Ксения Головина — координатор политических проектов организации Rusos Libres. Родилась в сибирском Томске, училась в Москве и Милане. О том, как арест Навального стал чем-то вроде «Большого взрыва» для образования активистских сообществ по всему миру и о своей надежде на маленького человека, который однажды откажется нажать на кнопку, Ксения говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Ксения Головина, я родилась в Томске, училась в колледже культуры, потом уехала в Москву учиться в университете. Потом уехала в Италию, увлеклась дизайном и захотела стать дизайнером интерьеров.

Помните день 24 февраля 22 года?

— Да, я помню эту ночь. Я ложусь поздно, сидела в телефоне, и вдруг посыпались новости. Первое чувство, которое, наверное, до сих пор со мной — это чувство ужасного стыда, не укладывающегося в моей голове. Мне очень стыдно, что это произошло от нашего имени, и я не знаю, как мы теперь от этого отмоемся, сколько лет должно пройти, что мы должны для этого сделать. Россия так или иначе моя родина и сейчас, в 2024 году, понятия «уезд» и «переезд» сильно поменялись. В голове мы по-прежнему остаемся россиянами, русскими. У меня есть ребенок, который ходит в International School в Европе. Важно, чтобы у ребенка было что-то, к чему можно прикрепиться. Все одноклассники — откуда-то, и мне и ей хочется, чтобы она тоже была откуда-то. Это важно, должно быть не стыдно за то, откуда ты. А мне кажется, что ей уже немного стыдно.

Когда вы уехали из России?

— Я уехала в 2017 году учиться в Милан. Там же я начала заниматься активизмом, когда Навальный вернулся и его арестовали. Это был день рождения, день большого взрыва для активистских сообществ по всему миру. Тут же образовались ячейки, чаты и жизнь забурлила. Мы занимались акциями, проводили какие-то вечера — и до сих пор проводим, например, вечера писем политзаключенных. Мы занимались grassroots активизмом и политикой на низовом уровне. А потом случилось 24 февраля и мы, естественно, всю свою деятельность повернули в сторону борьбы с войной и посильной помощью тем людям, которые от нее бегут.

Среди ваших близких есть те, кто поддерживает войну?

— Среди моих близких очень много людей, топящих за войну. Прежде всего, это моя мама. Если бы в моей жизни этого не было, то мне бы гораздо проще жилось, потому что это самый близкий человек, который всегда был с тобой на одной волне — раньше, до этой войны. Я совершенно не ожидала этого от неё. Я не знаю, что случилось с людьми, возможно, здесь какой-то новый прием пропаганды. Мне тяжело судить, потому что я здесь и изначально восприняла всё по-другому. Видимо, там у людей другая оптика. Мама в России и более того, она не очень хочет ко мне приезжать. Мне кажется, просто потому, что здесь не будет телевизора и придется задуматься о том, что может ранить и выбить почву из-под ног. Мне кажется, у многих сейчас так. Мы разговариваем с ней про войну в каждой нашей телефонной беседе, поэтому они очень короткие и ресурсозатратные. Любая вещь, которую мы сейчас обсуждаем, любая проблема так или иначе связана с тем, что происходит. Сейчас все плохое, что происходит на бытовом уровне в России, через шаг или два связано с войной — те же дорогие яйца. Все, что происходит — про войну.

Мама считает вас предательницей?

— В какой-то момент она так сказала. Не знаю, может быть, она перенервничала. Она считает, что Россия не может делать на таком уровне такую огромную ошибку. Президент не может ошибиться.

Вы думаете всё дело в пропаганде?

— Я думаю, что да. Люди, которые находятся сейчас в России, мало путешествуют. Они не видят других точек зрения. Сейчас их глаза и уши направлены на телевизор и риторику, исходящую оттуда — это поддерживает нормальную жизнь. Никто не хочет быть плохим, никто. Даже самый большой злодей не считает, что делает что-то неправильно. Надо объяснить людям, что ошибок не совершается, что все, что делается — делается во благо мира и будущего, а мы — правы.

Если в России все резко переменится, как перенесет это ваша мама?

— Это вопрос не только к моей маме, но и ко многим оставшимся людям. Это зависит от возраста, от эластичности характера. Мне кажется, что пожилым людям будет очень тяжело поменять свою точку зрения, с ними надо проводить отдельную работу. Нельзя просто сказать: «Вы были неправы. Все, что происходило эти годы — это ваше соучастие в войне. Вы не поддерживали тех, кто боролся. Вы отвернулись от активистов. Вы не поддерживали людей, которые сейчас сидят в тюрьме». Я думаю, что большинству людей это будет очень тяжело признать, и на это потребуются годы, если брать в пример Германию. Там до сих пор есть те люди, которые остались при своем мнении.

Расскажите подробнее, как вы помогали украинским беженцам.

— Беженцы появились практически в первые дни марта. Я тогда жила в Милане. Я очень боялась с ними встречаться, мне было очень стыдно, и я не знала, как правильно начать разговор, чтобы сразу сказать: «Ребята, мы русские, но мы хорошие русские, мы против войны». И примерно так я и начинала, глупо краснея, разговор с каждым украинцем. Их вокруг нас стало довольно много, и мы начали по возможности их интегрировать в нормальную жизнь. Мы старались приглашать детей в какие-то кружки, воркшопы, приглашали общаться с нами — россиянами, украинцами, итальянцами — чтобы они не смотрели каждые 15 минут в телефоны, не жили той жизнью, а старались немножко отвлечься, потому что чтобы жить тоже нужны силы. Для меня понятие «беженца» до Украины — это люди из Сирии, с Ближнего Востока, с которыми у нас мало общего, а сейчас я вижу таких же, как и мы, людей. Эти люди лишаются всего и бегут. Я это восприняла очень лично. Мы начали им помогать: ходить по магазинам, что-то покупать, ведь люди приехали без всего. Многие оставляли чемоданы на вокзале. В основном это были женщины и дети, которые никогда не были за границей. Они совершенно не знали, как пользоваться метро, были абсолютно как дети, и, конечно же, нужно было их как-то поддержать. Первая помощь была такой, но потом она стала выглядеть более профессионально, и появились сообщества, которые системно занимались беженцами. Прошло два года, естественно, это довольно долго. Всё это время они хотели уехать домой, несмотря на то, что страшно: у кого-то кот, у кого-то осколком выбило окно — люди переживали, что происходит с квартирами. Потом каким-то образом это улаживалось, и потихонечку все склеивалось. Люди, естественно, должны были искать работу, потому что в некоторых странах не хватало пособия, и им приходилось интегрироваться. Спустя эти два года многие уже не хотят возвращаться просто потому, что не хотят начинать все заново, потому что здесь уже есть какая-то жизнь, здесь они уже начали немножко зарабатывать и что-то отправлять. Они начинают оседать и, я думаю, для Украины это очень большая потеря. Это не только жертвы, но и те люди, которые уехали и больше никогда не приедут.

Кто виноват в этой войне?

— Путин. Основная вина и ответственность лежат на нем. А мы, наверное, виноваты в том, что слишком легкомысленно относились к пропаганде. Нам было смешно, мы смеялись над Соловьевым. Как выяснилось, смеялись только мы, и нас не так много. Как говорится: «Не стройте фокус-группу у себя в голове». Мы построили свой пузырь, в котором нам казалось, что таких, как мы, много. У людей очень узкая оптика, ведь у них нет возможности просто осмотреться вокруг, куда-то уехать и понять, что кругом не враги. Даже если ты скажешь, что ты из России, тебе не скажут первым делом: «Ах, Путин то-то…» У людей очень искажено понимание того, что происходит в мире за пределами России. Эта «осажденная крепость» в голове мешает им понять, что все вокруг не хотят нам зла. Но люди живут с этой мыслью, становясь обиженными людьми.

Что не так с Россией?

— Разруха в головах. России дали короткий период свободы и довольно большую возможность зарабатывать деньги, и люди тут же забыли про свободу. Они просто обменяли свободу на деньги, совершенно не думая о том, что является основной ценностью. Скорее всего, мы идем к тому, что не будет ни свободы, ни денег. Останется ли страна в тех пределах, в которых она была до Крыма?

Россия может измениться?

— Россия может измениться. Для этого нужна какая-то сила — гражданское общество, которое, возможно, мы сейчас воспитываем. Точнее, мы его не воспитываем, а греем, маринуем, и когда-нибудь где-то что-то всколыхнет всех, и тогда мы это поддержим. Возможно, то, что происходит сейчас в Башкортостане или в других национальных республиках, может стать триггером для больших протестов, и тогда наберется критическая масса. На самом деле она не очень большая, но должна быть видимой. Когда появится видимость, тогда мы сможем делать следующие шаги и, может быть, придем к демократии.

Вы скучаете по России?

— Да, очень скучаю по еде, по чистоте, по нашему отношению к уюту, по друзьям — безусловно многие уехали, но многие и остались — по косметологам, по культурным кодам. Там ты можешь шутить понятнее и быть понятым, тебе хочется больше разговаривать и ты можешь быть просто собой, ведь там это проще, чем здесь. Все-таки в Европе те люди, которые уехали взрослыми, уже так или иначе гости. Мы тут не дома. Когда я приезжаю в Россию — а не приезжала я уже очень давно — я чувствую себя дома, я не чувствую себя иностранцем. Есть языковая проблема — выучить язык требует времени. Интеграция — это не проблема, но это челлендж, это работа, это социальное действие. Может быть, я уже и не вернусь с концами в Россию, но я хочу иметь возможность там быть тогда, когда я хочу. Потому что так же как и те украинцы, которые уезжают и обрастают какой-то жизнью здесь, так же и мы. Для нас сейчас уехать в Россию — это бросить то, что наросло вокруг нас здесь. Моя дочка ощущает себя русской и очень хочет в Россию, она хочет видеться с бабушкой. Она очень любит общество русскоговорящих детей и очень быстро находит с ним общий язык, и да, пожалуй, она до сих пор несет в себе наши культурные коды. У нас русскоязычная семья, и ей интересно.

Чего вы боитесь?

— Да, безусловно, у нас у всех есть бытовые страхи, есть инстинктивный страх смерти или за своих детей. В глобальном смысле я боюсь, что наша человеческая цивилизация в какой-то момент по решению одного человека может лишиться самой себя. Мы можем потерять все, что нажили, всё, что не вбито в камень: музыку, искусство, дизайн, архитектуру. Если в какой-то момент все это взлетит на воздух, то придется начинать все с нуля. Моя самая большая надежда, что когда-то кто-то возьмет на себя ответственность не допустить такой ошибки. Какой-то маленький человек, который не нажмет на кнопку, который пойдет против системы, может быть, ценой собственной жизни.