«Дед сидит в бункере. Просто подоприте ему дверь»

Екатерина – продуктовый дизайнер из Санкт-Петербурга. У нее были все атрибуты благополучной жизни: уютная квартира, много друзей и увлечений, хорошо оплачиваемая работа. Вечером 24 февраля 2022 года Екатерина с ее парнем вышли на протест, потом прятались по кафе от силовиков. Мобилизация стала триггером для их побега из России, который затянулся и превратился в эмиграцию.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Катерина, я продуктовый дизайнер из Санкт-Петербурга. Родилась в Рязани, училась и какое-то время работала в Москве, переехала в Петербург, когда начала свою карьеру дизайнера.

Помните свои ощущения 24 февраля 22-го года?

— Отрицание, ужас. Я полезла в новости и практически сразу начала рыдать, а сломалась, когда долистала до обращения Зеленского к россиянам. Это был как какой-то взрыв, и я побежала в комнату к тогда еще своему парню, он вставал позже меня и ещё спал. Я вся в слезах разбудила его со словами: «Началась война». Это был очень-очень долгий день. В принципе, все первые дни войны были очень долгие. Я ехала на работу с ощущением безумной бессмысленности всего. Чтобы вы понимали: в тот момент я работала дизайнером, и моя основная задача была — рисовать открытки к 8 марта. У нас был ресурс, на котором можно было отправить своим друзьям электронные открытки, которые мы с дизайнером рисовали. Мы делали открытки на Новый год, на День святого Валентина, на День защитника Отечества, и в тот момент готовили открытки к 8 марта. Что может быть бессмысленнее, чем рисовать открытки, когда началась война. Как будто предполагалось, что вообще будет 8 марта. Мы сидели на работе и занимались исключительно думскроллингом. Мой руководитель отдела вообще из Крыма, и он был сильно шокирован происходящим. Мы с мужем занимались танцами — ходили на Линди Хоббс, свинг, на рок-н-ролльные танцы по вечерам. Занятия у нас были по вторникам и четвергам, и в четверг в 7 вечера надо идти на танцы, но было понятно, что сейчас невозможно танцевать под свинг, и мы пошли на митинг. Я ходила на митинги ещё в январе 21-го года, и это было весело и задорно. Да, было страшновато, но при этом был какой-то азарт, подъем. А здесь темно, вечер, «гостинка», Питер, плохая погода. Нас было мало, хотя сейчас я понимаю, что довольно много — для будущих событий и той степени ужаса. Казалось, что нас сильно меньше, чем космонавтов. Мы очень много бегали, забегали в кафешки, нас оттуда выгоняли, у меня развязывались шнурки. Вечером 24 февраля мы бегали за ручку, и мне кажется, что только это позволило в тот день заснуть. Казалось, что заснуть будет невозможно.

Как люди в вашем кругу восприняли начало войны?

— Я совершенно точно жила в пузыре, как и многие, и казалось, что никто вокруг не поддерживает войну. И действительно — большинство людей не занимали антивоенную позицию. Меня тогда впечатлило, что в компании, в которой я работала и которую многие называли пророссийской, пропутинской, большинство людей было антивоенно настроено. Может быть, айтишники привыкли к глобализации. В моем окружении люди разделились на два лагеря: те, кто, как и мы с мужем, думали: «Ужас-ужас, позорище, стыд! Как теперь дальше жить?», и те, кто предпочитал ничего не замечать: «Да — ужасно. Да, война — это плохо. Но что теперь поделать, мы будем жить как жили».

Как война изменила вашу жизнь?

— У меня до сих пор есть ощущение неправильной реальности. Как будто реальность в тот день раскололась, и я до сих пор живу где-то в Петербурге со своими друзьями, думаю о том, как мы все психовали в феврале 22-го года, а ничего в результате не было, сейчас и выборы скоро, и Путин вроде не баллотируется, и все возвращается на круги своя. У меня до сих пор есть ощущение, что другая я где-то там и продолжает жить. В феврале 22-го года с теперь уже мужем мы были вместе около трёх лет, и у нас появлялись мысли о том, что, может быть, надо расписаться, но мы оба тормозили и ничего не делали. А после 24-го было ощущение, которое я визуализировала как последнюю сцену, закрывающую «Бойцовский клуб»: два главных героя под музыку стоят и смотрят, как рушатся небоскребы. У меня было такое ощущение, и очень сильно хотелось иметь кого-то рядышком и еще сильнее с ним сцепиться. И в этот момент идея подать заявление уже не была какой-то странной. Не было вопроса: «А зачем?» Просто было понятно, что очень хочется. Вечером 25 февраля у нас была сессия с нашим семейным психологом, и там мы подумали: «А чего мы, собственно, тянем», и в субботу утром через госуслуги подали заявление. Мы расписались 10 июня 22-го года.

Почему вы уехали из России?

— Когда началась война, очень многие из моих близких друзей и знакомых захотели уехать, кто-то даже уехал. Я думала, что тоже надо, но потом возникло гордое чувство: «А почему это я должна уезжать? Вообще-то, это вы мне не нравитесь, вы должны уйти, а у меня здесь дом, у меня тут квартира, мне еще надо купить светильники и шторки дома повесить». Я подумала, что ещё можно продолжать жить в стране, но, когда началась мобилизация, стало понятно, что мы продули и надо уезжать. Первый уехал муж, а я подтянулась за ним через полтора месяца. В тот момент это не казалось отъездом надолго из России, нам казалось, что надо просто пересидеть то безумно страшное, что происходит. Конечно, мы пытались себя успокоить, что категорию «В» вроде не призывают — а вроде и призывают, и вообще непонятно, что делать. Дом перестал выполнять функции дома — он перестал быть безопасным. Мне снились жуткие сны, что за нами гонится военкомат и я прячу своего мужа. В общем, в голове происходило полнейшее безумие, и совершенно точно хотелось куда-то выехать и просто выдохнуть. Муж улетел в сентябре, а я потихоньку готовилась к отлёту. Он улетел в Душанбе, оттуда в Узбекистан, в Ташкент — он в моём сердечке. Там живут мои родственники. Вообще это удивительное время. Отдельно хочется сказать, что когда началась мобилизация, было чувство единения и помощи. Я помню, как звонила маме и смеясь говорила: «Мам, вот что значит „своих не бросаем“, а не эти ваши z-ки ср**ые». Казалось, что все всем помогают, все перезванивались, узнавали кто где. «Давайте к нам жить не по прописке», «Давайте, если нужно поможем устроиться где-то», «Мы дадим контакты, мы найдём». Непрерывно перепощивали, что нужно жильё, нужен трансфер. Вдруг выяснилось, что у меня есть родственники в Ташкенте. Правда, это была не эмиграция, а побег. Давайте так: никто не уезжает в эмиграцию собираясь три дня. Я знаю, что кто-то собирался и два часа, но у нас на это было какое-то время, и всё равно ничего не успели сделать, купили какую-то фигню в дорогу и всё. Я продолжала работать, но искала удалёнку, и только после того как нашла, уехала к мужу. Он в тот момент уже устроился в Ташкенте и снял квартиру вместе со своим попутчиком — они снимали вместе, были соседями. Я к ним приехала, и мы жили втроём, иногда вчетвером, когда к соседу приезжала его жена. Такой вот коливинг. Несколько месяцев мы прожили в Ташкенте, а потом вспомнили, что думали о зимовке, и раз уж оказались тут, так почему бы и нет, и поехали в Шри-Ланку с мыслью, что поживём несколько месяцев и вернёмся в Россию, в Петербург.

Вы были готовы вернуться в путинскую Россию. Почему?

— Я вообще за собой не подозревала такого сильного патриотизма и любви к родине. Мне казалось, что я уеду и вздохну полной грудью. Кошмар — меня накрывала ностальгия, и это какой-то ужас. Я скучала по хлебу, по продуктам, по бытовым вещам, например, о моём душике, о моей кроватке. А у себя на кухне я помнила, что и где лежит, где у меня приборы, где у меня лежат коробочки, контейнеры и ещё чего-то. Тут ничего нет, тут вечный коливинг. Я ужасно парилась, думала: «Господи, боже мой, я сижу под пальмой в тропической стране, вокруг меня солнце, океан, всё безумно яркое, разноцветное, вкусное и красивое. А я сижу, размазываю сопли по лицу и говорю, что хочу домой, хочу в свой серый Петербург жить в своём болоте и радоваться». Где-то в начале марта мы всё же решили, что вроде всё тихо, вроде как можно возвращаться. Если ты сильно не хочешь мобилизовываться, то тебя и не мобилизуют. Можно не ходить в военкомат, можно скрываться, а если тебя уже привезли туда, то можно ничего не подписывать. Как будто бы можно вернуться и продолжать жизнь так, что ничего и не было.

Почему вы передумали возвращаться?

— Мы купили билеты в Петербург, прожили прекрасный месяц перед отъездом и буквально за неделю до вылета появляется новость об электронных повестках. Это была сложная неделя. Мы жили в Шри-Ланке в гестхаусе на шесть комнат. Все комнаты, кроме одной, были заняты русскими. И во вторник выходит новость, а в среду с утра мы встречаемся на завтраке, ходим по двору, и видим, что у всех мешочки под глазами — все, видимо, плохо спали. Стало приходить понимание, что ладно, я готова смириться с тем, что мы не едем в Россию, но давай хотя бы уедем куда-нибудь из Шри-Ланки, потому что уже невозможно. Мы поменяли билеты и улетели в Ереван. Тут были друзья, и мы подумали, что очень сильно хотим к ним. Мы хотим к кому-то. В Питер мы ехали с мыслью, что увидимся с друзьями, с родными. Сейчас уже становится понятно, что я больше не готова пережидать, что я хочу обустраивать новый дом. Видимо, пока чего-то не случится, пока не сменится власть в России или хотя бы не закончится война, в Россию мы больше не поедем.

Как вы относитесь к россиянам, которые живут так, как будто войны нет?

— Когда война только началась, мне мама говорила: «Кать, вообще-то в блокадном Ленинграде бабы мыли окна по весне. У тебя сил нет никаких, а окна ты моешь, потому что надо же как-то человеком оставаться». И в этом смысле, мне кажется, это даже хорошо, что у людей получается продолжать вести нормальную жизнь и не терять ощущение того, как оно должно быть, а как быть не должно.

Вы испытываете чувство вины перед украинцами?

— Мне стыдно в этом признаваться, но сейчас уже меньше. Мне было стыдно какое-то время до войны произносить, что я русская, потому что в этот момент ты как будто признаешься в том, что ты гомофоб и империалист. Мне всегда хотелось добавлять: «Да, я из России, из Москвы или Петербурга, но, ребята, я против, я за Путина не голосовала». Было ощущение, что надо отстраняться. А когда началась война, я представила: ты живешь в доме, у тебя есть долбанутый сосед, которого вы никак не можете выселить. Кто-то его не хочет выселять, кто-то говорит: «Нормальный он мужик, делает как может». И этот странный сосед взорвал бомбу с дерьмом, всех забрызгало, и вы теперь тоже воняете и измазаны этой дрянью. А ты вообще его выселить хотел. Меня накрывало, особенно, когда я слышала про то, как кто-то уже привык к обстрелам, привык к тому, что летят бомбы. И это продолжалось первые полгода, тогда меня очень волновали вопросы вины и ответственности перед Украиной. Но когда началась мобилизация, когда мы уехали, у меня очень сильно сместился фокус. Меня очень сильно волнует то, что происходит внутри России, то, как по стране шагает репрессивная машина. Я переживаю за своих близких, родителей, друзей, за оставшихся и имеющих антивоенную позицию. Я переживаю за эти вещи, и для себя объясняю это так: когда в России каким-то образом все станет хорошо — настанет прекрасная Россия будущего, например — то и в Украине тоже все будет хорошо. Меня даже брала какая-то странная гордость за это. «Ребята, посмотрите, я русская, и я нормальная. Мы не все орки. Вообще-то, то, что вы представляете — что все русские орки — это неправда. Я русская, у меня друзья русские, и мы все в ужасе от того, что происходит. Мы этого не выбирали». Я не знаю, что мы могли сделать. Меня очень злят обвинения, вроде: «Вы, русские, не свергли Путина, когда было можно». Вы готовы обвинять людей, летящих в самолете, захваченном террористами, и говорить: «А чего это вы не пытались обезоружить террористов? Вы же знали, что самолет летит в жилые здания, в башню Всемирного торгового центра. Почему вы не взяли и не обезоружили террориста?» У меня ощущение, что мы заложники на борту самолета. Когда власть против людей готова использовать оружие, это неравная борьба.

Вы надеетесь на мирную смену режима в России?

— Мне это казалось возможным еще в январе 21-го года. Были митинги Навального, мне казалось, что мы можем что-то изменить, что нас достаточно много. Все вокруг говорили: «Это же поколение динозавров у власти, их нужно пережить. Они рано или поздно сменятся. И тогда придем мы — молодые, с совсем другими ценностями — и сможем развернуть машину туда, куда хочется». Мы как страна, как гражданское общество проделали очень большой путь. Господи, сколько было НКО, сколько было классных частных инициатив, как все перло и цвело. Это пытались топтать, но не получалось. А сейчас они взяли и залили всю эту поляну кислотой или подожгли её. Первое время я очень сильно ждала государственного переворота. Я помню, что думала: «Уже вот-вот. Элиты должны быть против. Все понимают, что это ужас. Дед сидит в бункере. Просто подоприте ему дверь палочкой и давайте специальные газеты, книжки печатайте, еду какую-нибудь вкусную готовьте. Почему вы продолжаете соглашаться с тем, что происходит?»

Чего вы боитесь?

— Я уже скорее не боюсь, а злюсь, что не могу проводить время со своими близкими, со своими родителями, которые не молодеют. У меня отбирают время жизни в любимой стране, в любимой квартирке, и общение с любимыми друзьями. Это скорее злость и немного страха, что я могу это потерять совсем.