Марианна Арзуманова: «Они уже находятся в 37-м году»

Марианна Арзуманова – театральный режиссер, актриса, основатель и директор МА Театра в Праге. Окончила Российскую академию театрального искусства в Москве (ранее ГИТИС). Играла в московских театрах. Но в начале 2000-х уехала из России и объясняет это тем, что почти сразу после прихода к власти Владимира Путина поняла, что со свободой, которую страна почувствовала в 90-х, покончено.

Пьесы, которые ставит Марианна Арзуманова, как режиссер, часто затрагивают болезненные для нынешнего общества темы – компромисса, выбора, цены свободы, человеческой природы: достоинства и низости. В ее театре буквально за год до начала войны был поставлен шварцевский «Дракон», а в день начала войны была премьера спектакля «Граммофон» – философски соединяющего реальную историю отношений узницы и надзирателя концлагеря. Своего рода уникальный взгляд на человека, переживающего Холокост и духовную жизнь человека, его внутреннюю силу и вездесущую возможность выбора, даже в невыносимых условиях жизни, абсолютного унижения, страдания и ситуации тотальной физической несвободы.

О войне, буквах Z на московских театрах, об актерах и режиссерах, поддержавших Путина и уехавших из России. Об ответственности тех, кто собирал стадионы, но сделал ничего, чтобы предотвратить войну. Об эмиграции, исторических параллелях и отменену русской культуры мы поговорили с Марианной Арзумановой в новой серии проекта «Очевидцы»

Расскажите о себе.

— Я родилась в Москве, в семье пианистов. Я занялась актерским делом, поступила и закончила ГИТИС, перед этим закончила 43-ю историко-филологическую гимназию в Москве. В 2000-м году я уже пару лет работала на «Радио Свобода», и к власти пришел Путин. В нашем семейном опыте уже была попытка эмиграции в Израиль за месяц до падения Советского Союза, и для меня это было сложно — я желала заниматься Станиславским и вернулась домой по этой причине. Несмотря на то, что этот опыт был, я помню, что лежу в кровати у себя в Отрадном и буквально плачу, понимая, что не хочу, чтобы мои дети шли воевать — их тогда ещё не было, я даже замужем не была. Я так отчетливо помню момент разделения на «до» и «после», что его можно даже потрогать.

Вы решили, что нужно уезжать из России еще в начале 2000-х, с приходом Путина к власти. Почему, ведь тогда еще только задавались вопросом — Who is Mr. Putin?

— Скульптор Митлянский, снимавший посмертную маску Сахарова, диссидент, — был близким другом моего отца. В свои время он говорил: «Бог Ёське смерти не дает!» Его пытались заткнуть и боялись. Он был очень смелым и талантливым человеком. И мы ругались с дядей Нолей. Я приходила и говорила ему все, что думала уже к тому моменту про Путина. А он отвечал: «Глупая. Ты ничего не понимаешь, экономические шаги очень приличные и вообще». Он ничего не понимал. Начинался скандал, меня затыкали по причине того, что я недостаточно образованная, дядя Ноля уходил, и я бежала к папе и кричала: «Папа! Что же такое? Дядя Ноля этого не понимает!» А он мне говорил: «Марьян, доченька, знаешь, тяжело умирать с ощущением того, что твоя жизнь прошла в совершенно бессмысленной борьбе». Папа понимал. Но почему? Это, как говорится, зависит от строения головы каждого человека, от его интуиции, гормонального фона и так далее. Не знаю почему. Почему мне было ясно? Может быть, это генетически закодировано во мне. У меня с одной стороны евреи, с другой стороны армяне, немцы потерялись, хотя тоже есть. И видимо, сказалось сочетание этих крайностей, возможно, способность сопоставлять. Или произвели впечатление первые шаги [Путина] — когда была восстановлена музыка гимна? А в соседнем городке, не в Москве, был восстановлен памятник Дзержинскому. Я помню, как коллеги на радио говорили: «Сколько можно об этом говорить первой новостью? Людям жрать нечего. Ну о чём мы говорим?» Я — не буду называть имён — отвечала им: «Как ты не понимаешь? Ведь абсолютно ясно, что он подаёт сигнал своим людям. Это очень знаковая и очень грамотная вещь с точки зрения человека, выкормленного спецслужбами. Что тут непонятного?» И если так задуматься: гимн Советского Союза, Дзержинский, за ним Сталин и кто угодно.

Вы ещё в нулевых боялись, что будет война. Откуда этот страх?

— Это рычаг для существования этой власти. Для меня это всегда было понятно. После «Норд-Оста», после «Курска», после Беслана мне уже казалось, что дальше некуда. В тот момент мне казалось, что это невозможно пережить. Наверное, я в тот момент эмоционально сгорела. Мне казалось, что страшнее быть не может. На «Норд-Осте» были мои коллеги. Об этом я знала очень подробно. Все были в лубянковских подвалах и все давали подписку о неразглашении, однако, поскольку по своей природе и по эмоциональной дури кто-то документы о неразглашении подписал, но всё рассказал, я знаю невероятные вещи про то, что там происходило, от первоисточника. У меня уже в тот момент не было надежды. Мне даже казалось, что не за что бороться. Ну и разгон НТВ, конечно. Это главное. Что должно быть дальше? Какой маячок нужно дать? Как в том анекдоте: «Почему не поставили флажок, что яма?» «А вы большой красный флаг не видели на въезде в Шереметьево?»

Ваш театр участвовал в проекте «Подари украинским детям радость». Что это был за проект?

— Мы предложили своё помещение и рабочую силу, чтобы принять детей. Обязательным условием было проверять паспорта, что это действительно украинцы, которые только что бежали, а не давно здесь живущие. Мамы пытались устраиваться на работу, а деток нужно было куда-то девать, и они были в этом летнем лагере. Они приходили рано утром, и с ними в игровой форме занимались чешским языком, чтобы адаптировать к школам. Это было лето, трудно сидеть в прекрасном, но полуподвальном театральном помещении, поэтому они ещё ходили в зоопарк, у них были разные экскурсии — всё это было здорово сделано Эвой. Я там была как владелец театра и режиссёр, то есть я предоставила площадку и пришла делать с ними спектакль. И вот, я очень хорошо помню, что когда вошла к детям, я не знала на каком языке заговорить. Из-за того, что я свободно говорю по-чешски и хорошо понимаю словацкий язык, я понимала украинский, но не разговаривала на нем. У меня в горле стоял ком, который, надо сказать, был там уже пару месяцев. Я смотрю на этих детей, а они дико обрадовались — после того, как всё время с ними говорят на чужом языке, вдруг появляется человек, который может с ними говорить. И они спрашивают: «Ну, ты чего молчишь-то?» А я здороваюсь с ними по-чешски, как полная дурочка. Они говорят: «А ты что, по-украински не можешь?» — «Нет, по-украински я, к сожалению, не могу» — «А русский знаешь?» — «Ну, русский да, знаю». И они говорят: «Ну и говори с нами по-русски». И они вот такой вот толпой бегут ко мне, обнимают, целуют. Я думаю: «Господи, я уж точно этого не заслужила, неся на себя груз агрессора». Но дальше — это трагедии под микроскопом. Начинаешь выяснять: «А ты почему ходишь к нам одна, Полиночка?» А, нет, извините, там не так было. «Почему ты сегодня не пришла?» — «Я в больнице была» — «А чего ты делала в больнице, все хорошо, все в порядке?» — «Да, все в порядке, теперь я приду туда через три недели» — «А что ты делала?» — «А я кровь сдавала. У меня там брат». И вдруг мне рассказывают, что с начала этого лагеря девочку водят из отеля, где она одна живет, в больницу. После бегства из Украины у её трехмесячного брата обнаружили лейкемию. Мама с ребёнком в больнице, отец в Украине на войне, а костный мозг и кровь может дать только эта восьмилетняя девочка. Дальше ко мне подходят мамы и начинают благодарить. Я мучаюсь, маюсь, на каком языке разговаривать, перехожу на английский, потому что не хочу травмировать. Тут не вопрос того, что надо запретить русскую культуру. Об этом речи вообще нет. Речь о том, чтобы не травмировать людей, когда им больно. Но в результате, когда ты проявляешь эмпатию, люди откликаются — они же видят, что ты им не враг.

Как вы отнеслись к буквам Z на зданиях театров в Москве и к своим коллегам — артистам и режиссёрам, которые поддержали Путина в этой войне?

— Артисты и коллеги связаны языком. Поэтому меня гораздо больше поражают, например, музыканты, которые в состоянии найти себе работу за границей. Я понимаю, что артисты, как люди, у которых профессия связана с языком, сидят там как в капкане или сетке. А вот то, что они, к сожалению, ничего не понимают… Я свой фейсбук после 2014 года очистила и мало с кем из актёрского мира находила понимание, именно потому, что они очень внушаемые люди. Это как раз те самые люди, которых очень легко, в силу набора психофизических качеств артиста, убедить. Для них пропаганда — это смерть. Они многие ей верят. Ну, а есть подлецы, которые зарабатывают деньги. Да и честно говоря, трудно уехать из Москвы, когда всё так хорошо, всё так богато. Трудно отказаться и уехать в путешествие с неясным концом ради идеалов свободы и демократии. Ну, кто готов на это? В принципе, это именно то, с чего я начала. Нельзя обвинять людей в том, что они не убежали, не уехали. Нельзя, потому что у кого-то престарелые мамы, папы, дедушки, бабушки. Это катастрофа. Булгаковский «Бег», который мы заново переживаем. Если перечитать эту пьесу — становится страшно. Я скажу сейчас очень жёсткую вещь, но не думаю, что это потому, что у меня оптика человека, живущего за границей, я так считала с 2000-го года: оставаться в этой стране и быть налогоплательщиком — это автоматически поддерживать этот режим. Я понимаю, это звучит жёстко и, может быть, очень однозначно, но я сделала такой выбор не потому, что уехала за границу и хочу себя как-то оправдать. Нет, я, когда была там, не сразу уехала, и у меня к этому было такое же отношение, хотя там была работа, театр, полноценная жизнь. Я от этого отказалась не потому, что была неуспешна или неудачлива, нет. Для меня происходящее — кошмар. И наверное, у меня не было внутри ресурсов, чтобы бороться. Я, наверное, в тот момент не верила, что можно что-то изменить. В 90-х годах казалось, что у нас был шанс, казалось, что власть не такая закомплексованная. Сейчас мы понимаем, что серьезных изменений во власти не произошло, покаяния не произошло. Но все-таки 90-е годы у меня ассоциируются с глотком свободы. И тогда казалось, что можно что-то делать, чтобы что-то изменить. А в 2000-м году мне казалось, что ничего изменить нельзя. Конечно, героям слава — тем, кто выходит на улицы и протестует. Сейчас я никому не могу сказать: «Выходите на улицы и протестуйте», потому что сейчас все заложники, сейчас другое время, сейчас мы должны это сравнивать с чем-то совершенно другим. Выйти невозможно. И те, кто ещё хоть как-то борются — святые. А в целом получается, что единственная возможность протеста сейчас — это отъезд. Я просто не вижу других возможностей, если человек не фанатичен до такой степени, что, как я говорю, святой: он готов идти в лагерь, готов, чтобы страдали его близкие за то, что он продолжает что-то делать, оставляя их в заложниках.

Что вы думаете о тех, кто пусть публично и не выступает, но увольняет из театра артистов с антивоенной позицией, ради спасения театра и труппы? Их можно понять?

— Это как метастазы. Они действуют сейчас в абсолютной панике. Каждый сам за себя, а Бог за всех. У меня к этому однозначное отношение — так нельзя. Другой вопрос, что понимают ли все они, что находятся уже в 1937-м году? Понимают ли они, что их желание сохранить себя, своё место, или даже мы поверим им, места ещё нескольких людей в этом театре, что эту машину остановить невозможно, и вряд ли они что-то спасут? Я не помню, кто написал: «…а пятого, помятого, спасла Чулпан Хаматова»? Когда ты в ролике выступаешь и предлагаешь голосовать за президента Путина, и таким образом лишаешь людей шанса на медицинскую страховку, на то, что будут хорошо лечить ближайшие X лет, но спасаешь несколько человек, это, на мой взгляд, системная ошибка. Неправильно мыслить неглобально. Конечно, помогать людям надо, поэтому вот это вот: «за мной оркестр» или «за мной театр», «у этих людей должна быть работа» — мне кажется, это не совсем чистая правда. Мне кажется, очень удобно иметь театр, оркестр, даже больницу, потому что это служение, это наполняет смыслом твою жизнь. Это психологически очень тонко и неоднозначно. Это всё так. Но если мы говорим о цене каждой человеческой жизни, то, конечно, надо думать о том, чтобы система была здоровее. И я не могу, содержа фонд, идти и призывать, чтобы люди голосовали за Путина.

Русские театральные деятели, которые долгое время оставались относительно свободными, могли что-то сделать, чтобы предотвратить эту войну или остановить её?

— Есть четвёртая власть — журналисты, но ещё есть звёзды, медиа-лица и популярные артисты, которые могут за собой повести стадионы, и они этого не сделали. Я считаю, что уже поздно. Сейчас машине пропаганды, когда уезжают Галкин и Пугачёва, как бы до этого их ни любили, очень легко сказать, что они — иноагенты, и все этому поверят. С точки зрения психологии того, как работает пропаганда, уже поздно. А вот в 2000-м, 2005-м, 2010-м, 2014-м году, хотя, наверное, в 2014-м нет, но первое десятилетие — о, да! И они это проиграли. Уничтожили официально независимую прессу. Но ведь никто не отменял стадионов, на которых проходили концерты, или первый канал, на котором выступал тот же Максим Галкин. У них был свой электорат, и они ничего не сделали. Зарабатывали деньги, хотели хорошо жить. Все хотят хорошо жить. Очень хочется комфорта. Как в том анекдоте: «Ты мне душу, а я тебе деньги». «Душа, деньги — а в чем под***ка?» Извините за нецензурный анекдот. Это очень хорошо проплаченный режим. А говорить о моральном облике человека — не мне судить, не мне давать советы.

Артисты, которые открыто поддерживают войну, они соучастники?

— Конечно. Другой вопрос, что именно они и не пострадают. Даже если будет суд и военный трибунал. Более того, они все будут ходить в украинскую церковь молиться, я уверена. Когда придет время, они будут там, где должны быть. И они будут в это свято верить. И, может быть, кто-то будет врать, что «он всегда, просто не мог показывать, потому что времена были сложные». А кто-то будет говорить: «Я раскаиваюсь, какой я был дурак». И все это будет искренне, потому что в данном случае у них есть способность верить и убедить себя в этом, быть убедительными. Я с большим уважением отношусь к своей профессии, но раздражительно отношусь к человеческой глупости и неспособности к причинно-следственным связям, к отсутствию образования. К сожалению, это не всегда осуществимо. Станиславский, кстати, пытался сделать из артиста интеллигентную профессию. Говорил, что нужно развиваться. Лицо и сериал еще не говорят о твоем настоящем калибре личности. Артист должен развиваться, должен читать книжки. Другой вопрос, что не всегда гениальному артисту нужно быть образованным — достаточно интуиции. В самых лучших известных истории вариантах можно было играть «Идиота», не прочитав роман, и играть хорошо. Есть масса исключений, которые только подтверждают это правило. В целом они, конечно, за это не поплатятся, но вина на них лежит. Потому что в их руках была возможность как-то повлиять на ситуацию. И ни фонды, ни театры, ни то, ради чего они светили или продавали свои лица, не является для меня аргументом в их защиту. Даже спасённые жизни детей. Потому что, а сколько же умерло? Погибло сколько? Давайте посчитаем — из-за того, что вы так или иначе поддерживали эту систему. Вообще это философский вопрос: нужно что-то делать или не нужно? Но точно не нужно быть, как было у Шварца: «Нас так учили» — «А почему ты был лучшим учеником?» Лучше и не скажешь. Не нужно быть лучшим учеником этого режима. Понятно, что я не имею никакого морального права осуждать кого-то в этой мясорубке. Но вина лежит на людях, которые не думают на два шага вперед, думают только о своем благосостоянии или о том, чтобы получить роль или работу, что для нашей профессии наркотик. Даже если не платят денег, ты не можешь без этого жить. Ты болеешь. То есть все понятно, но есть границы, есть 10 заповедей. И когда их переступаешь, происходит мировая катастрофа.

Какое будущее ждет Россию?

— У меня уже в одном документальном фильме попросили переговорить ответ на этот вопрос. Потому что, наблюдая историю предыдущих веков, я не верю в децентрализованную Россию. Я верю, что при каком-то стечении обстоятельств, если бы была возможность разделить ее на регионы, а конституция не была бы единой для этой махины — аналога для такого безобразия нет — тогда шанс был бы. Я не считаю, что русский народ сам по себе так плох. Но народ, для которого жизнь не меняется, и у какой-нибудь тетечки, живущей в деревне, что Ельцин, что Горбачев — у нее как был туалет на улице, так и остался. Ничего не поменялось. Господи, да какая политика? Где время на это взять, когда ты выживаешь? Где просветительство? Где время на то, чтобы читать книжки. До этой деревни никто не доберется. «А пошлю своего ребенка воевать. Может, мне денег заплатят». Человек тупеет в таких условиях. Наверное, любой народ попади в такие условия, плюс пропаганда, плюс водка, стал бы таким. Я не думаю, что здесь есть какая-то расовая предрасположенность. Но пока не произойдет децентрализации, а нынешний режим не проиграет с треском, я вообще никакого будущего не вижу. Я не понимаю, как может быть. Ну, Китай может завоевать. Но тогда какое будущее у России? А никакого. Особенно больно, потому что как ни крути, а культура-то великая. Есть что терять.

Чего вы боитесь больше всего?

— Я боюсь того, что мы привыкаем к тому, что убивают людей. Как ни крути, а человек такое существо, что ко всему привыкает. И война длится уже очень долго, а мы продолжаем жить, ставить спектакли, работать. Да, мы должны вернуться к жизни, мы должны жить. Мы не можем все остановиться и умереть. Но то, что человек привыкает, когда для кого-то каждый день — доживёт, не доживёт… Страшно, что я не нахожу за что зацепиться. Хотя, конечно, человек должен искать и, возможно, найти смысл. Даже в самых страшных страданиях. Но, опять же, не мне об этом судить.