«Чувствую вину перед оставшимися»
Михаилу Казанскому 30 лет. Сейчас осваивает профессию в сфере IT. Сам себя определяет как диссидент. Михаил находился в оппозиции путинскому режиму с 2011 года, участвуя во всех московских акциях протеста. 24 февраля вышел с одиночным пикетом на Пушкинскую площадь в Москве, в марте 2022-го уехал в Армению.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Михаил, мне 30 лет, я родился и вырос в Москве. Никакого специфического образования или профессии у меня, к сожалению, нет, поэтому с этой точки зрения я не могу себя как-то характеризовать. На данный момент я диссидент. Занимаюсь самообразованием, учусь во фронт-энд разработке.
Почем вы уехали из России?
— Мне казалось небезопасным оставаться в стране с учётом моего бэкграунда и в целом того, что война внесла в нашу жизнь. Она изменила представление о реальности, о том, что может быть, не давала пространства для надежды. Мне казалось, что так как сейчас первые неудачи на фронте, страну закроют, будет мобилизация. Начались разговоры о том, что в первую очередь будут отправлять на фронт тех, кто осуждён по административным статьям, а я участвовал в протестах. То есть умом я понимал, что это вряд ли возможно, но то же самое я думал про войну, пока её не объявили. Уровень сумасшествия, которому нас подверг Владимир Путин, не оставил пространства для надежды, и в итоге мы эвакуировались. Это произошло за один день: я не успел уволиться, жена нашла билеты — это была пятница — мы позвонили родителям и они приехали, чтобы с нами попрощаться, помочь собраться. Сейчас мы живем на доходы от квартиры, которую сдаём в Москве, плюс у жены потихонечку развивается психологическая практика. Деньги пока не очень большие, но нам хватает.
Вы участвовали в акциях протеста в России?
— Я в оппозиции к этому режиму, по внутреннему ощущению, с 11-го или с середины 10-го года, поэтому был на всех значимых демократических акциях. У меня была надежда, когда вернулся Навальный, что это станет переломной точкой, что людей будет выходить всё больше и больше. Но, к сожалению, протест был свёрнут самими инициаторами. Конечно, было разочарование. Я не участвовал в массовых антивоенных протестах, потому что 24-го февраля впервые в жизни вышел на одиночный пикет. Я простоял, наверное, секунд 40, после чего был задержан. Акции первых дней, на мой взгляд, были многочисленны. Люди, которые на них выходили…
С одной стороны, хочется сказать, что они вели себя очень мужественно, но с другой, могу сказать по себе, не было страха, не было чувства, что началась война, и теперь есть красная линия, после которой выходить на протест опасно. Выходя, я не успел взвесить, что будет, к чему это может привести. Когда я выходил на акции до войны, я думал, что надо встать вместе с остальными и нажать плечом, показать возможность этих акций, чтобы кто-то увидел и присоединился. 24 февраля было ощущение: «Не знаю, как вы, а я иду и всё». Я приехал на Пушкинскую где-то в 5 часов, подошел к памятнику Пушкину, у меня в рюкзаке был плакат «Нет войне», достал его и развернул. Это было самое страшное, поскольку я человек, который не очень любит внимание и публичность. Меня обступили журналисты, стали фотографировать, просили сказать несколько слов. Я ничего не мог сформулировать, просто сказал: «Нет войне». Подбежали полицейские, увели меня. В автозаке у меня отобрали телефон, плакат. В принципе, вели себя они корректно, насколько можно говорить про путинских ОМОНовцев. А дальше нас часов 6 продержали в автозаке и потом было стандартное оформление в отделе. Ну, как стандартное? Это было мое первое оформление, поэтому я не знаю, как это обычно происходит, но у нас было без эксцессов: адвоката пустили, не было плана «Крепость», никто нас не осуждал, сотрудники не говорили, что мы предатели или что-то такое. У них была готовая флешка с показаниями обстоятельств нашего задержания. Одна на всех, хотя у всех обстоятельства были разные. Из ОВД я вышел очень поздно, и сотрудник, который оформлял меня, сказал: «Метро уже закрывается, давай я тебя подброшу на машине». Пока мы ехали, он спрашивал: есть ли у меня родственники или друзья в Украине, а что там — правда уже бомбят жилые кварталы?
Как думаете, почему протестное движение в России не привело к смене политического курса?
— В конце каждого митинга, на котором я был, у меня появлялось ощущение, что для собравшихся это акт самоуспокоения, чтобы можно было в зеркало посмотреть без стыда, но решимости общей не хватало. Это не про то, что нужно было оставаться, ставить палатки, нет. Но каждый раз было ощущение, что мы собрались, помитинговали и расходимся до следующего повода. Как будто вы заводите машину, у которой сломался топливный насос, и стартер крутит двигатель, а вспышки не происходит. Еще важный момент: мне кажется, поскольку страна была открыта, а тактика режима — выдавливание несогласных людей, эта «ткань» общества стала непрочной. Нас было мало. Кто мог — уезжали. Я их в этом не виню, это нормальный процесс, но мне кажется, что люди, которые могли поменять эту ткань, быть ее структурой, уехали, потому что не были согласны с этим режимом.
Вы испытываете чувство вины перед украинцами?
— Конечно, я испытываю чувство стыда по поводу всего, что происходит. Наверное, чувство вины тоже здесь есть. Как я уже сказал, война казалась абсолютно немыслимой даже с прагматической точки зрения самого режима. Поэтому я никогда не рассматривал протест и борьбу с режимом как предотвращение будущей войны. Спикеры, которых я слушал, Дмитрий Львович Быков, например, часто говорили о том, что «страна беременна фашизмом», что она не может постоянно находиться в этом состоянии, что что-то будет. При всем уважении к Дмитрию Львовичу, мне казалось, что он немножко преувеличивает, что сегодня это невозможно, и поэтому я боролся, в первую очередь, за свою страну. И оппозиционное сообщество мне кажется тоже пострадавшим в этом смысле. Я чувствую стыд, сожаление, что наша нерешительность в конечном итоге обернулась вот таким образом. Но это ощущалось как борьба за страну, что это наша проблема, что этот режим ворует будущее в первую очередь у нас. Как уехавший я чувствую вину перед оставшимися родителями, знакомыми, россиянами, которые не имеют возможности уехать. Спустя год есть ощущение, что мы поторопились. Какая-то нерешительность мешает вернуться. Разделение между нами — уехавшими и оставшимися — будет только усиливаться. Мы все хуже понимаем их, а они не понимают нас. И это рана, которая болит.
Что можно сделать для того, чтобы война поскорее закончилась?
— Я бы спрашивал, что я мог сделать такого, чтобы сейчас иметь возможность сказать, что сделал все что мог. С моими пожилыми родственниками, которые являются скорее сторонниками, не уверен, насколько искренними, была ситуация, когда я пытался их убедить в преступности этого режима. Происходили очень эмоциональные диалоги, скандалы, как это у многих происходит. В какой-то момент я сказал: «Давай не будем поднимать эту тему». Я пошел на такой компромисс ради спокойствия, чтобы не мотать себе нервы. «Мы просто не будем об этом говорить». Сейчас мне кажется, что это была ошибка. Наша ошибка. Антивоенно настроенные люди не готовы говорить. Мы сталкиваемся с людьми на той стороне, мыслящими другими категориями, и не готовы с ними разговаривать с достаточной степенью упорства, мягкости, не агрессивно и терпеливо. Мне кажется, мы готовы на действия — выйти на улицу, встать в пикет, готовы пожертвовать деньги общественной организации, но когда в коллективе на работе нам говорят: «Давай без политики», даже если и пробуем о чем-то поговорить, быстро опускаем руки. Мы сталкиваемся с тем, что мы с разных планет, что мы совершенно по-другому мыслим, и когда у нас не получается что-то донести, мы останавливаемся. Я говорю в первую очередь про себя, конечно, я не знаю, как у других, но мне кажется, антивоенно настроенный россиянин должен говорить с оставшимися или, если он сам находится в России, находить в себе силы говорить со знакомыми. Другое дело, что это страшно, потому что можно нарваться на донос. Я думаю, это многих останавливает. А ещё после начала войны меня не отпускает ощущение, что все, поезд ушел и мы на него не попали. У нас была возможность, но сейчас мы можем только в ужасе наблюдать и рефлексировать, что сделали не так.
Война надолго?
Мне кажется, наиболее вероятен корейский сценарий. Я вижу, что Запад не в достаточной степени помогает Украине. Все, что они просят, приходится выпрашивать по нескольку раз. Гражданское общество в России обмелело еще больше. К сожалению, надеяться на то, что изнутри что-то возможно, не приходится. Я боюсь, что война в том или ином виде надолго. Она может быть заморожена, если не прилетит черный лебедь и кардинально не изменит ситуацию.
Чего вы боитесь?
— Весь этот год я боюсь ядерной войны. Я не разделяю взглядов оптимистов, которые говорят: «Нет, он не нажмет, там все сгнило». Я понимаю, почему люди так говорят: если себя в этом не убедить, то очень сложно жить дальше, сложно продолжать работать. При посадке первой станции на Луну никто не знал, твердая поверхность или нет. Были споры, и Королев написал на бумажке: «Я говорю, что Луна твердая. Мы исходим из этого». Мне кажется, люди, которые говорят, что ничего не будет, исходят из того, что мы должны жить так, как будто удара не будет. На годовщину 24-го февраля мне в голову пришла мысль: наличие у Путина ядерного оружия дает ему возможность одержать победу, но не в обычном смысле. Если исходить из того, что он начал войну, чтобы вписать себя в учебник истории в положительном ключе за счет блицкрига, который не удался волей украинского народа, ядерное оружие в его руках — очень большой соблазн сказать: «Если я не могу себя вписать в историю в положительном ключе, то истории не будет. Я поставлю эту точку». Победа, которую он может одержать над самим собой. Он держит на прицеле весь земной шар, и это будет конец. Если не полное вымирание, то конец цивилизации, какой мы ее знаем. Победив себя, он сможет войти в историю как неоднозначная личность, которая принесла очень много горя. У Гитлера не было такого шанса, у него не было последнего слова. У Путина оно есть. До войны мы находились на взлете: новая космическая гонка, мы могли осваивать в дальнейшем новые планеты. Было бы очень грустно, если бы история закончилась как птица, которую подстрелили на взлете. Я знаю, что это очень наивно, но это, наверное, та соломинка, за которую я держусь: этот человек, сотворив страшные преступления, сможет побороть в себе демона.
Вернетесь в Россию?
Сначала казалось, что если война затянется, это будет невозможно. Сейчас я думаю по-другому. Я ощущаю, что мне бы очень хотелось вернуться. Если у России есть шанс на демократический поворот, я хочу в этом поучаствовать. Я 20 лет прожил при Путине, 11 из них я прожил со сознанием, что я так не хочу. Если есть шанс, я хотел бы вернуться и пожить в свободной стране, в свободной России.
