«Моральная позиция – это не добродетель, а привилегия» 

Алексею (имя изменено) 26 лет. Занимается исследованием развивающихся стран. Ходил на выборы, участвовал в протестах, в том числе 24 февраля. Считает это недостаточным для того, чтобы называться активистом, и подчеркнуто причисляет себя к группе пассивных свидетелей. В конце сентября Алексей с женой из Москвы перебрались в Казахстан. О том, как формируется страх перед государственным насилием, почему чувство вины может быть разрушительным и когда, по его мнению, государство начало превращаться в «сервис, отделяющий людей от политики», – Алексей рассуждает в «Очевидцах 24 февраля». 

– 24 февраля были эмоции и ощущения, связанные с оцепенением. Сложно поверить, что такие вещи могут произойти – такое было в истории, но не на моих глазах. Был поиск информации, такой вот страшный дум-скроллинг, и мысли дальше, что это конец обычной  бытовой какой-то жизни.

О перечеркнутой жизни и «красных флажках» 

После начала войны перечеркнулось будущее – меня как молодого человека и многих людей.

Жизнь перечеркнулась и в профессиональном плане, потому что я человек умственного труда, и конкретные продукты моего труда мало того, что  девальвируются сейчас по идеологическим соображениям – их развитие не может быть автономным, всегда должно быть во всемирной научной сети. «Работа головой» в этом направлении невозможна: она теперь непозволительна, теперь еще более несвободна. Невозможно все, что связано со статьями, с реактивами, материалами, изотопами – заниматься отраслевой деятельностью сложно само по себе. Вдобавок все угрозы, связанные с личной безопасностью.

Традиционная история жизни человека выглядит так: развивался, женился, дети. Принимая другие сценарии, именно этот я имею в виду для построения своей жизни: обеспечение базового комфорта и жизни на дальнейшие годы – иметь достаточную собственность,  дом какой-то, как-то обеспечивать семью. Такую, в общем-то, скромную картину я всегда рассматривал как почти потолок, «мелкобуржуазную жизнь» (хотя и до нее эта картина, конечно, не дотягивает). Все это в моем случае перечеркнулось, потолок стал ниже. 

В первые дни я был очень осведомлен, более осведомлен, чем многие. Но потом этот запал прошел. Это был защитный механизм – пытаться понять, что происходит, как движется фронт, и не особо чувствовать ужас.

В следующие несколько недель я продолжил хозяйственное обеспечение будущей жизни, потому что и до начала войны я начал подготовку к какой-то неясной угрозе. Перевод денег в валюту, ее вывод, очереди у банкоматов, поиск банкоматов ночью, – занимался этими не очень умными и рациональными вещами, как впоследствии оказалось. Из-за этого у меня был сильный провал в работе, и потом я его несколько месяцев восполнял.

 Мы с будущей женой начали думать об эмиграции, но ничего предпринять не могли. Знали, что нужно определить какие-то красные флажки, после прохождения которых мы должны действовать. Виделся с родными: неизвестно, когда я их увижу потом. И это было не зря. 

К весне-лету оккупационные войска затормозили. Теплое время года совпало с долгожданной свадьбой. Этим мы отвлеклись от войны. Но и, сказать по правде, это все равно важнее в жизни человека, чем глобальные изменения. Это более частное, но более важное. Опять же, лето совпало по времени с большим материалами, которые я должен был сдать в работу. Времени на остальное, на еду даже, у меня не было. Я отгородился от войны, просто за пределы дома практически не выходил.

Во второй половине лета рабочая нагрузка спала – и я всерьез уже начал думать, что давно надо помогать украинцам, которые находятся в России. Начал писать через гугл-формы ряду организаций. Думаю, я мог бы помочь: подвезти кого-то или разобрать вещи, но ответа не было – либо помочь можно было лишь в рабочее время. В общем, никому я не помог.

Потом наступило 21 сентября. Произошло то, что в начале марта было слухами. На следующий день мы собрались с друзьями и коллективно приняли решение о том, что мы будем искать пути ухода. Мне было понятно, что «частичности» никакой не будет, это коснется всех. Было страшно, что академики плюнут и сдадут людей вроде меня этой машине, которая меня разжует. 

Мы сбежали в Казахстан. Здесь я начал активничать – подталкивать к эмиграции некоторых моих друзей. Говорил, что это вопрос жизни и смерти. Меня выслушали, но никто из тех, кому я советом или информацией готов был помочь, не поехал. Теперь мне, скорее, стыдно за надрыв, с которым я говорил с ними. Стремление показать, «как надо» – это свойство «белого пальто».

Самое решительное я сделал – покинул страну. И у меня есть ощущение, что я не окажусь ней лет 5. Есть большие эмоциональные ямы на этот счет: чувствую привязанность к людям и пространствам. Кажется, захочется обнять первую панельку московского проекта, когда ее увижу. Она-то ни в чем не виновата. Но мобилизация или военные положения – это те звоночки, на которые даже я со своей пассивностью уже обязан был отреагировать. Это самый базис – защитить свое тело и, по возможности, близких. 

Об отношениях с близкими

Я благодарен всем своим друзьям и близким за то, что никто войну не поддерживает. Все чувствуют катастрофичность этого положения, даже если ужас уже спал, все равно показывают крайнее неприятие всех политик власти «до» и, тем более, сейчас. У меня несколько поменялись отношения с теми друзьями, кто войну не понимает и называет ужасной, но считает это фоном обыденности, слишком ярко утверждает о беспомощности, а значит, необходимости жить, как будто бы ничего этого нет. Может, это тоже привилегия?

В этом есть фрагмент того, что я сам недостаточно обеспокоен или, кто-то скажет, достаточно беспечен. Что я сам не активист – не пишу, не развешиваю. Два раза накрасил «Нет войне», и это ерунда. Я ничего не делаю, никого не вытаскиваю. На себя денег не то чтобы хватает. Может быть, некоторое охлаждение к таким друзьям – это элемент отражения, взгляда на себя со стороны, но вот в отношениях с такими людьми возникает какая-то прохлада. 

Мои единомышленники крайне опечалены, подавлены фактом войны. Обсуждаем ее теперь уже нечасто, скорее, когда необходимо поделиться своими страхами и содержательно обсудить какие-то стороны войны при ситуации какой-то особой угрозы. На работе я тоже не встречаю провоенной позиции. Самое распространенное мнение о Путине, что это первейший разжигатель, что война преступная, и уничтожает не только Украину, но и Россию.

О чувстве вины перед украинцами

Персонализировать украинцев я не могу, знакомых у меня нет, и вина моя обращена в принципе к какому-то Другому, который меня обвиняет. Воспринимаю вину как фигуру психологическую: меня обвиняют – значит, предполагается, что нужно думать о вине. Скорее, я не должен испытывать чувство вины перед украинцами. И обвиняющие фигуры перед глазами – это не они. Не готов говорить о тождестве человека и государства. И как-то грязно, математически и физически невозможно переносить весь груз с личности на государство и наоборот.

Мне больно за украинцев, но чувство вины у меня застилается собственным страхом. Вина – это не ценностное свойство и не признак идеологического настроя. Возможность проявить эмпатию или нет – это свойство состояний психики или ее расстройств. 

Я испытываю вину перед украинцами, когда понимаю, что могу оказаться рядом с ними где-то в одном месте, где они смогут меня обвинить – и даже этого факта будет достаточно, чтобы я понял, что они страдали и мучились, и теперь они перед собой видят кого-то, кого можно идентифицировать как русского. Они должны чувствовать злость и злобу. Но, с другой стороны, на злость и злобу в ответ сложно почувствовать вину.

Я их даже боюсь. Думаю, из-за сходного с моим ощущения у людей могут быть вторичные реакции. Если эта война будет длиться сколько-то лет, на каком-то году россияне, которые сопереживали украинцам, могут начать переходить к ненависти к ним. Особенно, если украинские войска будут очень серьезно теснить российские и наносить масштабный урон государству противника.

Уверен в том, что ненависть к Украине, к жертве, у меня не возникнет. Но, думаю, что вина часто заменяется какими-то другими вещами: ужасом, страхом за себя.

О политическом участии

На выборы я ходил, последними были выборы в Госдуму. За Путина не голосовал. Только в 2 годика с родителями ходил и тогда говорил всем: «За Путина!»

История моих голосований – это история выбора какой-то оппозиционной силы, составляющей хоть какой-то противовес партии власти. При этом ценностного доверия этим людям до конца не было. Я вполне серьезно голосовал за коммунистов на наших думских выборах, исходя из того, что на низовом уровне там есть люди, которые не являются коррумпированными политиканами, стремящимися встроиться в пропутинский нарратив.

Михаил Лобанов был лицом надежды. Да, он шел одномандатником, это все неважно. В целом, это был шаг из практики «Умного голосования» – проголосовать за того, кто не «Единая Россия».

24-го числа мы ходили на акцию протеста. Именно ходили, не стояли. В последние годы я боялся участвовать в акциях. 

До этого было 26 марта 2017 года, начало президентской кампанией Навального, «Он вам не Димон» и так далее. Я следил за новостной повесткой. Это был мой первый митинг. Я приехал на Пушкинскую площадь. На квадрате, между памятником и бывшим кинотеатром «Россия» провел некоторое время. Сейчас уже все гораздо жестче, но тогда можно было большой толпой стоять, кричать.

Тогда я увидел, как ходят прекрасные «космонавты»: не совсем технично. Перед выходом на площадь в трансляции я увидел значимое явление, общность людей, которая готова что-то сказать. И это была не только Москва – в голове картинка, кажется, Хабаровска, где люди протестовали, видимо, на каком-то живописном обрыве над Амуром. И я подумал, что должен сделать то же.

Все закончилось тем, что площадь была очищена. До подземного перехода «космонавты» всех преследовали. Можно было уйти либо пешком, либо в метро. Преследуемый, я, тем не менее, ушел мирно и спокойно. 

Следующий важный митинг был 12 июня. Там я был ближе, видел выстраивание шеренгой, рассеивание людей по квадратам. Помню, как какой-то молодой человек залез на здание на Тверской (оно было в лесах), пытался что-то координировать. Его потом сняли. Начали жестко задерживать людей. Тогда я номер ОВД-Инфо запомнил – автозака боялся. 

После пандемии на зимний митинг решаться было сильно сложнее. Пошел, но после него уже не ходил, было страшно. Мне кажется, пандемия сильно разучила меня находиться в пространстве, где взаимодействуют люди, разговаривать и так далее. Отчетливо пассивность я ощущаю где-то с того времени.

Еще сложнее решался на участие в протесте 24 февраля, потому что когда режим готов разбомбить кого-то, почему он не может физически раздолбить людей, которые вышли на улицу? Кричать «Нет войне» – это совсем другое, не просто «Россия без Путина». Мы не могли уложить весь ужас в эти слова, когда кричали. Вот так выглядит моя маленькая бесславная история митингов.

Я никогда не был в активен в этом направлении, меня никто не брал в автозаки. И далее с повсеместным размещением «космонавтов» и проверками телефонов стало еще страшнее. Установки на активную борьбу у меня не было. Это же консенсус, кажется, да, что такие люди должны бы помалкивать, ведь они «не выходили на улицы»?

О причинах войны

Режим Путина экономически, социально и политически закабалил людей. Это режим, который убивал и до войны, уничтожал любые возможности объединения интересов, вплоть до объединений для защиты трудовых прав. 

Это экстрактивный режим, выстроенный вокруг ренты и неравенства. При нем жилось хреново и до войны. Это режим, где бьют, где нельзя выразиться, нет свободы собраний. Важен персональный план: как люди чувствуют себя при этом. Копнуть глубже – а там люди разобщены, картины мира им предлагаются на выбор из разных источников, противоречия впитаны в головы. Такая пропагандистская волна создает тотальное недоверие, которое не позволяет людям в принципе как-то коммуницировать и защищать себя.

Это выходит в самые глубинные планы, до самых человеческих основ доходит это влияние разложения, которое развито текущей политической кликой в России.

К войне привел тот факт, что история не была проработана ни на государственном уровне, ни на уровне интеллигенции. Не возникло понимания, подобного немецкому – что бытовой расизм, бытовая великая русская мифология и не менее имперский, хоть и со своими незабываемыми эгалитарными причудами, совок остались необдуманными.  О них, может быть, условные либералы писали, но не имея в виду контекста проработки. В предложениях Чубайса о либеральной империи оставалась составляющая доминирования над окружающей страну средой. Даже риторика, словесная конструкция, – все осталось имперским, и, наверное, эти конструкции всегда будут отзываться какими-то страшными последствиями.

Эти конструкции весьма живучи. Полагаю, что у других постимперских стран очень много отрыжек такого же рода. У всех есть дебилы, которые будут начинать войну, рискующую превратить весь мир в труху. То, что это случилось с нами, не значит, что такое невозможно в других местах с другими действующими лицами.

Есть ощущение, что с деградацией властных функций и механизмов люди самых высших слоев общества в принципе утратили способность разглядеть что-то помимо власти и ренты. Они уже не видят тех, за кого они оказались там – не просто каких-то россиян, которых они должны репрезентировать, но москвичей, томичей, тюменцев… Поэтому нет ни вето, ни активного противодействия этим ужасным шагам. И мне кажется, что силовые структуры обладают достаточными ресурсами, чтобы уничтожить тех из власти, кто осмелится что-то сделать или сбежать. У этих людей есть личный страх. Эта война – это решение. Вряд ли она была бы возможна с другим лицом и с другими погонами во власти.

Российский режим сложился не ценой усилий одного гадкого человека, создан не усилиями какого-то круга из 5, 10, 20 убийц, отморозков. Это  незаметный процесс конструирования, начало которого правильнее отнести к рубежу 1992–1993-х годов. Тогда были свернуты возможности политической репрезентации и конкуренции, и политическая система стала явно управляемой. Заложились тенденции отказа от демократических начал (сколько-то демократии все же было), возможности политических перемен, нерукотворных транзитов власти согласно воле народа.

Режим крепчал: от тенденции раздемократизации и технологизации политик до превращения государства в сервис, отделяющий людей от политики. Но намеренное втаптывание народа в пассивную апатию – это во многом продукт той поры. 

Еще один фактор, приведший к войне – это экстрактивный характер российской экономики. За счет своих ресурсов Россия стала важной и удобной исключительно как элемент благосостояния, взаимозависимости с другими странами. Европейской энергетической системе было удобно и выгодно сотрудничать с такой вот рентной недемократичной экономикой и позволить себе накачивать эту государственную машину насилием, со своей стороны не предпринимая ответственных шагов по ограничению мощи России. Никто не учитывал, как может отозваться сотрудничество с ней, куда направлено накачивание деньгами. И сложилась ситуация, когда уже невозможно условно дипломатически эффективно подавить войны, которые может начать такого рода страна.

Технологии, используемые в том числе для утверждения режима, подавления свободы и непосредственно убийства (системы слежения и т.п.), спокойно перемещались из стран, которые могли бы противостоять российской агрессии. Они поставлялись, и проводились тренировки с подобного рода цифровыми системами.

Внутрироссийская идеологическая ситуация тесно связана с экономическим фоном. Чудовищные с точки зрения масштаба и скорости экономические преобразования начала 1990-х привели к тому, что люди остались один на один с необходимостью выживания. А значит необходимостью запечататься в своей жизни и пытаться ее сложить, минимально обустроить, в апатии ко всему внешнему. Выживание, мне кажется, заслоняет все иные планы и рефлексию в эти десятилетия. Моральная позиция в таких условиях – это не добродетель Жанны д’Арк, а свидетельство привилегии.