москву, Петербург и далеко не всех людей, которые живут в этих городах, то многие проблемы растут из-за бедности. Из-за социального расслоения, из-за того, что люди, вместо того чтобы поприветствовать друг друга с утра, будут озлоблены, потому что, не знаю, у них там течёт с потолка вода, отключается электричество, им нахамили в банке либо в МФЦ, что-то такое. Ну, то есть это такой комплекс всего.

Могут ли иммигранты объективно оценивать происходящее в России?

— Во-первых, нельзя отрываться, ну, ни в коем случае, если ты занимаешься российской повесткой. Ты должен постоянно разговаривать с людьми, постоянно быть в курсе всех новостей, в курсе всех событий, которые происходят. Но самое главное, естественно, общаться с людьми, потому что они переживают этот контекст, они периодически приезжают, мы периодически созваниваемся. Они рассказывают о своих ощущениях, о том, что происходит с ними, что происходит в их бытовой жизни. И ты составляешь какую-то картинку. Конечно, она искажена, потому что это эффект стороннего наблюдателя. Мне кажется, то, что мы имеем какую-то объективную оценку всего происходящего в России и текущей повестки, но не имеем субъективно, это да. Дальше это будет, конечно, наши пути будут расходиться всё больше и больше, но я думаю, на текущем этапе мы, в принципе, всё достаточно хорошо понимаем.

Почему Путину удаётся добиваться почти всего, что он хочет?

— А чего он добился? Того, чего он хотел? Ни одна из целей, которые они объявляли, условно, по телеку по-российскому, они близко не подступились к этому. Если они близко не подступаются, они пытаются как-то сокращать аппетиты потихонечку, другие нарративы подвигать. Мы хотели там не «деноцифицировать», захватить всю Украину, а мы хотели защитить вот часть чего-то защитить, опять же. Нет, ни хрена он не добился. Он пришёл к тому, что стало ещё более очевидно, что это всё кроваво, бестолково, абсолютно никому не нужно. Окопались, продвигаются на километр-два в месяц, и всё, больше ничего не происходит. И то я не уверен в этих цифрах. Возможно, он пытается создать этот публичный образ, но у него ничего не получается. У него лучше всего получилось запугать свой собственный народ. У него получилось одновременно и запугать народ в России, и очень сильно объединить украинцев. И объединить тех людей, которые раньше были, раньше обладали протестными настроениями. Действительно, за последние три с половиной года я чувствую, что многие на самом деле сплотились. Во-первых, вокруг войны и проблемы репрессий, я думаю, что гражданское общество едино как никогда.

Вы верите в переговоры между Россией и Украиной?

— Ну, переговоры должны быть. Любая война заканчивается. Не бывает бесконечной войны. Мне хотелось бы верить. Мне всё равно, кто там будет посредничать, хоть эмиратский король, хоть Трамп, хоть да кто угодно, просто война должна прекратиться. Люди должны перестать умирать, и это было бы здорово. Конечно, хочется справедливого мира, того, чтобы Украина получила назад все свои территории, чтобы все пленные вернулись домой, чтобы люди перестали умирать. Это самое-самое главное. Всё остальное вторично.

При каких условиях вы готовы вернуться в Россию?

— Это сложный вопрос, на который я не имею даже внутри себя какого-то консенсуса. С одной стороны, очень хочется помочь своей стране, в которой я родился и вырос, на пути к каким-то демократическим переменам, потому что это единственное условие, самое главное, естественно, то, что война прекратится, будет большая амнистия, будет пересмотр большинства репрессивных законов, не большинства, а всех репрессивных законов, естественно. А потом, если вдруг такие люди, как я, будут нужны в России, то, возможно, приеду и помогу, чем смогу. Но, честно сказать, уже после того, как я достаточно долгое время прожил за границей, я с трудом себе это представляю. Я стал гораздо мобильнее, и для меня вопрос того, где я живу, стоит уже не на первом месте.

Чего вы боитесь?

— Наверное, я более-менее ко всему готов, кроме каких-то таких семейных вещей. Моим родителям уже по 80 лет, и с самого начала войны, то есть три с половиной года, я их не видел. Через полторы недели примерно ко мне приезжает мама. Впервые за очень долгое время я по ней очень скучал. Это очень хорошая, обнадеживающая новость, но я боюсь, что, возможно, мы последний раз в жизни увидимся. Это очень тяжело осознавать. Я боюсь того, что что-то случится с моими родными, в первую очередь.

О чём вы мечтаете?

— Что наша работа будет больше не нужна. Естественно, будут нужны в меньшем масштабе люди, которые занимаются и правами человека, и какими-то гуманитарными штуками. Но я очень хочу, чтобы это всё закончилось, чтобы мы все могли зажить своей жизнью.