Полное  интервью с Олей Кокориной — гражданской активисткой, актрисой. Оля родом из Хабаровска, долго жила в Иркутске. Росла в театральной семье. Во Франции, куда уехала в 18, окончила Высшую школу драматического искусства, работала актрисой. В Европу ехала не «за надеждой» — сбегала от безысходности 90-х в российской провинции.

В 2011, когда в России случились массовые протесты против фальсификации выборов, из театра ушла в правозащиту. Сейчас работает в организации, которая помогает в Париже гражданским активистам из России.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Оля Кокорина, мне 46 лет, я живу во Франции с 1997 года. То есть я приехала, когда мне еще не исполнилось 19 лет. Я приехала из Иркутска — там я жила последнее время перед отъездом во Францию, но родом я из Хабаровска.

Я из театральной семьи, поэтому всю жизнь занималась театром. Здесь, во Франции, я закончила высшую школу драматического искусства. Окончила в 2001 году, а в 2011-м ушла из театра и стала заниматься активизмом на полную ставку.

Почему вы бросили театр?

— 2011 год — это время митингов за честные выборы в декабре. Первое ощущение было: «Вау, мой народ проснулся, я не могу ничего не делать». Я пошла к посольству. Там было много таких же людей, как я, которые не знали, что делать и как выразить солидарность.

Это было необыкновенное счастье — вдруг мы все присвоили себе улицу, вдруг все заговорили. Я к тому времени уже давно жила во Франции, где манифестации и митинги — обычное дело. Здесь люди выходят на улицы, когда не согласны с политическими решениями или с происходящим. Это нормальный способ выразить несогласие.

Для меня то, что произошло в России в 2011 году, стало безумно важным событием. До этого было столько грустных моментов — Беслан, Курск, Норд-Ост. И вдруг люди начали выходить, говорить: «Вы нас не представляете, мы не согласны». Это был подъем энергии, надежды, веры в перемены. Я просто не могла больше сидеть дома.

К тому же у меня, наверное, был кризис 30 лет. Я не понимала, почему занимаюсь театром. Театральная система в России и во Франции сильно отличается. В России — репертуарные театры, труппы, люди как будто служат в театре. Во Франции этого нет: ты работаешь с театральной компанией, режиссером, проходишь кастинг, попадаешь в спектакль.

Все хорошо организовано: гримеры, костюмеры, парикмахеры. Два месяца репетиций, потом, если спектакль успешен, — гастроли на 2–3 месяца или даже год. Это защищенное пространство, где о тебе заботятся. Это приятно, но для меня вдруг стало невыносимо.

Многих моих друзей задержали в Москве и Питере. Мне показалось, что я больше не могу себе позволить жить такой удобной, комфортной жизнью, где я чувствую себя важной персоной просто потому, что вокруг меня крутятся люди.

Расскажите подробнее о вашей активистской деятельности.

— Мы с мужем, французом, однажды пришли к посольству. Я поняла, что он не понимает, о чем мы говорим. Для меня стало важным переводить — все переводить. Я начала выходить к людям, которые произносили речи на русском, и переводила их для французов.

Так я стала ходить на все митинги и переводить, переводить, переводить. 8 декабря мы провели митинг, потом, кажется, 11 или 12 декабря — уже не у посольства, а в центре Парижа. Затем был митинг 24 декабря.

Мы согласовывали все наши митинги во Франции в поддержку манифестаций в России. Хотели стать их голосом. Собиралось несколько сотен человек. Мы договаривались, кто пойдет в префектуру за разрешением.

На четвертый или пятый раз префектура сказала: «Ребята, организовывайтесь как-то, вы каждый раз ходите от своего имени». Мы провели большое собрание с участниками митингов. Из него родилось несколько коллективов.

Семеро из нас решили создать ассоциацию «Руси Либертей». Сегодня, 12 лет спустя, это одна из ключевых правозащитных организаций по правам человека в России во Франции.

Вы эмигрировали в 90-х годах, когда, казалось бы, было на что надеяться в России. Вы наблюдали со стороны, когда Россия свернула не туда?

— 1997 год в регионах, особенно в Иркутске, был страшным. Очень тяжелое время. Я получила аттестат зрелости в 95-м году. В классе нас было 31 человек, а к 2000-му в живых осталось 12.

Этот период переживался по-разному. Я часто говорю об этом с ровесниками из столиц, но в регионах, особенно в Иркутске, было жутко. Я потеряла старшую сестру, многих друзей. Люди умирали от наркотиков.

Вдруг началась эпидемия СПИДа, но об этом молчали. Был голод. Кто не умел торговать или не ездил в Китай, выживал как мог. Мои родители работали в театре и преподавали в театральном училище.

Однажды студенту их курса, чей отец работал на текстильной фабрике, выдали зарплату галстуками. У нас дома было полно коробок с галстуками — папа даже придумал спектакль с ними.

Так что 97-й год для меня — не год надежды, а год безысходности в регионах. Я не уезжала «в надежду». Я понимала, что не хочу там жить. У меня всегда было чувство, что я сбежала.

Когда все пошло не так? У меня ощущение, что все пошло не так очень давно. В 2000-е я приезжала к родителям. Они переехали ближе к столице, стало проще навещать.

Было ощущение: «Вау, все по-другому, похоже на Европу, так здорово». Но при этом всегда оставался фатализм и страх. В моей стране все — дело случая. Нет стратегии, нет логики.

Человек выходит на улицу, его сбивает машина — и все. У меня странные воспоминания об этом времени.

Распространено мнение, что протесты 2011–2012 годов, которые не увенчались успехом, стали поворотной точкой, после которой началось закручивание гаек. Как вы воспринимали эти события?

— Я все время спрашиваю себя: почему нам не удалось, почему мы не сумели? Мне кажется, мы не смогли объединиться. Началась борьба за власть: кому принадлежит гражданское общество, которое выходит?

С одной стороны, мы хотели лидеров, с другой — понимали, что, наверное, так не должно быть. У нас не возникло ощущения единства народа, как во Франции.

Во Франции во время больших митингов, манифестаций, несчастий — вроде терактов — вся страна выходит на улицы и чувствует себя единым целым. У нас этого не случилось.

Уже к маю 2012 года, к Болотной, началось разделение: кто лидер, кто поведет толпу, кому она принадлежит? Потом было дело Pussy Riot, которое еще больше раскололо всех: кто за, кто против?

Смысл акции потерялся в этих разборках. И вот тогда мы сами сделали все, чтобы остаться прутиками, а не стать веником, как в той легенде.

В Африке есть движение «Болей Ситваен» — «гражданский веник». Они создали его против диктатора, кажется, в Конго. Идея в том, что вместе мы выметем коррупцию. Не знаю, удалось ли им, но мы остались прутиками.

В чем причина этой разобщенности? Что с нами не так?

— Да с нами все так, просто в нас много фатализма. Не знаю, национальный он или исторически подсознательный. Это ощущение: «Пусть будет так, потому что может быть хуже». Я такого ни у кого другого не видела.

Можно перечитать Чехова про остров Сахалин и понять, что ничего не меняется. Людям говорят, что от них ничего не зависит. А когда они начинают что-то делать, им говорят: «Это самоуправа».

Нас так воспитывали — постоянное подчинение в наших родителях, их родителях. Нас делали удобными. И сделали народ, которым легко манипулировать.

Как вы воспитываете своих детей?

— На французском языке. С первым ребенком я говорила по-русски до 18 месяцев. Потом начался период воспитания — «не суй пальцы в розетку», «не ешь песок».

Из меня вдруг полезли русские стереотипы. Однажды я сказала полуторагодовалому сыну: «Как тебе не стыдно?» Перевела это на французский и поняла, что слово «стыд» к детям во Франции не применяют.

Детей не стыдят — это сильное обращение. Я поняла, что меня так воспитывали. Мои прекрасные родители прививали мне это. Мне стало страшно.

Я следила за собой: что еще вылезает на русском? Оказалось, я говорю фразы, с которыми сама не согласна. Ходила к психологу, писала статьи об этом.

Когда я перешла на французский, почувствовала счастье — будто получила второй шанс воспитать сына иначе, передать ему другие чувства.

Со вторым ребенком, дочкой, уже не могла вернуться к русскому — старший не говорил на нем. Сейчас они сами попросили учить русский. Нашли преподавателя.

Они знают «корабль», «медведь», «лев», «я тебя люблю», «спокойной ночи», «ты красивая мама». Мне этого пока хватает. Если захотят учить дальше — буду рада и помогу.

Как вашу жизнь изменила 24 февраля 2022 года?

— Очень сильно изменила. Моя мама — украинка, бабушка говорила с нами на украинском до своей смерти, когда мне было 12. Я чувствовала себя в кошмаре.

Страна моего папы напала на страну моей мамы. Я не верила, что это возможно. Первые дни в голове крутились советские песни: «Киев бомбили, нам заявили, что началась война».

Потом я начала плакать. Два месяца не могла остановиться, пока не поставили диагноз «депрессия» и не прописали антидепрессанты.

Через неделю после начала войны я пошла на Восточный вокзал. Знала, что там Красный Крест ищет переводчиков для украинских беженцев. Волонтерила несколько недель.

Люди менялись. Первые приезжали с надеждой вернуться через месяц. Благодарили за помощь. Я боялась их реакции — ведь я россиянка. Но они говорили «агрессоры», а не «россияне», и это облегчало.

Через полтора-два месяца приезжали уже другие — после бомбежек, в шоке. Одна женщина с мальчиком, у которого была сломана рука, повторяла: «Мы же не будем стоять».

Я успокаивала: «Нет, у вас сидячие места». Она пережила что-то страшное, но я не спрашивала. Через месяц стало ясно: ничего прежнего не будет. Это можно было почувствовать.

Вы пытались найти ответ на вопрос, зачем Путину эта война?

— Зачем? Не знаю. Зачем маньяки убивают людей? Может, у него скрытое удовольствие от этого, как у Гитлера с евреями.

Зачем он мучает нашу страну, сажает детей в тюрьму? Это тирания, диктатура без логики. Патологическое желание смерти и боли.

Зачем милитаризация детей в России? Логики нет. Он психопат, получает удовольствие от убийств, оправдывая их.

Чего вы боитесь?

— Меня волнует, что война в Украине стала второстепенной темой во французских медиа и обществе. Мы привыкли к ней — и это самое страшное.

Мы живем с чувством: «Да, война идет, делаем, что можем». Это капля в море, но мы привыкли к гибели людей.

В России забирают призывников, регионы пустеют. Мы — страна-агрессор. Россияне гибнут непонятно зачем, тысячи с обеих сторон. Кому это надо?

Расскажите о том, чем занимается Espace Libertés.

— Espace Liberté Reform Space Paris поддерживает русскоговорящее сообщество во Франции, в основном в Париже. У нас есть коворкинг с кофемашиной, чаем, принтером, Wi-Fi.

Люди могут работать над проектами, которые не завершили в России, или начинать новые — мы помогаем их развивать. Предоставляем психологическую и юридическую помощь новоприбывшим.

Есть уроки французского, помощь с адаптацией. По вечерам — мероприятия: конференции, лекции, круглые столы. Нужно стать резидентом, чтобы пользоваться услугами.

Резиденты могут предлагать свои инициативы. У нас есть группа психологической поддержки, мастер-классы по ненасильственному общению, поэтические вечера, показы фильмов.

Помещение небольшое, больше 40 человек не вмещает. Вчера встречались с Андреем Лошаком, смотрели первые серии «Пентагона».

Что ждет Россию?

— Меня она точно не ждет. И вас, думаю, тоже. Не знаю, что ждет Россию. Могу только надеяться на светлое будущее и верить в него.

Вносить свою каплю в море, как птичка Калибри, тушащая пожар. Нужно помогать тем, кому это необходимо. Это важно для меня.

Я учу детей уважать себя и других, помогать, если можешь. Верю: если я помогу, то и мне помогут.

Хочу не потерять лицо. Я не чувствую себя француженкой, хотя люблю французскую культуру и благодарна за многое здесь.

Иногда радуюсь, что живу во Франции — например, когда вижу, как государство поддерживает в трудные моменты, вроде утраты близких. В России, когда хоронила папу, такого не было.

Но я ощущаю себя россиянкой. Не могу объяснить почему. Живу во Франции дольше, чем в России, но люблю и переживаю за свою страну.

Для меня важно показать, что есть другая Россия — не Путин и его банда, не только агрессоры или равнодушные. Есть Россия в изгнании, в тюрьмах, в страхе.

Пока она существует, нужно за нее бороться.