Екатерина Шарапова: «Государство должно заботиться о людях, а не контролировать»

Екатерина Шарапова развивает международный краудфандинг «ОВД-Инфо», устраивает вечера писем политзаключенным, волонтерит в проекте по переработке вторсырья «Parki ar minda». Сейчас она находится в Грузии, где идут большие протесты. Катя верит, что в России не меньше людей, несогласных с властью. Но протест в стране задушили. Она рассказала об одиночестве в эмиграции и о том, как поддерживают разговоры с любимым человеком и прогулки с собакой.

Расскажите о себе.

— Я Катя. Я родилась в Москве и какую-то часть той миграции несколько лет еще жила в Санкт-Петербурге. Сейчас я живу в Тбилиси. Я работаю в ОВД-Инфо, занимаюсь краудфандингом. И также участвую в проекте «Письма политзаключенным», который помогает организовывать вчера писем для российских политических заключенных в разных городах, в разных странах. Здесь в Тбилиси я тоже стараюсь быть полезной и волонтерствовать по-всякому.

В каких волонтёрских проектах вы сейчас участвуете?

— Я начала с «Вечеров писем». Собственно, через оффлайн-волонтёрство в Тбилиси я пришла к теме писем для политзаключённых. Здесь жил классный волонтёр, он уже уехал из Грузии, но после эмиграции начал организовывать «Вечера писем» и приглашать других волонтёров присоединиться. Я пришла, осталась надолго, и здесь, в пространстве, где мы сейчас находимся, во Фрейме, я организовываю такие вечера. Каждый месяц сюда приходят люди писать письма, которые мы потом отправляем в Москву, а оттуда рассылаем по России.

В какой-то момент я поняла, что мне этого мало, и захотелось разбавить тему политических заключённых в своей жизни другим активизмом. Я пошла волонтёрить в проект «Парки Арминда», который занимается экологическим просвещением. В частности, в парке Арминда есть гаражи в Тбилиси, куда люди могут приносить вторсырьё. Проект затем передаёт его на переработку. Я волонтёрю в одном из таких гаражей: помогаю людям сортировать и сдавать вторсырьё, подсказываю, как с ним обращаться.

Как вы ведёте переписку с политзаключёнными?

— Я чаще пишу открытки, а не письма, и делаю это без ожидания ответа. Я пишу людям, которых не знаю, которые редко отвечают, которые не медийные и не на слуху. Я не указываю никаких своих данных, поэтому у меня нет опыта долгосрочной переписки.

Я выбираю людей, которым, возможно, никто не пишет, если не напишу я. Обычно я отправляю открытки: письмо требует много текста и времени, а открытка — это просто несколько строк. Иногда я могу написать сразу несколько открыток за вечер. Я понимаю, что для заключённого любая весточка будет в радость.

Когда у меня есть желание написать, но я не знаю, о чём, я могу найти красивое стихотворение другого автора. Например, у Варлама Шаламова есть прекрасные стихи о заключении. Я могу переписать такое стихотворение и отправить заключённым, надеясь, что это их поддержит.

А часто ли люди вступают в длительную переписку с политзаключёнными?

— Такие люди есть, их много. Вести долгую переписку — это правильно, но условия, в которых многие из нас находятся, не располагают к этому. Проще всего, если у тебя есть адрес в России, на который заключённый сможет отправить ответ. Если такого адреса нет, всё усложняется: нужно искать адрес или заниматься международной перепиской и пересылкой.

Поэтому, если человек хочет вести именно долгую переписку, я всегда рекомендую электронную переписку. Это самый простой вариант. Конечно, это не то же самое, что бумажная открытка. Многим нравится обаяние бумажной почты. Но я рекомендую сервисы «Синписьмо» или «Зонотелеком», потому что они очень удобны для длительного общения.

Вы участвовали в митингах, живя в России?

— Да, я участвовала в митингах в 2011–2012 годах, наверное, и в 2013, когда ещё училась в школе. В какой-то момент я перегорела: у меня было разочарование в мирном протесте и протесте в целом.

Кажется, последний митинг, в котором я участвовала, когда жила в России, был митинг в память об убийстве Бориса Немцова. На тот день был запланирован очередной оппозиционный митинг, но он пришёлся буквально на следующий день или через пару дней после этой новости. Соответственно, все вышли в память о Борисе. Было очень много людей.

Это было так грустно, душераздирающе. Особенно когда ты снова и снова ходишь на митинги, а кажется, что ничего не меняется. После этого я устроилась работать в некоммерческую организацию и решила для себя, что буду по-другому отстаивать свои ценности. Хотя я очень уважаю людей, которые продолжали и продолжают выражать протест на улицах, я перестала это делать.

Среди ваших знакомых есть человек, который поддерживает войну. Вы не общаетесь. Сможете ли когда-нибудь общаться снова?

— Я бы хотела ответить иначе. Я бы хотела быть человеком, который умеет принимать и прощать любые точки зрения. Но всё-таки в том, что касается глубинных ценностей, гуманности и человечности, для меня есть границы, которые я, наверное, никогда не смогу переступить.

Если человек изменит свои взгляды, тогда, да, я буду рада возобновить общение. И я буду очень счастлива, если это случится. Но я понимаю, что в противном случае, до тех пор, пока человек, по незнанию или из-за сознательной жестокости и жестокосердечности, принимает всё, что происходит, я не могу быть в близком контакте с этим человеком.

Могли бы вы вернуться в Россию?

— Я бы могла, если бы пришлось. Но я не хочу.

Я росла в такой семье, где для меня с детства было очевидно, что с режимом в России что-то не так. В какой-то момент нам задали вопрос: «Когда вы поняли, что с режимом в России что-то не так?» Я поняла, что у меня не было такого момента — я всегда это знала. У меня было такое окружение и семья, где это воспринималось как само собой разумеющееся.

Я всегда знала, что есть другие страны, другие места, где мне будет лучше, безопаснее, где я смогу эффективнее реализовать себя и быть полезнее. И я всегда хотела уехать.

К сожалению, я уехала не потому, что была готова или просто решила. Я уехала из-за обстоятельств, которые меня к этому подтолкнули. Но я не жалею, что это случилось. Хотелось бы, чтобы это произошло мягче, но так сложилось.

Сейчас, когда я уже прошла большой путь, я не прощу себя, если вернусь назад. Я настроена двигаться дальше, искать место, которое совпадёт со мной полностью, обосноваться там, пустить корни и работать над собой и своей семьёй.

Россию я не вижу такой страной. Даже если завтра всё станет хорошо и начнёт меняться, дело уже не только в политике, но и в моих личных отношениях с этим местом. Я хочу двигаться вперёд.

Что трудно в эмиграции?

— Трудно — это одиночество. Даже если, как сейчас в Тбилиси, у меня есть коллеги, друзья, мой молодой человек, моя собака, моя кошка — это не то же самое. В России, что бы ни случилось, я всегда могла приехать домой, к маме, в свою квартиру, в безопасность, где знала, что меня поддержат в любой ситуации.

Сейчас такой возможности нет. Сделать это быстро, просто, дёшево или бесплатно невозможно. Это, конечно, заставляет нервничать. Что бы ты ни делал, кажется, что ставишь всё на карту. Сложнее рисковать, сложнее принимать решения, потому что нет запасного варианта или плана.

Ещё трудно двигаться. Ты приезжаешь в какое-то место, раскладываешь вещи, и уже морально тяжело принять идею, что нужно снова всё собирать и куда-то ехать. Даже в пределах одного города, как здесь, в Тбилиси, где я сменила несколько квартир, это становится серьёзным испытанием.

В Москве или Петербурге такие переезды были бы хлопотными, но не выводили бы из равновесия: собрать вещи, разобрать их, заказать транспортную службу — ничего особенного. Здесь же каждый переезд кажется титаническим трудом.

Ты обещаешь себе, что вот это место будет «тем самым», где можно купить тяжёлую микроволновку и развесить гирлянды. Но потом снова пакуешь микроволновку, сматываешь гирлянды, и каждый раз труднее себя убедить, что можно расслабиться. Самое сложное в эмиграции — это невозможность расслабиться. Ты просто никогда не позволяешь себе расслабиться.

Как вы снимаете напряжение, накопившееся в эмиграции?

— Я стараюсь, хотя это моя главная цель — научиться расслабляться. В России это тоже было сложно, но здесь это совсем тяжело.

Лучше всего помогает общение с моим молодым человеком, потому что он переживает то же самое, что и я. Когда мы делимся эмоциями, страхами и рефлексируем, чувствуя взаимность, это лечит и поддерживает.

Кроме того, помогают банальные вещи: я часто гуляю с собакой, стараюсь отдыхать от интернета и экранов. Я совсем не читаю новости, потому что считаю, что важные события, которые действительно меня касаются, сами найдут меня — через коллег или близких.

Также помогает творчество, книги и время наедине с собой. Это создаёт ощущение процесса, который успокаивает.

Вы работаете в ОВД-Инфо, и хотя вы не смотрите новости, они, по сути, часть вашей работы.

— Ну да, новости — это часть моей работы так или иначе. Когда я устраивалась в ОВД-Инфо, переживала, что выгорю, что будет тяжело эмоционально. Но очень быстро поняла, что, наоборот, мне стало легче. У меня была потребность что-то делать, участвовать, влиять на то, что происходит, и наконец-то я могу это делать.

Я работаю, выполняю задачи по чёткому плану, получаю за это деньги и чувствую, что я на своём месте. В нынешних обстоятельствах я понимаю, что должна быть именно здесь. Это чувство перевешивает любые возможные неприятные или тяжёлые переживания. Мне это даёт такой большой ресурс, что его с лихвой хватает, чтобы продолжать.

Вы приняли решение не оставаться в Грузии. Почему?

— Мне не так важно, где быть, если я чувствую себя в безопасности и рядом с дорогими мне людьми. Если мой молодой человек счастлив, то и я счастлива.

Мой партнёр очень любит Германию, бывал там много раз, знает язык. Его мечта и цель — жить в Германии. Он зарядил меня этой идеей, и я понимаю, что это мне подходит. Всё, что говорят про Германию, включая её минусы — педантичность, формальность, — мне близко. Я сама такая же.

С рациональной точки зрения это тоже хороший выбор. Я работаю в правозащитной сфере, и Грузия не самое подходящее место для российского правозащитника. Особенно если ты не скрываешь свою личность и место работы, как я. Я даю интервью, пишу статьи под своим именем. В Грузии это тревожно, потому что участились случаи, когда активистов из России не пускают обратно после выезда. Каждый раз стоять на границе, нервничать — это очень сложно, особенно для тревожного человека, как я.

Мне хочется минимизировать факторы, которые усиливают тревогу. Также я хочу жить в стране, где ко мне будут относиться как к полноправному гражданину. В Грузии стать гражданкой сложно. В моём случае получить гражданство Германии будет проще. Там я буду чувствовать себя уверенно, не на птичьих правах, как сейчас. Я смогу что-то решать, влиять на окружающее. Для меня это важно.

Как вы относитесь к тому, что сейчас происходит в Грузии?

— Я не могу сказать, что сильно переживаю эмоционально, потому что стараюсь дистанцироваться от всего, что меня тревожит и беспокоит. Я очень эмпатичный и чувствительный человек, поэтому мне приходится выстраивать стену между собой и происходящими событиями, чтобы не сойти с ума.

Я не скажу, что переживаю за Грузию или грузин. Но я внимательно наблюдаю за тем, что происходит, и общаюсь об этом со всеми моими знакомыми грузинами, с людьми, которые участвуют в протестах. Я сама выходила на протест в Тбилиси.

Я чувствую, что это меня касается. Во-первых, это очень похоже на то, что я видела в России. Во-вторых, это происходит в городе и стране, где я сейчас живу. Так или иначе, это касается меня.

Я люблю Грузию и люблю Тбилиси. Многие люди, приехав сюда, быстро устают и хотят ехать дальше. У меня такого нет. Я долго откладывала момент переезда и подачи на визу, потому что здесь хорошо.

Когда я смотрю на людей, которые выходят на протесты, я понимаю, как несправедливо, что они вынуждены это делать. Но в то же время я испытываю восторг, потому что у них есть возможность выразить протест и быть вместе в трудный момент.

Чем протесты в Грузии отличаются от российских? Почему в России вы перестали ходить на митинги, а здесь вышли протестовать?

— Я вышла, потому что мне показалось, что я себя не прощу, если не схожу и не присоединюсь. Я не могу судить, повлияет ли этот протест на что-то или нет. Мне кажется, что все люди, которые участвуют в протестах в любой стране, делают это в первую очередь для себя — чтобы закрыть потребность в ощущении единства и общности с людьми, которые разделяют их взгляды и ценности. Поэтому в любом случае это не бесполезно.

Мне хотелось не говорить об этом голословно. Когда меня спрашивают родные из России или из других стран, что у вас тут происходит, я не хочу рассуждать со стороны. Хотелось посмотреть изнутри, сделать свой вывод. Не в плане «хорошо это или плохо», это для меня и так очевидно, а чтобы просто не рассуждать об этом, если я хотя бы раз не участвовала и не стояла рядом с этими людьми.

Однако я не почувствовала общности и не закрыла эту потребность. Это не моя общность, не моё общество. Как минимум, я не понимаю этих людей, потому что они говорят на другом языке. Но участие в тбилисском протесте вернуло мне веру в то, что люди готовы выражать себя.

В России протесты душат, людей запугивают, сажают и пытают. Из-за этого возникает искажение, будто люди уже не хотят выходить. Я тоже иногда начинаю невольно в это верить. Хотя понимаю, что это не так — они хотят, выходят и протестуют, просто иначе.

Когда я смотрю на грузин, я понимаю, что такие же люди живут и в России. Их не меньше. У них пока нет такой возможности, но она появится — выразить себя, свою позицию, отстаивать ценности.

Я не могу сказать, что вышла на грузинский протест, потому что верю, что всё сразу изменится. Это было скорее про честность перед самой собой.

Каким вы видите будущее России?

— Кто-то скажет, что я пессимист, но я считаю, что смотрю на вещи реалистично. Я не думаю, что режим в общем смысле изменится в ближайшие годы. Даже если изменится одна или несколько персон во главе, их заменят люди с похожими взглядами и ценностями — если там вообще есть ценности.

Когда мне говорят: «А вдруг? Вот представь, вдруг сейчас всё станет хорошо», — я отвечаю, что страну слишком сильно изуродовали, обесчестили, а головы людям настолько замусорили, что разгребать это придётся поколениями.

Даже если прямо сейчас к власти придут честные и достойные люди.

Кто виноват в том, что сейчас происходит в России?

— Патриархат. Это первое, что приходит мне в голову, когда я рассуждаю о таких вещах. Я понимаю, что всё сложно, это совокупность разных причин и факторов. Наверное, я не тот человек, который должен об этом рассуждать, потому что я не историк и не геополитик.

Но поскольку я феминистка и разбираюсь в этом вопросе хотя бы на базовом уровне, я часто прихожу к выводу, что многие вещи, связанные с массовым насилием, берут начало в патриархате и патриархальном обществе. В том, кто стоит у власти и принимает решения.

Я не говорю, что придёт женщина-президент и всё наладит. Скорее о том, что с самого детства нас учат — или даже не учат, а это воспринимается как само собой разумеющееся, — что есть те, кто важнее, кто главнее, а есть те, кто должны подчиняться.

Школьники обязаны ходить в школу, их никто об этом не спрашивает. Люди обязаны работать. Не то чтобы я против капитализма или за анархизм, я понимаю, что власть и структура нужны. Но если рассуждать на любительском уровне, мне бы хотелось, чтобы государство исполняло функцию заботы о гражданах, а не контроля над ними или требования чего-то от них.

Мне кажется, что идея заботы, сочувствия и человеческого отношения должна пронизывать всё: отношения внутри страны, образование, семью. Образование должно учить сочувствию и бережному отношению друг к другу. Семья и родители должны этому учить. Государство тоже должно вести себя так.

Как этого достичь, я не знаю. Но я думаю, что основа жестокости в том, что изначально человеческий мир был устроен так: есть те, кто сильнее, и те, кто слабее. И те, кто сильнее, за долгие годы не задумались, что это неправильно и несправедливо. Что это нужно менять. Что всем станет лучше от всеобщего равенства.

В общем, да, это утопические рассуждения, но я думаю, что исток насилия — в идее того, что один человек имеет безусловное право подавлять другого.

Как удалось Германии, в которую вы переезжаете, преодолеть фашистское прошлое?

— Почему, как мне кажется, у немцев сейчас всё хорошо? Потому что люди больше не позволяют обращаться с собой как с массой. Доверие должно быть взаимным: власть должна доверять народу, а народ — власти.

Доверие невозможно без открытости, прозрачности, честных вопросов и честных ответов. Без честных выборов, независимой судебной системы. Когда люди предъявляют требования — говорят: «Вы должны заботиться о нас, если мы вас выбрали. Вы должны нас лечить, учить, поддерживать, хорошо кормить» — это создаёт основу для справедливости.

Это позволяет соблюдать права человека, предотвращать наказание за инакомыслие или несогласие с властью.

Однако в той же Германии сейчас довольно популярна партия «Альтернатива для Германии» с националистическими идеями. Как так получилось?

— Тут вопрос в том, кто сейчас большинство, а кто меньшинство. Радикальные взгляды всегда будут. Всегда будут люди с ценностями, отличными от наших — ценностями подавления и насилия.

Но пусть это останется меньшинством — радикальным, странным. Возможно, они думают так же о нас: «Скорее бы мы захватили мир и отправили этих странных людей с коммунистическими взглядами на какой-нибудь остров или в резервацию».

Пока я на этой стороне, я считаю, что права. Хотя я не знаю, кто прав на самом деле. Но я верю в то, что прав тот, кто способствует объединению и состраданию.

Чего вы боитесь?

— Вообще, я боюсь всего. Я очень тревожный человек, постоянно из-за чего-то переживаю, чего-то боюсь. Но если серьёзно, больше всего я боюсь одиночества.

Я боюсь духовного одиночества. Мне очень важно, чтобы рядом был человек, хотя бы один, который сможет понять мои переживания и взгляды: почему это меня волнует, почему это меня бесит, почему я осуждаю каких-то людей. Поэтому мне так важно иногда посплетничать, поперемывать кому-нибудь косточки.

Я это люблю, потому что для меня это про контакт с другим человеком, про близость, про ощущение, что мы с тобой похожи, что ты меня принимаешь, что мы с тобой в одной команде. Если я не смогу никак эту потребность закрыть ни с кем во всём мире — вот это страшно.

О чём вы мечтаете?

— Когда-то в детстве я прочитала книгу неизвестного автора. Никто её не знает, это была небольшая повесть. Она заканчивается одной фразой, которая мне запомнилась. В конце девочка пишет на бумажке своё желание — о чём она мечтает. И она написала: «Я хочу, чтобы люди любили друг друга».

Наверное, поэтому эта книга так мне запомнилась. Она врезалась мне в память, потому что я тоже хочу, чтобы люди любили друг друга.

Я понимаю, что войны будут всегда, что будет насилие, и что в мире всё сбалансировано. Не может быть добра без зла, не может быть света без тьмы. Но я желаю каждому, верю в это и мечтаю об этом: чтобы люди любили друг друга.

Тогда и я тоже смогу любить, и меня тоже будут любить. Это касается всего мира, но в то же время это что-то немного эгоистическое.