Борис Беленкин: «Это Россия уехала куда-то, а я — нет»

Борис Беленкин — историк, директор библиотеки «Мемориала». Активист этого правозащитного общества. Автор нескольких книг и десятков публикаций по истории России и СССР. Сейчас живет в Праге. Борис считает, что послабления в России обязательно будут. Году так в 2036-м. Потому что вся история России, по его мнению, — это «карусель», в ходе которой заморозки сменяются оттепелями. Эту метафору Борис предпочитает более распространенному образу «исторической колеи».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Борис Беленкин, я родился, вырос в Москве, учился, далее, буквально, чему учился — достаточно не принципиально. Могу о себе сказать просто, что я гуманитарий. Я всегда хотел быть историком, и вначале я реализовывал это, условно говоря, в домашних или полуподпольных условиях, а уже в перестройку, когда я встретился со своими будущими коллегами из «Мемориала», когда… Меня туда пригласили, пригласил меня Арсений Рогинский, и тогда я уже стал заниматься историей более, не знаю, профессионально или нет, но более конкретно, скажем так. И довольно быстро стал библиотекарем «Мемориала», собирать книжную коллекцию в библиотеке «Мемориала» в Москве. И, собственно говоря, если бы я… умер несколько лет назад, то, скорее всего, вошел бы в историю как библиотекарь «Мемориала».

Что сейчас с библиотекой Мемориала?

— Эта библиотека в сохранности, просто в условиях переездов. Мы же должны были освободить одно здание, переехать, которое здание, принадлежавшее организации, которую ликвидировали, — «Международный мемориал», и библиотека частично переехала в наше старое здание, где очень мало места. Это технический момент, собственно говоря. К великому сожалению, сейчас часто, ну, не часто, но продолжают обращаться люди с просьбой почитать ту или иную книгу в нашей библиотеке, но я вынужден… мы вынуждены в этом отказывать, потому что технически фонды, часть фондов, свернута, и это невозможно.

Как война изменила вашу жизнь?

— Война, понимаете, в буквальном смысле слова, она изменила меня внутренне, безусловно, она изменила мое представление о мире, о сущном и так далее, безусловно. И понимание того, что одна жизнь кончилась навсегда — это, конечно, война принесла. Но в моем случае, поскольку я был тесно связан с институцией, которая так получилось, но судьба этой институции трагическая, шла одновременно, параллельно с историей внешней, имеется в виду война, — «Международный мемориал» и правозащитный центр ликвидировали в конце декабря 21-го, а апелляционный суд и окончательное решение — это, кажется, 28-е, если я не ошибаюсь, февраля, и вы понимаете, по датам, да, 24-го февраля начинается широкомасштабная война, полномасштабная война, агрессия.

Но моя судьба, биография, она писалась немного параллельно, потому что она, я повторяю, была связана с институцией, а именно «Мемориалом». Я оставался в Москве еще до начала октября, и мой отъезд был связан с судом, который прошел 7 октября по представлению прокуратуры о незаконности передачи здания от одной организации другой исполнительным директором которой я был, Научно-информационный просветительский центр «Мемориал», и я, соответственно… Сделку суд признал незаконной, и сделка — это была передача, естественно, безвозмездная от одной организации, которую через месяц окончательно ликвидировали, другой. В принципе, это было абсолютно законно, прокуратуре было нечего, ну, как бы нечего конкретного предъявлять, но, тем не менее, суд признал сделку незаконной.

И понимая, что мне больше делать здесь нечего, никаких своих, скажем, профессиональных мемориальских дел я бы в Москве уже делать не мог, уже ничего не было, ну и была какая-то угроза превращения административного дела в уголовное, ну, незаконная передача, бла-бла-бла и всякое такое, и я счел как бы более уместным уехать.

Как вы считаете, а почему российская власть решила закрыть Мемориал прямо перед началом войны?

— Я думаю, что, подозревая, естественно… Я ни в коем случае не хочу путать, сравнивать и как-то сополагать такие вещи, как страшная война и, в общем-то, решение о ликвидации некой общественной организации. Безусловно, это, ну, просто совершенно несопоставимые величины, проблемы, трагедии и так далее. Но, скорее всего, окончательное решение по «Мемориалу» было принято с окончательным решением по войне. А, скорее всего, это было, ну, лето или конец лета 21-го года, что такие организации, как «Мемориал», представляют из себя какие-то внутренние угрозы. Угроза внутренней стабильности, которая нужна для подготовки и совершения полномасштабной, сомнительной во всех отношениях агрессии, поэтому, так сказать, было решено закончить или завершить свои тыловые, так сказать, дела.

И государство решило это таким способом. Вот это было не спонтанно, в октябре было нападение 21 года, в октябре было нападение на «Мемориал», да, представление прокуратуры о ликвидации — это приблизительно 10 ноября, середина октября — нападение, представление. То есть это все должно было, это все готовилось, это не один день, когда каким-то гопникам сказали: «Давайте нападем на Мемориал», а в ноябре прокуратура представляет какие-то липовые бумажки. Им же надо было подготовиться, все. Поэтому, скорее всего, решение об окончательном решении было принято, повторяю, за несколько месяцев. Подозреваю, тогда же, когда и уже другая война, но, повторяю, вещи, конечно, несопоставимы.

Вы написали книгу «Мемориал. Отнятый дом». Как вы считаете, чем так досадил Мемориал российским властям, что и дом отняли, и организацию закрыли?

— Организация работала по двум направлениям. Правозащитное, которое, безусловно, было совершенно неуместно для власти во время войны и абсолютно массового и тотального нарушения прав человека. В этот момент, ну, естественно, правозащитная организация, ну, совершенно власти не нужна. В смысле, не нужно ее присутствие на ее территории — это первое. А что касается второй части, организация занималась историей и, скажем так, тем, что называют властью, да, трудными вопросами истории репрессий в самом широком, так сказать, аспекте и смысле.

И в этом плане власть, естественно… Власть, естественно, решила, поскольку история является в идеологических всяких парадигмах очень важным моментом, элементом, да, постоянно идет возвращение к истории, и постоянные тезисы — это извращение истории, фальсификация истории, да, фашизация истории, я не знаю, чего угодно. И «Мемориал», конечно, в этом отношении был как кость в горле. «Мемориал» занимался именно этими, да, якобы трудными вопросами для власти, трудными вопросами истории, а вопросами вполне очевидными и понятными. Но власть это, конечно, не могло устроить, потому что, повторяю, в идеологии власти, в ее идеологии история занимает очень важное место, и история, естественно, совершенно в другом ракурсе, с другими акцентами, с другими фактами, история мифологизированная и так далее. Поэтому «Мемориал» со своей, скажем, правдой был ей совершенно, опять же, неуместным.

Нынешняя война в Украине началась с путинских лекций по истории. Как вы считаете, из чего, собственно, вырос его взгляд на историю России, на которую кто-то всегда нападает или хочет напасть?

— Если абсолютно неуместно и пошло исковеркать слова Анны Андреевны Ахматовой, то: «Бог знает, из какого ссора растут стихи, не ведая стыда». Здесь можно сказать: «Бог знает, из какого ссора растет фигня?» Вот тут откуда известно? Может быть, Дугин нашептал, может быть, книжку соответствующую прочитал, где в соответствующем виде написано что-то, какой-нибудь учебник, я не помню, кого там, Филиппова или… Может быть, с Мединским переобщался? Ну, это же у каждого свои друзья, у меня свои друзья-советчики. Президенты России и другие — друзья, советчики. Откуда? Но, думаю, это не нашептал, конечно, если серьезно, это не нашептал, это необходимость, я повторяю, выстраивания своей государственной идеологии.

Государственная идеология должна из чего-то расти. И последнее столетие, или даже больше, уже в 19 веке, мы знаем, что государственная идеология, государство, строительство и так далее, утверждение власти в сильной степени связано с какими-то историческими нарративами, которые надо преподнести для оправдания, для утверждения, для осмысления, для, собственно говоря, самолюбования.

Важно понимать то, что Украина, по сути, никогда не имела устойчивой традиции своей подлинной государственности. Начиная с 1991 года, пошла по пути механического копирования чужих моделей, оторванных как от истории, так и от украинских реалий. Поэтому, собственно говоря, откуда и что, почему исторические эти лекции — это понятно, вполне.

А можете привести примеры, что именно исковеркал Путин?

— Меня этот вопрос не очень интересовал. Он исковеркан изначально. В нем, понимаете, даже, скажем, изначально стоит не фактологическое коверканье, да, фактологическое, скажем, там, Молотов — Риббентроп, договор между Россией и СССР и фашистской Германией. Там это было вовсе ничего там особенного, ничего, да, такого, никакой дружбы с Гитлером не было. То есть это твоя интерпретация, она может быть. Интерпретация совершенно небезосновательная, но это одно, но другая вещь в основе лежит — небезосновательность, не фантазийность, это совершенно неважно в данном случае, а некая безнравственность, вот, понимаете, когда в основе, понимаете, ставить памятник Сталину, или заявлять что-нибудь такое о Сталине, это не исковеркано, ну, нравится тебе Сталин, да, ну, условно говоря, ну, нравится и нравится, это, как говорится, Гитлер не нравится — твое дело. Ну, как бы, но когда ты это заявляешь, когда это становится публичным, да, ну, условно говоря, вы говорите, я публично, да, мне вот женщины такие нравственные, ну, не возбуждают, а возбуждает только публичный дом — это нормально, ну… твое дело.

Но если ты начинаешь это пропагандировать, ходить и заявлять об этом, это, конечно, странно очень выглядит. Вы согласитесь, да? И выглядит странно, ну, в первую очередь, с нравственной точки зрения. Ну, как такое ему? Вот, условно говоря, отношение к Сталину, отношение к советскому периоду, отношение к массовым убийствам, к большому террору, да, попытки оправдать. Попытки сделать из этого трудную историю и тем самым задвинуть ее куда-то в дальний ящик, является, ну, с моей точки зрения, абсолютно безнравственным, потому что, собственно говоря, пройдут годы, и можно сказать, все это было не так, а вот большой террор. Там погибло столько-то сот тысяч, там больше миллиона людей расстреляно, там больше 700 тысяч — это чудовищно, все, это было. Оправдания этому нет, это хорошо. Но у людей в любом, что остается у людей? Остается вот это принятое и сверху ему преподанное такая безнравственная основа. Основа в данном случае безнравственная не к настоящему, а к прошлому, да, к твоему. Отсюда идет полное омертвление исторической памяти, да.

«Он меня не интересует, что мы ему ничего, дедушку, прадедушку. Меня вот сейчас интересует, да, вот что было тогда, меня не интересует». Потому что что было тогда, вспомнить-то на самом деле порой очень стыдно и больно. Ты должен перешагнуть через это воспоминание, через это понимание, узнавание и так далее. А когда тебе подсовывают что-то абсолютно такое съедобное, да, ничего такого особенного не было.

В войне мы победили, в Великой Отечественной войне победили, все окей. А куда делось три с половиной? Сильно больше. Миллиона пленных, 3,5 миллиона — это, кажется, первый год войны. История войн такого не знает. Первая мировая война никогда не знала. Это же чудовищные факты. Погибшие, плененные, сдавшиеся в плен в полном вооружении первые месяцы. Куда ты эту трагедию засунешь? Она не нужна, это клевета и так далее. А победа — мы победили. И эта победа превращается, победа-мессия превращается, безусловно… Имеет в себе главное — это не фактологическое какое-то, а это безнравственность, абсолютная безнравственная интерпретация. Для меня это безнравственно, все. И это будет затем переделать, переучить, переобъяснить и так далее. Это будет самое сложное, поскольку в основе лежит безнравственное. Вот и все.

А почему этот безнравственный взгляд на историю вызывает поддержку у многих россиян?

— Первое — это упрощенный взгляд, предельно упрощенный взгляд. А все остальное — мифология, подтасовка фактов, скажем так, сомнительное объяснение фактов. Есть просто один ответ: так проще. Вы понимаете, так проще, тебе не нужна никакая рефлексия, тебе не надо ничего объяснять. Тебе не надо копаться ни в прошлом семьи своей, ни в прошлом каких-то событий, к которым тебе надо как-то соотнестись.

Так бывает, да, вот какие-то события прошлого, недавнего прошлого совершенно, твоей жизни события. И подобные вещи, конечно, тебе объясняют все в абсолютно упрощенном виде, повторяю, в понятном виде. А главное, ну, как, тебе не надо, ты можешь… Для человека очень важно, для любого — пройти мимо, да. Вот у вас умер близкий человек, вы плачете, страдаете, но затем, чтобы продолжать жизнь, вы не то чтобы забываете, но вы как бы проходите мимо, для вас этот печальный, страшный момент, как правило, он остается, вы раз-два раза в год о нем вспоминаете. Но продолжаете свою жизнь. Точно так же с историческим событием. Человеку важно продолжать свою жизнь. Естественно, ему проще продолжать эту жизнь, когда это событие не является ничем — ни страшным, ни трагичным, ни сложным, ни никаким. Оно было и всплыло, все. И раз в году он выходит 9 мая со знаменами Победы и говорит: «Все». Полный окей, мы победили. Если мы победили, вопросов больше нет.

Если это трудный вопрос, и мы его прошли, мы его — большой террор, мы его пролистнули, да, большевистский террор, когда это было, он не нужен, он тебе вообще в свое, так сказать, в свои жизненные, так сказать, позиции, в жизненные рефлексии, чего угодно, в твоем миропонимании, миропорядке, но не нужен совершенно. И ты живешь без этого, все.

Потом, когда он ударит, когда сильно ударит по голове, ну, как это было в девяносто первом году, да? Жил человек в Советском Союзе, перестал жить в Советском Союзе. А что произошло? Почему нет Советского Союза? Человек же жил без каких-то пониманий, что это империя, что это агрессивная империя, захватническая империя, что это империя, подавляющая там права человека и так далее, что вообще там живут народы, которые хотели бы чуть-чуть жить без тебя, в общем, ну, так, немножко без тебя. Ты же об этом не задумывался, тебя это не интересовало, ты стоял в очереди за колбасой, при этом очередь-то ты очень быстро забыл, тебе показалось, что была колбаса и не было очереди, а колбасы не было и не было, но это не обязательно. А вот эти вещи… человек жил без этого. Он жил без истории. И когда вдруг СССР перестало существовать, то это было очень… не для всех, потому что те, кто в годы перестройки о чем-то задумался, что-то прочитал, что-то узнал и что-то понял, это, конечно, было уже… с прекращением существования СССР все понятно. А для кого-то это так и осталась злая сила. «Американцы пришли, развалили СССР, а все было хорошо». Ну, вот на этом и строится.

Со времен Горбачева было достаточно времени, чтобы сформировать у российского общества адекватное представление о российской истории. Как вы считаете, почему у Мемориала и таких людей, как вы, ничего не получилось?

— Понимаете… Дело все в том, что общественной организации, даже сумме общественных организаций, что-либо изменить невозможно. Это мифология, это один из мифов, что Сорос все разрушил, во всем виноват Сорос. Для президента Венгрии во всем виноват Сорос. На самом деле, никакие общественные организации или организации, поддерживающие эти организации, конечно, не в состоянии, даже близко, что-то кардинально изменить. Вся, собственно говоря, весь смысл таких общественных организаций — это поддерживать и развивать какие-то направления, как историческое направление после горбачевской перестройки и во время. Да, вот была горбачевская перестройка, требование «Мемориала» было: «Расскажите об историческом… Недавнем историческом прошлом, правду и все до конца». Или права человека. Да, вот происходят на территории бывшего СССР какие-то вооруженные конфликты, нарушения. Во время этих конфликтов массовые нарушения, как в Чечне, как в Карабахе и так далее. Вот, а что… Это же вообще вопросы достаточно частные. Достаточно частные. А в глобальном отношении, ну, естественно, это могут только какие-то сильные движения силы, это решает вот то, что называется народ, и то, что хотите или нет назвать революцией — это изменения в Украине.

Все изменения в Украине, кардинальные направления в сторону демократии и так далее, которые так было и не принято в России, это движение в ту сторону, сторону Украины, это, естественно, революция. Вначале это была «Померанчевая революция» в нулевых, а теперь это был Майдан. Это было очевидно, что это взрыв, абсолютно классический народный взрыв — что-то вызывает массовое недовольство. И все, я всегда привожу примеры, два: это Февральская революция и Майдан.

Февральской революции, ну, как историк, да, мы все, как любой историк, интересовавшийся и занимавшийся тем периодом, можем вам сказать, что никакого свержения царизма за два месяца и в помине не было, никаких большевиков, зловредных, да, жутких, вот которые, вот, гадости все. Их тогда вообще не было близко, но было там в подполье, партия насчитывала несколько тысяч спящих членов. Все по всей стране. В Питере вообще смешно, там Молотов бегал с Шляпниковым по подъездам. Да, никого там, чтобы изменить ситуацию. Все, никаких эсеров, все, забудьте. А произошло… монархия пала там за 10 дней, за 10 дней она пала. При этом события-то были в одном городе, но большом. Все. То есть как бы… Задать любой корреспондент, побывавший бы в Петрограде в декабре 16-го года, сказал бы, да, не просто тишь и гладь, а вы там миллионные молебны за победу над врагом-немцем, а через два месяца все. Это очевидно, это, как говорится, факт. И то же самое с Майданом. Если вы попали… Я попал в Киев в начале ноября 2013 года. Я был во всех, я встречался с людьми, потому что была научная конференция. Я просто зашел в какие-то институции, которые там, Институт истории, ну, люди, Издательство там. «Ужас, — говорит, — застой полный, ничего».

«Я говорю, где ваша померанчевая революция?» «Куда вот у вас? Янукович», — подкалывал их. «Янукович, это кранты, — говорит, — все, ничего не изменится, все, полное общество спит, ничего не будет». Через две недели Банкова и все началось. Это нельзя предугадать. Это, с одной стороны, оптимистично, с другой стороны, трагично. Такие вещи не предугадываются. И как вылез и кто повлияет на то, что режим тирании рухнет, вы не узнаете. Никакая общественная организация. Общественная организация все, что может сделать — это, как говорится, выносить раненых и приносить пакеты с едой. Что она еще может? И в этом смысле это тоже некая фобия, мифология. И не только для общества, но и мифология власти, что зловредная общественная организация чем-то кардинально навредит. Конечно, такого не может быть и так далее.

Есть концепция исторической колеи, из которой невозможно выпрыгнуть. Многие идеологи российской власти утверждают, что авторитаризм — судьба России. А вы как думаете, можно выпрыгнуть из колеи?

— Я понимаю эту идеологему, скажем так. Я, например, книга моя завершается таким образом, уже сегодня банальным, но я его вот пару лет назад сформулировал — это, конечно, карусель. И если рассматривать историю последних, там ста, ну, нас же интересует новейшая история — не новая, а новейшая. И в новейшей истории это выглядит как некое… Ну, очень, ну, скажем, очень такая, ну, пошлое, тут не подходит слово, такая банальная карусель, да, вот пришли большевики, да, так сказать, нелегитимно захватили власть и дальше поехало: репрессии, ослабление репрессий, да, 20-е годы. Потом опять, потом большой террор, потом разоблачение большого террора, реабилитация. Потом, да, тиран. Тиран умер. Начинается такое некое коллективное, быстро превращающееся опять в некую полуперсональную полудиктатуру. Да, затем забывается реабилитация, забывается разоблачение прошлого после 20-го съезда и все, что это повлекло — это классическая перестройка. То, что затем проходит 20 лет, все повторяется, опять перестройка, заново реабилитация, заново, все то же, так сказать, попытка экономически, как это было при раннем там Брежневе, какие-то экономические инновации, опять такие похожие экономические инновации, опять, значит, все вроде бы. Затем опять взрыв, да, и большевиков больше нету, да, все.

Правда, свобода длится не 9 месяцев, как при товарище Керенском, 8 месяцев, а чуть-чуть дольше. Затем опять, да, опять возвращение туда, опять никакой реабилитации, опять никаких репрессий, опять никакого плохого прошлого, опять нет, опять мы движемся, да, опять империя, да, я пропускаю некий, опять империя. Опять для того, чтобы существовать, надо покушать соседа, потому что, если ты его не съел, тебя не поймут. Ну, какая же ты империя, если ты что не откусил? Опять империя, опять, значит, а как же откусить без войны? Это не получится даже победить, да? Как ты победил, условно говоря, какую-нибудь там в начале Венгрию, потом Чехословакию? Правда, это были победы такие, не очень афишируемые. Афганистан тем более, говорит, с победой не стал, да, и на фоне, кстати, этого здесь уже решили вернуться к 45-му году и сделать победу такую громогласную, потому что без этого никак нельзя. Ну, как ты можешь без победы и не откусить кусочек? Это вполне такая, и вот эта карусель, собственно говоря, возвращение, она может даже идти и в до 17-й год эпоху, да, откуса территорий, подавление, какая-то внутренняя незначительная демократизация, да, и опять то, что называется завинчивание гаек, и опять террор, и все.

И мы понимаем прекрасно, что логика сегодняшнего дня внутренней политики России — это, конечно, уже переплюнутые приплюснутые репрессии брежневские, да, а уж по срокам, которые даются, это чисто сталинское идет, пока не расстреливают, и мы понимаем, что логика власти, поскольку виноваты в не очень удачной войне, ну, это же, конечно, пятая колонна, и эта пятая колонна должна быть уничтожена в виде там в начале 15-летних сроков, а затем… Это логика, это карусель. А затем опять послабление будет обязательно. После 1936 года, я всем оптимистам, обязательно после 1936 года будет послабление, вот, а потом… Это карусель. И вопрос только стоит, как сломать эту карусель. И тут уже я бы не хотел быть товарищем Кассандрой Нострадамовной, кем-то там еще. Вот, нет, это, ну, это очевидно, вот эта карусель, она и есть самая, может быть, печальная, страшная. И, я думаю, многие не принимают это представление об истории новейшей истории России как некой карусели.

У вас есть статьи, посвященные Варламу Шаламову. Как вы думаете, шаламовские тексты, что дают для понимания нынешней России?

— Для меня шаламовские тексты, в первую очередь, говорят только об одном, что то, что делает режим с человеком, это абсолютно страшно, необратимо, в каком-то смысле необратимо, и последствия намного страшнее тех, которые мы предполагаем. И поэтому, например, когда люди сополагают Солженицына и Шаламова, ну, такое общее место, да, сравнение Солженицына, особенно «Один день Ивана Денисовича» и «Колымские рассказы», и в какие-то, в последние годы, десятилетия пришло для многих людей понимание, правильно оно или нет, это другой вопрос, но понимание того, что Шаламов ближе к, вот, не к истине, не к правде, а, скорее всего, Шаламов ближе к передаче того ощущения, ощущения, что делает с человеком тирания, да, что делает террор с человеком.

Вот в этом отношении, конечно, солженицынские исследования, как «Архипелаг ГУЛАГ», они, ну, скажем, более неразмыты, но они дают надежды, они дают некие объяснения. И в этих объяснениях, таких исторических, каких-то морально-этических и в каких-то счастливых случаях, они дают, ну, некую тебе, некий шанс. Они дают некое, так сказать… возможность вдохнуть, выдохнуть и так далее. Шаламов такой возможности не дает, и его тюрьма и лагерь — это однозначный конец, это однозначный финиш, это однозначная ночь и темнота. И это в этом смысле. Он актуален, и сегодня происходит то же самое.

Никакого, так сказать, никакой надежды, что, несмотря на эти репрессии, несмотря на что-то, ничего нету. Есть только судьба человека, замордованного, уничтоженного и так далее. А уничтожение человека, мы с вами знаем, уже начинается. Уже начинаются и смерти, и невыносимые условия, и суициды, и убийства, и так далее. И все это, повторяю, и описание Шаламова. Оно, конечно, для понимания, скажем так, бескомпромиссного понимания того, что делает безнаказанная власть, она, конечно, более точная и, наверное, как-то, ну, в большей степени, в большой степени нам сегодня нужна. Ну, не знаю, наверное, так.

Вы вернетесь в Россию?

— Я вообще в России, поэтому я хочу туда возвращаться. Если бы я не был в России, я бы жил другой жизнью, но я живу как бы… Условно говоря, мое внутреннее, мое какое-то представление. Вот я с вами общаюсь на русском языке. Вы перед тем, как мы начали наш разговор, вы о себе много рассказали. Мы с вами жили в одной стране и продолжаем, собственно говоря, говорить об этой стране, думать об этой стране, говорить на языке этой страны, читать книги про эту страну, ну, и так далее. То есть мы как бы… мы не вышли еще, мы не вышли со своей карусели. Вот мы со своей карусели принадлежности к… Мы с вами, когда мы поменяем язык, поменяем паспорта, поменяем окончательно и навсегда место жительства, будем работать с вами совершенно в других областях, ну, сомневаюсь, конечно, но тем не менее. И вот тогда как бы мы можем… Ваш вопрос будет: «Вернусь я или нет?» — он будет вполне, вполне окей. Кто-то же из той первой эмиграции в своем там 90-летнем возрасте, какая-нибудь, кажется, Ирина Одоевцева, я не помню, вернулась. Ну, кто-то же вернулся в 90-е, условно, в первом году, вернулся в Россию или даже в конец СССР. И как бы, ну, это вопрос такой, понимаете, я повторяю, я никуда… Это Россия уехала куда-то, а я нет.

Чего боитесь?

— Ну, не знаю чего. Зиму боюсь, ну, не знаю. Путина боюсь. Ну, не знаю, ну, кого-то в… Понимаете, я человек, к великому сожалению, во-первых, это очень плохо. Это говорит во мне как о существе, видимо, более нравственно-поверхностном. У меня нет депрессии, я не депрессивный человек. Я не то чтобы был бы жизнерадостным идиотом, но какие-то вещи я, ну, как бы, легко… физиологически легко преодолеваю, вот, как скажем, не душевно и нравственно, а какая-то физиология во мне, видимо, переданная, не знаю, отцом ли, не знаю кем, какая-то такая более легкостная, вот, поэтому у меня нету вот таких, когда вы говорите: «Боюсь», я могу каждую минуту бояться чего-то другого. У меня нету постоянного, если бы у меня был постоянный объект или, как это, субъект. Объекта. В этом я ничего не понимаю, страха, я бы, наверное, немножечко бы уже бы, ну, не сошел с ума. Но в вашем случае с вами разговаривать? Я бы точно отказался, это сто процентов.

О чем мечтаете?

— О деньгах, о славе и так далее, как любой психически здоровый человек. Ну, я, конечно, мечтаю, но главное — это мечта, конечно. И деньги, и слава, безусловно, могут прийти только тогда, когда твоя… свершится и реализуется твоя мечтательная первооснова, а именно — когда ты можешь вернуться в Россию, безусловно. Ты можешь вернуться в свой дом, не в Россию, а ты можешь вернуться к друзьям. В России — это я неправильно сказал. А вот ты можешь не перезваниваться там раз в месяц с друзьями, а ты можешь их увидеть, ты можешь увидеть свой дом, любимую квартиру. Да, я жил в самом центре, и это было очень важно для меня, и пространство, где я находился. И друзья, большая часть которых осталась, потому что возраст ведь все-таки уже так не быстро, как они, не все могли вскочить и уехать. И это, безусловно, это главное, и от этого многое зависит, конечно, и мечты здесь находятся. Но я понимаю, я эти мечты, в отличие, когда я, может быть, в шутку вам сказал о деньгах и о славе.

Эти мечты, вот я вам дал интервью — это же бешеная слава. Вот, а все остальное я гоню от себя, потому что они, я уже вам сказал про 36-й год, они не очень реализуемые, понимаете, в ближайшее время. Ну, не очень. Они могут, но не очень. И поэтому я как бы… все-таки мои мечты они более такие носят характер актуальности. Не знаю, как сказать еще.