Тая Зубова: «Гражданское общество в России разрушено»

Документалист Тая Зубова в фильме «Травма свидетеля» пытается понять природу этой травмы, исследует ее. А еще она убеждена, что главный вопрос, который каждый задать себе: “Что я могу сделать?” Новый герой проекта “Очевидцы 24 февраля».

Расскажите о себе

— Меня зовут Тая. Я режиссер. Я жила раньше в Москве. Вообще, я из Ростова-на-Дону. Чем я занимаюсь? Я всю жизнь режиссёром. Съемки, монтаж. 15 лет я занималась рекламой. Я снимала рекламу для больших международных брендов. После этого я снимала короткий метр игровой. Эмигрировала я давно. После 14 года. И некоторое время преподавала онлайн. У меня была своя школа по съемке, монтажу. И вот с начала войны я вернулась в съемки кино, но документального. Потому что, сейчас есть только такие возможности. Для игрового кино сейчас не время, как мне кажется.

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля?

— Когда я прочитала эти новости, я не поверила, как и все мое окружение. Я в этот момент находилась Словакии. Мы все были шокированы. Было такое ощущение, депрессивное. Не верилось, но с другой стороны, ты же видишь эти свидетельства. И нужно как-то понимать, что делать. Был очень тяжелый фон и чувство вины, и чувство ответственности. Но, мне кажется в тот момент превалировало чувство вины. Потом уже, с проработкой и с действиями, это переходит в чувство ответственности. На тот момент я не снимала, я преподавала, и уже стало понятно, что я закрываю свою школу. Я искала возможность что-то делать, каким-то образом вносить свой вклад. В первые часы, в первые дни у меня была моя актриса из Киева, у меня было много знакомых, у меня огромное количество учеников из Украины. Я искала маршруты, делала сайты. Мы помогали людям, как могли.

Но все равно, у тебя есть какая-то миссия и есть ощущение, что есть инструменты. И я начала собирать истории. Но стало понятно, что люди с Украины в этот момент не могут этими историями делиться. Россияне просто в шоке. Фон очень тяжелый. И я стала думать, каким образом эти истории собирать. Было понятно, что нужны свидетельства, очевидцы этих всех событий. В какой-то момент я поняла, что самый простой сейчас способ собирать эти истории — это документальное кино, документальное фиксирование. Я знаю, что вы делаете YouTube-канал и собираете это в виде историй. Но так как я все-таки из мира кино, мне захотелось это сделать в виде фильмов, чтобы было больше дополнительных съемок. И в этот момент родилась идея снимать именно документальное кино про эмигрантов и беженцев.

Вы сняли фильм «Травма свидетелей». Как вы искали героев для него?

— Наверное, здесь важно сказать, что у меня нет каких-то спонсоров, меценатов или каких-то фондов, или вообще хоть кого-то, каких-то продюсеров. Я — один человек, который захотел говорить и захотел фиксировать. В тот момент только появился проект антивоенного комитета «Ковчег». Я им написала и, наверное, из-за того, что это был второй день их существования, мое сообщение увидели. Я прямо написала — я готова делать выставку, делать кино, снимать. Стало понятно, что можно найти героев, которые в одном месте находятся. И самое интересное, что у вас в «Очевидцах» как раз эти первые герои. Если пролистать вашу ленту, то как раз первая история «Очевидцев» — это история из этого шелтера. У меня нет и не было никакого финансирования. Были деньги только на поездку, на самолет, на то, чтобы поселиться в Стамбуле. И там я нашла оператора. Но у меня был доступ к героям, и в тот момент мы сняли кино под названием «Травма свидетеля», которое уже вышло, и которое можно посмотреть на сайте «Новая газета. Европа», и с которым я месяц путешествовала по разным странам и его показывала. Сейчас была в шести странах. У меня на всех показах люди плакали, настолько это отзывается для тех, кто уехал.
Тот фильм, который я снимаю сейчас, он гораздо жестче, конечно.

О ком будет ваш второй фильм?

— Когда я ездила с показом фильма «Травма свидетеля», я приехала в Черногорию. Показ моего фильма помог организовать проект «Пристанище», таким образом я с ними познакомилась. Это фонд, но по сути это шелтер. Не только для эмигрантов-россиян, но и для украинских беженцев и для эмигрантов из Беларуси. Там все вместе живут в нескольких домах и все вместе взаимодействуют. Это все люди, которые пострадали от войны. И у всех у них антивоенная яркая позиция. И мне показалось, что это очень сильная метафора: несмотря на то, что сейчас происходит ужас и правительство пытается нас всех наполнить ненавистью на уровне от человека к человеку, если говорить от сердца к сердцу, мы можем найти общий язык. Несмотря на весь этот бэкграунд, который как можно скорее должен остановиться, и война должна прекратиться.

Насколько слышны антивоенные голоса россиян в мире?

— Мне кажется, гражданское общества в России было разрушено, посажено, запугано. Нас очень мало. И нам заново сейчас нужно учиться объединяться, выстраивать связи. Чем нас будет больше, тем сильнее они будут звучать. Мне кажется, что сейчас нас не то, что недостаточно, нас вообще почти не слышно. Хорошо, что есть кто-то, кто высказывается. Нужно усиливать эти горизонтальные связи.

Чувствуете ли вы свою личную ответственность за войну в Украине?

— Когда началась война у меня было ощущение огромной вины и огромной ответственности именно как у режиссера. Почему? Я уезжала после событий в Крыму. Мне не хотелось иметь с этим ничего общего. Я уехала и думала, ну все, ну вот я буду сейчас жить в Европе, выстраивать новую жизнь. И это была большая, мне кажется, моя ошибка. Но с другой стороны, понимаешь, я сейчас разговариваю с большим количеством людей моего возраста или даже младше. Они в глубокой депрессии. Они говорят, — вот это все из-за нас. Мы не выходили на митинги, мы мало протестовали и так далее. Они начинают сейчас разговаривать с людьми постарше. Я говорю, как вы думаете, где вот этот момент был? Где все пошло не так? Это было из-за того, что мы восемь лет назад не вышли? Недостаточно вышли? Я сейчас больше слушаю тех, кто помнит 90-е, они говорят, что этот момент, он был в 90-х. Мне очень сложно, потому что мне тогда было 10 лет, когда это все решалось. Поэтому, конечно, классно говорить, что да, есть вина. Да, есть ответственность. Но мне кажется, что в девяностых что-то пошло не так, и народ выбрал, то что происходит сейчас.

Чего вы боитесь больше всего?

— Мы как раз вчера говорили о том, что страх останавливает действие. Поэтому надо действовать, наверное, может будет меньше страха и тогда быстрее это закончится.

Почему многие в России поддерживают войну?

— Потому что очень много лет работала очень сложная, очень мощная пропаганда. В том числе те корни, которые в нас заложены советским прошлым, даже царскими временами. Мы очень много говорим о сознании рабов. На эту почву, на почву воспоминаний прабабушек про репрессии, легло то устрашение, которое сейчас происходит с помощью пропаганды. Она же что предлагает? Она не предлагает никакого чувства ответственности. Предлагает какое-то «просто сиди на диване и молодец!»

Что мы можем противопоставить этой пропаганде?

— Было бы здорово, если бы люди нас поддерживали. Потому что все говорят: «Ой, какие-то там фонды! Ой, какие-то там меценаты!» Ничего подобного. Мы друг друга должны поддерживать. Такие же простые люди, которые хотят высказываться, им нужно видеть, что они могут высказаться, не знаю, на YouTube-канале. Если я снимаю кино, если людям это кино отзывается, они плачут, то было бы неплохо поддержать меня для того, чтобы я больше этих историй могла зафиксировать.

Ты видишь одно интервью, второе интервью, ты видишь фильм, ты думаешь: «А что я могу сделать?» И если, как можно больше людей задумается о том, что они могут сделать, то гражданское общество выстроится, и мы действительно что-то сделаем.