Катя Чемодурова: «Убивать не очень приятно, но ладно»

Катя Чемодурова – художник-иллюстратор, дизайнер. Убеждена, что художник, даже оставшись в нынешней России, может творить. Однако для нее это было невозможно. Ей было нечем дышать. Многие её работы после начала войны так или иначе с ней связаны. В интервью мы поговорили о том, как нынешние репрессии связаны с советскими, о страхе, который не позволяет людям выйти на митинги, и о друзьях, ушедших на войну.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Катя Чумадурова. Я художник-иллюстратор. Я из Санкт-Петербурга. Работаю дизайнером-иллюстратором. В Грузии третий год.

Как война изменила вашу жизнь?

— Ну, во-первых, я оказалась в Грузии, что уже как бы не планировалось. Ну, я думаю, мне пришлось повзрослеть быстрее, еще быстрее. В определенном смысле мое посттравматическое стрессовое расстройство усугубилось на фоне начала войны внезапного и эмиграции. Я развелась, то есть те отношения, которые до войны… ну как-то существовали и имели возможность развиваться дальше, они прекратились в эмиграции.

Вы говорите, что война заставила вас повзрослеть. Что вы имеете в виду?

— Это была довольно теплая жизнь в Москве. Я жила в Москве последние несколько лет. С какими-то понятными для меня дальнейшими перспективами, планами, с каким-то устроенным бытом.

И внезапно у меня было ощущение, что меня это все отняли. И мне пришлось по независимым от меня причинам от многого отказаться и начать жить заново. В стране, в которой я не хотела никогда оказаться и не хотела жить. И не иметь возможности вернуться назад, что тоже важно.

Как вы уезжали?

— Когда началась война, мы не сразу уехали. Как бы такие мысли появились, вот у бывшего мужа коллеги начали активно уезжать. Но он как-то не хотел долго, и мы приняли решение, это была экстренная эвакуация уже после начала мобилизации.

То есть у меня сначала буквально несколько дней после начала мобилизации мы решали, что делать. Купили там ему на последние деньги билет на самолет, и мне нужно было месяц оставаться в России и готовить как-то к переезду двух собак, сдать квартиру, собрать вещи, продать вещи по возможности. И тоже уехать спустя месяц. 1 декабря я уехала.

Но я не прощу Владимиру Путину эту неделю, которую мы провели, прячась буквально в квартире в жуткой панике, никогда. У меня было ощущение, что у меня пытаются отнять, буквально отнять мужа и семью одним днем.

Что взяли с собой в Грузию?

— Ну, собак, конечно, в первую очередь, которые тоже не то чтобы были готовы к такой миграции быстрой. Но я буквально, у меня был какой-то, значит, страх, что там я останусь без кастрюли-сковородок, потому что денег нет, поэтому я так барахла довольно много с собой отправила , вот, всякими частными перевозками в Грузию из России, бытовые вещи, типа там.

Два комплекта постельного белья, которые, кстати, очень пригодились потом. Там две кастрюли, сковородку, ну, компьютер, конечно, материалы для работы. Мне пришлось расстаться с книгами, что было для меня болезненно. Какие-то я все равно умудрилась притащить, но как бы бытовые вещи.

В один из приездов в Россию вы забрали письма двоюродной бабушке. Почему?

— У меня умерла в 22-м году по несвязанным с войной причинам двоюродная бабушка. Она была… Ну, последние годы она лежала, уже болела, и вела, естественно, затворнический, вынужденный затворнический образ жизни. Она не общалась. Ее дети с ней не общались. К ней, кроме сиделки, и моей матери никто не ходил.

И в какой-то момент она умерла, ее сын, который живет в Москве, сказал, что его… не интересуют никакие вещи из квартиры, только сама квартира, и поэтому на мою мать была возложена… миссия как-то подготовить эту квартиру к тому, чтобы ее можно было сдать этим же сиделкам, которые ухаживали за двоюродной бабушкой.

И я оказалась в этой квартире как раз в последний, по-моему, приезд в Россию. Мы, честно говоря, искали документы и фотографии о наших эстонских корнях, потому что у нас есть эстонская ветвь, и эта двоюродная бабушка как раз была последним человеком, который нас связывал с этой историей вообще, потому что об этом эстонском происхождении молчали все, как партизаны , это никогда не обсуждалось, никто не хотел поднимать эту тему.

И мы думали, что в воспоминаниях матери сохранилась информация о том, что были фотографии, дореволюционные фотографии в традиционных эстонских костюмах. Ее деда и бабушки, получается. И мы искали их. Их мы не нашли. Нашли альбомы с фотографиями, часть из которых была явно уничтожена двоюродной бабушкой, но там всякие сложные отношения между родственниками.

И, собственно, вот эти письма ее к матери были спрятаны вообще отдельно от всех документов, там где-то в полотенном шкафу внизу, в шведской стенке, но не выброшены. Я их нашла, там целый мешок был. Когда я начала их читать, я постепенно начала какие-то имена и даты примерно связывать с тем, что я знаю.

И вот эти фигуры с фотографией на кладбищах, от которых ты с детства смотришь на фотографии каких-то родственников на кладбище раз в год, ты про них ничего не знаешь. Это какие-то деды, какие-то бабушки , которых ты никогда не видел, о которых тебе особо никогда никто ничего не рассказывал, но ты знаешь, что вот они были.

И тут постепенно, после чтения личных писем, они становятся какими-то реальными фигурами, как бы обретают характер и какую-то личность. И у тебя как будто бы уже складываются с ними какие-то отношения, они уже не просто тени.

Вот, ну естественно, у меня рука не поднялась как бы это все уничтожить, хотя это никому не надо. И поскольку я уже в тот период работала над своей книгой, графическим романом об истории семьи, хоть я еще не дошла до как раз вот этой эстонской ветви, то я их притащила сюда. Весь этот пакет огромный. Но там, конечно, хаос из дат и… отрывков, от чего-то остались только клочки, что-то не подписано, где-то даты нет , то есть это такой архив, который еще нужно как-то оформить для того, чтобы можно было пользоваться, но для написания, например, текста книги так этот мешок со мной довольно увесистый в чемодане прилетел в Тбилиси и теперь вот лежит на полке.

Вы нарисовали и написали книгу об истории вашей семьи, расскажите о ней.

— Ну, мне хотелось с кем-то об этом говорить. Или что-то ответить на какие-то бесконечные, небеспочвенные обвинения в социальных сетях, там, например, от художников Запада. Это уже огромная волна была такого, не хочется говорить хейта, но как бы обоснованной критики и очень сильной агрессии. И как бы я внутренняя соглашалась с ней абсолютно. И как раз она меня отрефлексировала в том, что я с ней была согласна.

Однажды я вступила в полемику с одной польской художницей, которая там буквально вся в постах писала, что все русские орки, там их нужно уничтожить, там всякая жесть. Вот, и как бы мы с ней… произошел такой диалог, довольно, кстати, конструктивный. То есть там не было прям… и ни я к ней не агрессивно не обращалась, ни она ко мне. Это был, в общем-то, нормальный разговор на английском языке.

Но в ходе него я поняла, что вот эта агрессия и ненависть искренняя исходят от абсолютного непонимания того, что такое российское общество сегодня, как оно таким стало и что с ним было в XX веке. И, ну, как бы… ну и не особого желания в этом разбираться, что, собственно, они имеют право, потому что это даже не их история. Но понимания абсолютно никакого нет.

Я поняла, что я хочу сделать какой-то такой очень доступный проект на эту тему. Но поскольку я не хотела там в какие-то… огульные рассуждения псевдоисторически опускаться, я не историк , то я решила на примере своей семьи рассказать, почему вот, например, такое поколение молодежи, как я, ну вот не участвовало, например, в митингах активно и ничего не сделало для того, чтобы того, что произошло в 22-м году, не произошло. Откуда этот страх, почему его так много и почему митинги не стали массовыми в России? Например, себя. И так я начала постепенно рисовать этот проект.

Там всего четыре части про каждого из предков, соответственно, про семью матери, про семью отца. Но нарисовала только первую. Одну из четырех. Но я делала это два года, три года, и то она не закончена, я считаю. То есть это такая очень большая работа была. Плюс это была большая работа по нахождению этих данных и какой-то сверке этих данных между родственниками, которые что-то помнят, потому что данные расходятся.

Вы не ходили на митинги из-за страха. Можете рассказать о его истоках?

— Да, конечно. Я думаю, что истоки этого страха в гражданской войне, в репрессиях 30-х , в… в последующих репрессиях, культуре молчания и замалчивания, в отсутствии рефлексии о советском прошлом. И то, что мы видим в последнее время, у нас уже нет, ну, в смысле, на сегодняшний день даже нет шансов, не просвечивается, на то, чтобы мы как-то, чтобы эти темы были переработаны, чтобы люди об этом задумались, чтобы люди приняли мысль о том, что… ценой вот этого прогресса какого-то технологического и культурного Советского Союза были жертвы буквально из крови и плоти.

И их было огромное количество. И что это разрушенные судьбы семей, разрушенные жизни, и все это очень трагично. И что на этом зиждилось все это благополучие, которым люди так гордятся. Абсолютно не задумываются о том, какой ценой это было достигнуто. У нас же теперь даже есть статья про сравнение Третьего Рейха и Советского Союза, мне кажется, отдельная. А казалось бы, это то, что нужно сравнивать.

Почему стала возможна война в Украине?

— Потому что в России всем абсолютно наплевать на жизнь человека отдельного. И никто не задумывается о том, что… нельзя просто так пойти и кого-то убить. Что это трагедия всегда, что смерть от оружия, смерть вот такая, какая она сегодня транслируется по Первому каналу, это отвратительно. И что это не может стоить 300 тысяч рублей в месяц. Мне кажется, из-за этого.

Из-за того, что люди одурманены, мягко говоря, но и еще… я не хочу впадать в какую-то ненависть. Люди выживают. Люди живут очень тяжелой жизнью. И для людей эти 300 тысяч за убийство соседа, они способны перевернуть их мир. Это единственный шанс в их жизни перевернуть свое существование и, как им кажется, какое-то благополучие для своих семей принести. И люди на это идут.

Вы чувствуете ответственность за то, что происходит?

— Да, мне стыдно за то, что я не ходила на митинги. Ну, как бы, в каком-то смысле, мне стыдно даже за то, что я не сижу в тюрьме, в российской. То есть, я не хочу как бы в ней сидеть и боюсь, но мне как бы стыдно за то, что я боюсь. Но я чувствую свою ответственность.

Да, я тоже хотела… Хотя у меня никогда не было никаких проправительственных взглядов в России, но в какой-то момент, после того, как задержания на митингах становились все более и все более жесткими, я поняла, что я не хочу, чтобы меня били и что я боюсь.

Вообще-то у меня брат тоже был оппозиционером в моем детстве. Но оппозиционером совершенно другого толка, в смысле, мой брат был нацболом. И я в детстве была свидетелем нескольких обысков с ОМОНовцами и со всем вот этим дерьмом. Мне было в районе 10 лет. И я видела, как вот тебя ставят к стенке, выворачивают все шкафы вот на пол. Как мы там сидели с выключенным светом по вечерам, когда были сезоны вот этих облав, когда менты приходили, чтобы они не пришли и не стали долбить в дверь. А долбили в дверь они ногами.

Вы хотели бы вернуться в Россию?

— Нет. Ну, у меня, вот интересно, у меня прадед участвовал во Второй мировой войне. И дошел до Берлина. Когда он смотрел, как живут немцы, а он был из разрушенной такой вот купеческой семьи, которая все отобрали, которая много делала для экономики, которая развивала сельское хозяйство, и, в общем-то, ничего плохого не делала никогда.

Он увидел, как живут немцы, и у него мелькнуло… он рассказывал просто про это своей дочери, в будущем, что он думал о том, чтобы остаться на западе, не возвращаться в Советский Союз. Но из-за того, что он очень любил своих детей двоих и семью, он вернулся.

И позже мой дед по матери, он работал научным сотрудником на судне, на океанологии он занимался, в общем, исследовал Японское море. И он тоже плавал за границу очень много. И он тоже думал о том, чтобы свалить в Японию. То есть это две разные ветки моей семьи. Вот матери и отца. Это не связаны друг с другом даже люди.

И он тоже, конечно, вернулся в Советский Союз. Но у меня также есть родственники, которые тоже вставали перед этим выбором в истории семьи, которые все-таки принимали решение не возвращаться. И мне кажется, их жизнь сложилась лучше.

Вы говорите, что именно потомки репрессированных оказались вытеснены из страны. Как вы думаете, как так вышло, что в современной России нам не осталось места?

— По той же причине, по которой членам нашей семьи не оказалось места в этой стране, мне кажется. Это какой-то уже многовековой конфликт между частью людей, которые хотят… как им кажется, жить лучше и сделать для окружающих жизнь лучше. Но этим окружающим совершенно нет до этого никакого дела.

И это как бы… ну, это люди, к сожалению, люди в России веками живут очень тяжелую жизнь. Из-за как бы ужаса этой реальности, в которой они живут, они совершенно… не привыкли обращать внимание на что-то хорошее, как-то анализировать ситуацию. Проще просто всю эту ненависть на кого-то слить. Поэтому, как бы, да.

У меня, кстати, такая непопулярная мысль есть по этому поводу, которая здесь пришла. Еще одна причина, почему я не ходила на митинги, на самом деле, это то, что я всегда сомневалась в том, что я — Россия. И в том, что… этой России, ради которой меня будут пиздить дубинками, что ей это нужно в реальности, что ей нужны все эти демократические реформы, права человека и все прочие прекрасные и светлые.

Вот мне кажется, что ей это не нужно, поэтому я уехала. И поэтому я не борюсь за это. Я сейчас смотрю на то, что происходит с людьми, и как они продают своих родственников за то, чтобы получить какие-то блага.

И вот мне кажется почему-то, что им абсолютно не нужны, что им норм. Самое страшное, что им нормально так жить. Сейчас Россия живет дальше. Люди там женятся, рожают детей, берут ипотеки, у них ничего не происходит, их мир не рухнул. И мне кажется, я никогда не смогу с ними ни о чем договориться. Мы как будто бы смотрим на мир.

Это ужасный конфликт внутри страны, внутри нашего общества, который заиграл просто новыми красками войну. Я поняла, что мы никогда не договоримся. Просто нет никакого шанса, что мы друг друга поймем. Мы смотрим на одни и те же вещи абсолютно разным образом.

Поэтому я думаю, что у меня точно нет места… Государство абсолютно подробно демонстрирует, что мне нет места в этой стране, что мне не нужно туда возвращаться, что мне не рады, что я враг. И также огромному количеству людей, которые оказались в этом культурном, социальном пузыре русской эмиграции сегодняшней.

Как война повлияла на ваше творчество?

— Честно говоря, в принципе, все мои работы с начала войны как-то связаны с войной. Мне поэтому сложно представить себя в России, потому что мне было бы сложно говорить на какие-то другие темы, когда такое происходит, или на что-то там отвлечься. Поэтому я тоже думаю, что мне нет места в России как художнику точно. У меня и так не было места как художника в России, так что…

Вот, конечно, главная, мне кажется, моя работа на тему войны – это голубь. Голубь мира. Когда началась война, соцсети многих иллюстраторов, российских в том числе, заполнили голуби в том или ином виде, разные интерпретации сюжетов с голубями. Ну и мне тоже хотелось создать своего голубя, конечно, но как-то вот я все думала, каким он должен быть. Чтобы не повторять чужие сюжеты, чтобы он действительно отражал мое к этому отношение.

И вот спустя три года войны тот голубь, который у меня вот уже разложился, бедный весь, и от него ничего кроме костей и нескольких перьев не осталось, вот такой для меня голубь мира в 25-м году. Ну, он был задуман в 24-м , но вот, к сожалению… Меня даже раздражает эта эмоджи, которую иногда ставят наши соотечественники, чтобы как-то обозначить свою позицию вроде как.

Но просто после Бучи, короче, не может быть никаких белых голубей вот этих вот. Нет никакого шанса на такого голубя мира. Я боюсь, что тот голубь мира, который получился у меня, он лучше всего отражает действительность этого возможного мирного соглашения или мира. И мое отношение к нему, конечно.

Что делать творческим людям, оставшимся в России, но не согласным с войной?

— Я знаю многих, я сразу скажу, достойных художников, которые остались в России и продолжают работу в России. К сожалению, для меня это невозможно. Потому что для того, чтобы у меня были какие-то ресурсы на какую-то творческую работу, мне нужно чем-то дышать. Я не представляю, чем можно сегодня в России дышать и как бы откуда этим подпитываться.

Я думаю, что хороший художник всегда найдет тему или сможет сказать о том, что происходит так, чтобы не присесть на 15 лет. Но вопрос в том, что я просто этого не хочу. Вот я не хочу себе затыкать рот, как-то себя сдерживать все время. Я очень устала от того, чтобы себя нужно сдерживать, себя все время нужно думать. Как бы вот это так не поняли, вот эта самоцензура, она еще более отвратительна, чем просто цензура.

Но ты ведь человек, ты хочешь жить , но в этой обстановке, атмосфере страха, ты не можешь никак от этого уйти. Ты стремишься как бы к жизни, а не к жизни в российской тюрьме. Ну, в общем, это ужасно, мне кажется. Я не могу, короче, так жить. Я не осуждаю, стараюсь не осуждать, но я так жить не могу.

Но я видела достойные работы о семейной истории, их очень много, о каких-то внутренних переживаниях. Абсолютно необязательно искусство должно быть связано с какой-то политической ситуацией. Но для меня оно связано, конечно. Потому что у меня такой социальный все время подтекст у всего, я много об этом думаю, для меня это очень важно. Я не могу в других плоскостях работать искренне.

Есть ли среди ваших друзей те, кто поддерживает войну?

— У меня есть друзья юности, которые ушли на войну даже. Да, у меня есть, кстати, интересный материал журналистский. У меня есть записи голосовушек, значит, моего однокурсника, который ушел на войну. Я думаю, все, что с этим делать. Ну, в смысле… у меня была потребность понять этого человека, поэтому мы с ним так развернуто об этом говорили. Вот я решила сохранить эти данные.

Да, это было очень тяжело, но какое-то время я еще могла поддерживать контакт. Вот мой друг, с которым у нас разные политические взгляды достаточно были, но при этом мы все равно поддерживали какие-то отношения, потому что в этом не было ничего радикального. Какой-то антиамериканизм. Какое-то там, ну вот что-то такое витало в воздухе, но как бы ты… все равно есть какая-то эмоциональная связь, этот человек меня поддерживал много раз.

То есть я уверена, что это хороший… человек, вот банальность зла. Но он ушел, и по-моему, самое ужасное, что ему все нравится , как бы вот это… это было то, что меня добило, как бы в этом, что ему норм, что никаких вопросов, которые терзают меня, его не терзают. Мы перестали общаться.

Я на каком-то этапе, когда он… была ситуация, как раз связанная с местом. Упал, по-моему, вертолет в Броварах. Там как раз жила моя двоюродная бабушка, это Киевская область. Но она уже жила на тот момент, была беженкой. Но до этого я бывала в этой квартире в детстве.

И там упал вертолет на детский сад, что ли. В общем, какая-то ужасная… И он мне прислал какую-то гадость по этому поводу, что-то какую-то… то ли шутку, то ли так их типа и надо. В общем, после этого я не смогла выдерживать. Хотя я достаточно терпеливый человек. У меня был такой интерес исследователя уже. Но я оборвала контакт все-таки.

Как ваш друг объясняет свой выбор пойти на войну?

— У него удобная позиция, что его забрали. Хотя там как бы есть шанс отбиваться. Но самое ужасное, что я поняла, что ему… что его жизнь стала лучше , что он вел ужасную какую-то унылую жизнь, работал в порту, ему все не нравилось, это действительно тяжелый труд, за него все время их как-то обсчитывали, у него не складывалась личная жизнь, у него там было мало друзей, он там то прибухивал, то не прибухивал, короче, жизнь была так себе.

А на войне он стал героем, то есть внезапно… вот его жизнь озарила смыслом. Сейчас у него есть смысл выжить. И чего-то, может быть, заработать денег. И все из каждого утюга ему трубят о том, что он герой. И внезапно он даже выглядит… это ужасно, но он стал лучше выглядеть. То есть это человек, которого удовлетворяет его жизнь. Ну, типа то, что надо кого-то убивать, это… ну, не очень приятно, конечно, как он говорит. Типа, ну, ладно.

Но второй случай еще хуже, потому что это был мой однокурсник по вузу, по философскому факультету, с которым мы много разговаривали. То есть это был образованный, начитанный человек. И даже он обрел смысл. Он подписал контракт и ушел. И я поняла, что, ну, как бы, что вот это ужасно.

Что это не какое-то там… чудовище там откуда-то дикое, которое там… какой-то непонятный человек, не знаю… безымянный, которого я никогда не встречала. А что это образованный человек, который читал со мной одни и те же книги, но сделал из них просто противоположные выводы.

Вы общаетесь с вашими родственниками в Украине?

— У меня мама с ними общается , мы с ними созванивались. Периодически. Им по 85 лет. Их дети давно живут в Германии.

Это вот самое интересное, что это как раз те самые русские люди, которых пришел защищать Путин , потому что они по распределению когда-то уехали в Киев и там остались. Они никогда не говорили по-украински , они этнически не украинцы.

И как бы после 14-го года и до такие разговоры, до них явно дотягивалась российская пропаганда периодически. Такие разговоры про то, что на них кто-то косо посмотрел, что вот как-то вот тут не любят русских, это их несколько терзало. Но как только в небе полетели ракеты, внезапно все прошло.

Любовь к Путину, ну не могу сказать, что они прям любили Путина, но определенные какие-то ноты сочувствия, какого-то эмпатии к нему были. Хотя они голосовали за Зеленского, я точно знаю, на последних выборах. Они уехали в Германию, и там они не сразу уехали.

Было очень тяжело их перевозить , потому что вот муж моей двоюродной бабушки, он как раз пережил инсульт в 22-м году , и очень тяжело из него выходил, ему 85 лет. Их везли там как-то до Польши, потом их встречали родственники из Германии, и везли их дальше, в Германию.

Но это ужасно, как бы, ужасное впечатление, это есть в книге. Про то, что когда началась война и вот начались эти бомбардировки, я созванивалась с ней, хотя мы не то чтобы близко общались, и она плакала и говорила, что вот она помнит Вторую мировую войну в Смоленской области, и она не понимает, за что вот ей 85 лет, опять то же самое.

Ну она рыдала буквально от страха , потому что они не могли там куда-то спускаться, все это летало, взрывалось, и как бы… это было ужасно. Ужасно было то, что я в это время была в Москве , и ничего не могла с этим сделать. И как будто бы я думала, и я сейчас думаю, что я была, в общем-то, причастна к этому, к тому, что это произошло.

Вы хотите переехать из Грузии в Аргентину. Почему?

— К сожалению, Грузия становится небезопасным местом для людей с такими взглядами, как у меня. Это прямо… очень хорошо считывается в том, что недавно состоялся суд, и русским ребятам дали огромные сроки по не очень прозрачным обвинениям, мягко говоря, по непрозрачным.

И я не чувствую себя близко к России, честно говоря, настолько в безопасности. Никогда не чувствовала в Грузии. Хотя в 22-м году… определенный демократический ветер и надежда на улицах Грузии считывалась. А сейчас, к сожалению, все это поглощается тем же, и происходят те же совершенно процессы, которые происходили в России.

И мне больно на это смотреть, и я очень сочувствую грузинскому народу, честно говоря. Но, опять-таки, не думаю, что здесь я даже имею право как-то пытаться на это влиять. Поэтому чем дальше… Путин, тем лучше.

Чего вы боитесь?

— Боюсь, что выгонят. Ну, в смысле, из Аргентины, например. Что отправят обратно в Россию. Да нет, в принципе, больше всего я боюсь вернуться в Россию. Больше ничего я так сильно не боюсь. Со всем остальным можно привыкнуть справляться, там с бедностью или с какими-то лишениями. Или даже просто признать свое поражение и вернуться в Россию. Вот это меня пугает. Как бы сдаться. Типа ничего не получается. Жить в эмиграции сложно. Ну и поеду типа домой. Но мне помогает то, что дома у меня нет, так что возвращаться мне некуда.

Вы видите сны о России?

— Мне снятся сны о том, что меня задерживают. Но про Россию как бы… ну вот, если мне снятся какие-то тревожные сны, то про то, что меня задерживают или арестовывают. У меня прям есть жесткий страх, как бы боюсь ментов, и мне они снятся.

Что дает надежду?

— Ну, надежду дает мысль, что получится как-то в новой культуре себя заново найти и собрать, и на то, что как-то все-таки произойдет какая-то адаптация рано или поздно. Найдется свое место где-то, где-то на планете найдется свое место наконец, которое можно будет назвать домом. Ради этого я вот еду дальше, ради того, чтобы иметь возможность это почувствовать.