Откуда буквы Z и V в пропаганде войны?

Светлана Левина — кандидат филологических наук и специалист в области лингвистических исследований из Санкт-Петербурга. С 2011 года член партии «Яблоко». Изменения русского языка под воздействием милитаристской риторики входят в сферу профессиональных интересов Светланы. Как посредством языка пропаганды закладывалась враждебность по отношению к украинцам, сколько новых слов появилось на основе символа Z и от чего на самом деле нужно защищать русский язык, — об этом и многом другом Светлана Левина рассказала «Очевидцам».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Светлана Левина. Я филолог, специалист по новой лексике, так что все, что происходит с нашей страной, все, что отражается в словах последние 13 лет, проходит через меня. Не менее важно себя идентифицировать как человека, как гражданина своей страны, как члена партии «Яблоко», как ЛГБТ-активистку. Я пришла в «Яблоко» в двенадцатом году, потому что в одиннадцатом году начал обсуждаться, а в следующем был принят в Петербурге региональный закон о дегуманизации ЛГБТ. Я, хоть ЛГБТ не являюсь, но сразу поняла, что меня это касается. С ЛГБТ начнут, дальше будет кто-нибудь следующий. К сожалению, я оказалась права. Я стала искать политическую силу, которой я бы могла помогать.

Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля?

— Ну, меня не бомбят, я не покинула свой дом, я не сижу в тюрьме за то, что я думаю, пока во всяком случае. У меня не убивают близких людей. Что касается вещей внутренних, то первый месяц я просто не могла ничего делать. Незадолго до того я редактировала словник для выпуска словаря-ежегодника 14-го года, и понятно, что там я тоже имела дело со словами, связанными с российско-украинскими взаимоотношениями. И я сидела и думала: «Не надо, не надо, пожалуйста». То есть я понимала, что этого не может быть, но что это будет. Все это я пережила в четырнадцатом году, просто в этот раз было сильнее. В третий раз в моей жизни было чувство, как после Чернобыля или Крыма: в мире появилось что-то такое, чего до сих пор не было — это принесли люди. И даже те люди, которые это устроили, тоже не могут с этим справиться. Из хорошего — никто из моих украинских знакомых, реальных или виртуальных, меня не проклял, никто от меня не отказался, даже наоборот, новые френды на фейсбуке появились. Понятно, что разлом на десятилетие, если не на столетие, но тем важнее, что какие-то человеческие связи не просто не разрушаются, но еще и появляются.

Как в 22 году изменилась ваша профессиональная деятельность?

— Мы теперь должны думать о том, какую лексику мы фиксируем, не потому что это представляет или не представляет научный интерес, а с учётом того, кто что подумает, какие неприятности могут прилететь. Мои коллеги видят, что такие слова, как «зигун», «зигамет», как выражение «пойти курсом русского военного корабля» — это значимая часть словаря нашей эпохи, но вот как это записать, чтобы никому за это ничего не было? Я считаю, что надо просто делать свое дело. Мы можем стараться соблюдать разумную осторожность, но ни в чью дурную голову мы не влезем. Мне пока непонятно, сколько мы сможем делать дальше то, что делаем, чтобы наша академическая работа осталась чисто академической. Мы всё-таки занимаемся наукой, а не политикой.

Как милитаристская риторика изменила русский язык?

— Милитаристская пропаганда появилась не вчера. В словах и в высказываниях она тоже отразилась не вчера. Обычно все-таки сначала все начинается в головах, потом в языке, и уже после оно переходит к каким-то действиям. После президентских выборов 12-го года появилась жуткая цитата из Лермонтова «Умремте ж под Москвой». А зачем, собственно, умирать? Тогда ещё никто не понимал зачем. Сейчас понятнее не стало, но стало понятно, что имелось в виду. «Никогда больше» и «лишь бы не было войны» превратилось в «можем повторить». Кстати, в словаре четырнадцатого года будет отражено это самое «можем повторить». Культ Победы, как победы добра над злом, как наступление долгожданного мира, прекращение бесконечных убийств, превратился в культ силы: «Мы будем это делать не потому, что мы правы, а потому что мы можем, а правы потому, что мы свои». Как реакция на культ появляется слово «победобесие» — люди увидели, что происходит что-то не то, и язык отреагировал. Когда я занималась материалами 14-го года, я поразилась, насколько в языке все было готово к тому, что тогда начало происходить. Дело в том, что оказывается слова «укроп», «майдауны», «рагули», «даунбас» и прочее, что мы тогда услышали, появились гораздо раньше. То есть враждебность в языке уже была заложена.

Как изменился язык за 22-й год?

— Во-первых, любой конфликт — это четкая маркировка своего/чужого, и отрицательный оценочный паритет: что те друг друга по-всякому называют, что эти. То есть с одной стороны есть нехорошая «Z-секта», есть «зетники», «зиганутые», «восемьлеты», а с другой стороны есть «мызамирцы», «нетвойнешки», «нетвойнеты», «мнестыдновцы», и в общем, это касается уже в большей степени не российско-украинского противостояния, а противостояния в самом российском обществе. Обе стороны сейчас используют для обвинения противоположной стороны примерно одни и те же языковые средства. Мы слышали, как в четырнадцатом году начали отсылать к реалиям Второй мировой войны, начали обзывать украинцев фашистами, нацистами, бандеровцами. В прошлом году все вернули с лихвой. Очень сильные тенденции эвфемизации нашей речи. Но опять-таки, это не со вчерашнего дня началось. Такие слова как «хлопок» или «высвобождение трудовых ресурсов» вместо «безработица» мы достаточно давно и хорошо знаем. «В-слово», например, стало «тем, чего нельзя называть». И на эту эвфемизацию тоже пошла реакция. Обычно язык на такое насилие реагирует. «Жест доброй воли» уже подхватили не только проукраинские, но и пророссийские блогеры, те, которые вроде за то, что там происходит, но они очень зло называли оставление Херсона «жестом доброй воли». Теперь это уже стало не просто чиновничьей практикой, хотя ни в одном законе не написано, что слово «война» употреблять нельзя. Но мы знаем правоприменительные практики. Много производных от слова «спецоперация»: «спецоператор», «спецоперант», «спецоперанд», «спецопераст».

Откуда взялись литеры Z и V?

— Я думаю, что это получилось случайно. Этих пропагандистских намерений скорее всего не было. Просто потому, что никто не предполагал, что понадобится какая-то долгая пропагандистская компания. Я думаю, значимо то, что они очень простые. Для того, чтобы как-то обозначить себя, нужно [рисует в воздухе Z и V]. Всё, больше ничего не надо. В этом увидели некий выразительный потенциал и те, кому все нравится, и те, кому все не нравится. Например, я видела интернет-мемы, в которых буквой Z было зачеркнуто что-то хорошее, что-то важное, что составляет человеческую жизнь. Оказалось, что георгиевская ленточка удачно складывается в эту букву. Но вообще то, что мы уже начинаем разговаривать не словами, а буквами, причём иностранными буквами, при том, что мы как бы стараемся воевать со всякими чуждыми влияниями на родной язык — нездорово.

Как популярность литеры Z отразилась на словообразовании?

— Когда я писала статью о языке 14-го и 22-го года, сопоставляла, что похоже, что отличается, я нашла в базе «Интегрум» 502 слова с первой частью «Z»: «Z-поэзия», «Z-канал», «Z-операция», «Z-патриот». Причем употребляются эти слова опять-таки с обеих сторон. Нравится человеку российская политика в Украине или не нравится, он все равно это использует. Ну, что могу сказать… Это нечто новое, потому что такая модель в русском языке есть — латинская буква плюс какое-то слово, но она употребляется обычно либо в терминологиях, либо в номенклатурах. Х-лучи, например — рентгеновские лучи. M-класс — класс автомобилей минивэны. B-комплекс, С-комплекс — витаминные комплексы. Я, кстати, знаю и обратные примеры: есть марка шоколада «O’zera» — это российская марка, но она писалась всегда латиницей. И именно букву Z в прошлом году заменили на кириллическую букву З.

Русский язык нуждается в защите, которую подразумевает новый закон?

— Нуждается, но не в той, про которую нам говорят. Не нужно путать юридические и языковые нормы. Языковая норма формируется и отражается только в словарях и грамматике. Есть реальные распространенные языковые практики, выдержавшие проверку временем, они фиксируются и попадают в те источники, где мы можем справиться, для того чтобы узнать, правильно ли мы говорим или пишем. Тут невозможно ничего запретить сознательно. Теоретически я допускаю такое изнасилование языка, чтобы человек, который говорит публично — какой-нибудь депутат или чиновник — не употреблял иноязычные слова, эквивалентов которых нет в русском языке. Во-первых, они ссылаются на какие-то специальные словари, которые, как они говорят, еще только должны создать. Я себе, честно говоря, плохо представляю словарь, который совмещал бы в себе языковые и юридические нормы. Да, кстати, для справки, никакого засилья иностранных слов в русском языке нет. Мы ежегодно, мониторя приходящие в язык слова, видим, что самый большой источник пополнения словарного состава языка — это словообразование уже на русской почве. Оно может быть от заимствованных корней, оно может быть с помощью заимствованных суффиксов или приставок, но сначала это все попадает в русский язык, а потом образуются новые слова. Заимствований много, но их не больше, чем русский язык может переварить. А чего больше, что избыточно, то со временем отсеивается само. В 90-е хлынула страшная лавина заимствований в русский язык. И сколько с тех пор их осталось?

Что на самом деле угрожает русскому языку?

— Так же, как наше начальство, начиная с конца февраля, открывает для себя нашу прекрасную родину и обнаруживает, что у нас оказывается гвозди не производятся (может, уже производятся, но тогда не производились), так же и я, и многие другие люди тоже открывают для себя нашу прекрасную родину. Я слышу монологи российских военных, попавших в плен в Украине, и тех, кто оттуда вернулся. Я слышу, что говорят региональные чиновники, что говорят федеральные чиновники, и мне, честно говоря, страшно. Это настолько примитивный и убогий язык — люди не могут выразить простейшие мысли. То, как человек говорит, это же отражение того, что в голове. Защита языка — это, как теперь говорят, развитие человеческого потенциала, развитие образования, развитие культуры. То есть нужно создать условия для нормального развития личности, и тогда эта личность будет говорить на хорошем языке.

Зачем тогда был принят Закон о защите русского языка?

— Это попытка приватизации языка властью: «Мы будем решать, как вы говорите». Это почти как контроль над человеческим телом: я буду решать, хорошо или плохо тебе жить с тем, с кем ты живешь. Я буду решать, рожать тебе детей или не рожать, и если рожать, то как воспитывать. Я буду решать, как ты будешь говорить.

Вы открыто высказываете свою позицию в соцсетях. Не боитесь преследований?

— Сейчас не получается жить в России и совсем не бояться. Бояться — это нормально. А что я могу сделать для того, чтобы совершенно точно меня никто не преследовал, и никто не трогал? Что я должна такого делать, чтобы законы, заведомо написанные так, чтобы их можно было применить к кому и к чему угодно, меня не коснулись? В моем понимании, я не дискредитирую российскую армию. Я честный человек, с дискредитацией огромной государственной институции просто не справлюсь, даже если бы этого захотела, потому что не имею никакого отношения к армии. Я распространяю фейки? Нет, я не распространяю фейки, потому что считаю, что та информация, на которую я ссылаюсь, которую я размещаю, достоверна. Я стараюсь не постить у себя информационные записи — считаю, что все знают, где какой телеграм-канал, где какие СМИ, где можно прочитать всё то же самое, но отзываться на такие вещи я себе не запрещаю. Я пропагандирую нетрадиционные сексуальные отношения? Нет, не пропагандирую. Я их просто никогда в жизни не пробовала. Что будет? Посмотрим.

Почему вы не уехали из России?

— Потому что это моя страна. У меня есть сын, ему скоро 17 лет, и он становится на воинский учет в военкомате. Сейчас, конечно, страшно тревожно. Я понимаю, что он не пойдет на фронт. Но вот как это будет, как не пойдет, и чего это будет стоить? Я не могу обещать, что никогда не уеду. Если мне придется спасать сына от армии, то значит будем уезжать. Если я понимаю, что-либо я уеду, либо я сяду, или меня убьют, то в этом случае уеду. Но так, почему я должна уезжать из своей страны?

Какое будущее ждет Россию?

— Моих прогнозов слушать не надо, потому что я всегда прогнозирую оптимистично: после февраля когда-нибудь наступит март. Если все хорошо не кончилось, это значит то, что оно просто еще не кончилось. Многие, безусловно, не доживут. Нас ждут очень тяжелые десятилетия. Нам предстоит понять, что с нами случилось, что натворили мы сами. Нам предстоит из этого выбираться. Не все получится исправить прямо сейчас, и Украина и Россия несут непоправимые потери, я имею в виду не только убитых людей, не только уничтоженные в ноль культурные памятники. Я имею в виду и то, что люди сейчас массово приобретают опыт боевых действий, оказываются в ситуациях, когда насилие — это можно и даже нужно. С этим они вернутся в мирную жизнь. Человек живучий, природа живуча. Нельзя, конечно, исключать того, что все это кончится ядерной войной, но думаю, что все-таки это не случится. Все пройдет, пройдет и это.