Михаил Фишман — российский журналист. Возглавлял редакции «Русский Newsweek», «Cityboom» и издания «The Moscow Times». С 2012 года ведет программу «И так далее» на «Дожде». После начала полномасштабного вторжения России в Украину переехал в Ригу, а затем в Амстердам.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Михаил Фишман, я российский журналист, сейчас живу в Амстердаме вместе со своей семьей.

Каким был для вас день 24 февраля 2022 года?

— Вот следующий день я хорошо помню, а четверг почему-то стерся из памяти. Дело в том, что я в целом исходил из того, что сейчас начнется война, и был готов к этому морально, но все равно это огромный шок. Когда ты включаешь компьютер и видишь бомбы, которые летят на Киев — это невозможно уложить в голове. То есть умом было понятно, что что-то такое будет происходить, но увидеть это или вообразить все равно невозможно. В пятницу у меня был эфир, я его помню достаточно хорошо, а дальше было понятно, что пошел обратный отсчет. Это тоже было понятно умом, но мы ничего не предпринимали для того, чтобы как-то подготовиться к этому специально. Для себя я решил так: пока «Дождь» работает — работаю и я, а там посмотрим. Это продолжалось еще три дня. Во вторник я был в прямом эфире, как Роскомнадзор отключил сайт «Дождя», прокуратура заявила, «Эхо» тоже отключили — это был вторник, в районе восьми вечера. А в семь утра следующего дня мы были в аэропорту.

Как война влияет на журналистскую этику? Появляются ли новые морально-этические дилеммы, и как вы их для себя решаете?

— Моя изначально главная дилемма заключалась в том, что я не представлял себя вне России. Я все-таки российский журналист, говорящий на русском языке для российской аудитории, и для меня было принципиально важно, чтобы я вместе со своими зрителями проживал эту жизнь. Это было для меня совершенно понятно. Мы вместе делили риски жизни в России. А когда я уезжаю, это совсем другая история, потому что мне ничего не угрожает, а зрители находятся в том же положении. Для меня это была огромная проблема. Честно говоря, сначала я вообще не мог понять, как я буду дальше что-то делать. Проблема ещё до конца не решена, но в целом я уже как-то приспособился, научился, определил для себя новые рамки, новые границы, в которых я нахожусь, понял новые условия, новую жизнь и мое разделение с аудиторией. Я как-то уложил это у себя в голове. Проблему это целиком никогда не решит, это невозможно сделать, но по крайней мере я понимаю, что могу работать, что это имеет смысл, что это нормально.

Находясь в эмиграции, не опасаетесь ли вы, что постепенно перестанете ощущать, чем живет ваша российская аудитория, перестанете ее чувствовать?

— Это происходит волнами — то больше, то меньше. Сейчас меньше, чем раньше. Второй год в этом смысле проще прошел, чем первый. Безусловно, такая проблема есть, хотя, казалось бы, что я сидел дома в Москве, что в Амстердаме — кому какое дело? Но тем не менее разница есть. Когда я встречался с кем-то в Москве, я гораздо лучше понимал, что происходит. Я наладил обратную связь, у меня есть люди, с которыми я постоянно общаюсь, просто каждый день, и как-то стараюсь снизить этот ущерб, если так можно сказать. Мне кажется, я в целом все понимаю. У меня сейчас нет ощущения отверженности и непонимания того, что происходит. Оно иногда бывает, но сейчас его нет.

Изменила ли война ваше представление о задачах журналистики? Как вы для себя сегодня отвечаете на вопрос о смысле своей работы?

— Главная миссия журналиста во время войны — рассказывать правду. Это очень просто и совершенно понятно. У меня есть эти возможности, у «Дождя» есть эти возможности, а у тех кто находится в России таких возможностей нет, значит, это надо делать нам. Тут все очень просто: то, что ты можешь рассказать, то и рассказываешь. Это простая и очевидная вещь. А кроме этого, и это уже очевидно всем, очень многим людям в России это очень важно. Мы не просто рассказываем правду о войне, а осуществляем связь людей между собой. Так человек понимает, что он не один. В России ситуация очень тяжелая, людям очень тяжело, гораздо труднее, чем нам, и мы можем им помочь тем, что прокладываем мостик между людьми. Они им пользуются и от этого чувствуют себя лучше, здоровее, цельнее, осмысленнее. В этом тоже важная миссия и функция «Дождя».

Как изменилась аудитория «Дождя» за два года полномасштабной войны? Приходят ли к вам бывшие зрители пропагандистских медиа?

— Не могу ответить на этот вопрос, потому что просто не знаю. Я знаю, что аудитория «Дождя» выросла, сейчас она больше, чем была до войны, и она довольно уверенно продолжает расти, это факт. Что касается пропаганды, то тут я просто не знаю. В основном аудитория находится в России, не вся, но большинство.

Оппозиционно настроенных россиян часто называют «хорошими русскими», кавычками намекая на империалистические паттерны мышления, которые мы сами якобы не осознаем. Вы замечали их в себе?

— Я в себе абсолютно уверен, у меня нет никаких таких паттернов, мне имперское мышление глубоко чуждо, так всегда было. В принципе, я понимаю о чем речь и что такое имперский комплекс, который ты можешь не осознавать. Как-то это может проявляться, я прекрасно это понимаю. В принципе, я с огромным уважением отношусь ко всем людям, всегда очень внимательно слежу за всем, и это касается не только парадигмы имперскости — человек в принципе должен следить за этим. Это то, что называется check your privilege. Для меня это совершенно естественный и абсолютно понятный ход мысли уже в течение многих десятков лет.

Как вы думаете, был ли у России шанс стать демократичной, и если был, кто и когда его упустил?

— Шанс безусловно был. Упущен он был, конечно, всеми нами, но в первую очередь элитами, которые в 90-х годах пожертвовали российским путем развития в угоду своим собственным интересам. Наверное, так сформулировать было бы правильно.

Как так получилось, что российское общество не сопротивляется этой войне?

— Во-первых, не все российское общество не сопротивляется этой войне, но действительно, большинство не сопротивляется, это правда. Я думаю, это происходит от осознания своей беспомощности. Мне кажется, это главное, что заставляет людей адаптироваться к ситуации и внутреннее смиряться с войной — понимание того, что ты ничего не можешь сделать, ни на что не можешь повлиять, ничего не можешь изменить. Единственное, что ты можешь делать, это пытаться контролировать свою собственную жизнь, а на большее у тебя нет ресурсов. Когда у тебя такая ситуация, ты посвящаешь себя своей семье, пытаешься сохранить то, что у тебя есть. А как это сохранить? Молча. Других путей нет. Вот так и появляется эта спираль молчания, в которую российское общество погружено. Российский народ, Россия в целом находилась в достаточно тяжелой ситуации с самого начала: есть тяжелейшее советское наследие, нет никаких демократических институтов, нет понимания и привычки жить в соответствии с нормами и законами, есть сложившиеся веками отношения между властью и обществом. И сломать это оказалось трудно, по крайней мере у людей не было инструментов, с помощью которых можно было бы это сделать. Ещё раз, и мне кажется, что это центральная мысль: когда у вас нет демократических институтов, нет рычагов, с помощью которых люди могут влиять на власть, то центральная роль в определении правил игры и в том, чтобы попытаться выйти на прямую развития, принадлежит элитам, а элиты с ней не справились. После того, как они с ней не справились, выхода у нас, в широком смысле, уже не было. В 2000 году, когда Путин пришел к власти, нам всем был подписан приговор. Мы тогда этого еще не понимали, но это было так.

Чего вы боитесь?

— Я очень переживаю за ситуацию на фронте, она мне представляется очень опасной и тяжелой. Очень важно, чтобы Украина не проиграла войну. Это важно не только для неё, но и для всего мира, для нас, вне зависимости от того, как сложится наше личное будущее. Мои главные опасения сейчас, если рассуждать политически, связаны с отсутствием западной помощи, а это сейчас центральный и ключевой риск. Ситуация, в которую попала Украина и украинская армия, очень напряженная. Я ужасно боюсь и переживаю за своих друзей и близких, оставшихся в России. Они каждый день ходят по минному полю, и это ужасно опасная и страшная ситуация.

На что вы надеетесь?

— Смысл путинского проекта заключается в том, чтобы превратить Россию в антизападную крепость, в деспотию, где весь народ ходит строем, покорен, и это навсегда. Это невозможно, так просто нельзя сделать. У России все равно, несмотря на всю плачевность ситуации, в которой мы все оказались, будут силы. Россия — европейская страна, и оторвать её вот так, с мясом — это очень болезненная и чрезвычайно чреватая попытка , уже приведшая к уничтожению той России, которую мы знали. Но, тем не менее, это невозможно сделать. С этим и связаны мои надежды, на это мои упования. Я верю, что Россия и присущее ей стремление к счастью победит тот мрак, в который её пытается окунуть нынешний правящий режим. Я считаю, что Россия окажется сильнее.

Что бы вы сказали россиянам, которые против войны, но не смогли уехать?

— Все наши мысли о вас. Мы с этим просыпаемся, мы с этим засыпаем — как вы там? Мы делаем все, что можем, чтобы вам помочь, чтобы поддержать вас морально. В этом мы видим нашу миссию. Это очень важно. Мы точно понимаем, в какой ситуации вы находитесь и каково вам. В этом вы можете точно не сомневаться. Мы надеемся, что наша поддержка хоть немного вам помогает.