Иеромонах Иоанн (в миру Джованни Гуа́йта) родился на Сардинии, больше трех десятков лет живет в России. Итальянский историк. Православный священник. Служит в храме святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине (православный храм в Тверском районе Москвы).

В 2019 году укрыл в церкви мирных протестующих, когда их задерживали силовики. В интервью «Очевидцам» иеромонах Иоанн рассказал, изменилась ли его жизнь после 24 февраля, не жалеет ли, что когда-то решил остаться в России, не страдает ли, что российские православные иерархи поддерживают вторжение в Украину, и конечно ответил на вопрос, почему Господь допускает зло.

Расскажите о себе.

— Я Иеромонах Иоанн, в миру Джованни Гуайта. Я итальянец, родился и воспитывался в Италии. Почти подростком, в 17 лет, я уехал из Италии учиться в Швейцарию. По первому образованию я русист, славист, закончил славянское отделение Женевского университета в Швейцарии, и в 1985 году, в советское время, ещё до перестройки, попал в Россию. У меня были разные стажировки в Ленинграде, в Москве, но начиная с 1987 года я остался на постоянном месте жительства. С тех пор живу в Москве. Это уже 37 с лишним лет. Уже будучи в России, я учился в духовных школах Русской Православной Церкви, потом был рукоположен. В настоящее время служу в храме в центре Москвы, храм называется Храм Святых Бессребреников Космы и Дамиана в Шубине. Это главное место моего служения, но ещё я служу в детском хосписе в Москве.

Каким вы запомнили 24 февраля 2022 года?

— Начало любого конфликта — это всегда в каком-то смысле поражение для христианина, потому что христианство не поддерживает насилие ни в каких формах. Поэтому когда в Украине начались проблемы по-настоящему, это безусловно было очень грустное время. Самые разные были соображения и переживания. Для меня как верующего человека это вызов. Любой конфликт для христианина — вызов. Это означает, что надо творить больше мира. По-славянски, и по-церковнославянски, и вообще по-русски есть замечательное слово «миротворец». Это интересно, потому что в латинских языках нет этому аналога. «Миротворец» от «творить» — это, во-первых, напоминает о Творце, потому что Бог есть главный Творец, но кроме того, «творить» — это то, что делает любой художник. Миротворец — это художник, который творит главное свое художественное произведение — мир. Мир — это очень сложная вещь. Работать за мир и действовать ради мира на земле — это очень серьёзная вещь. Это означает очень кропотливую работу. Мне представляется какой-нибудь художник — Микеланджело, например — который в конце жизни творил одно произведение и делал, делал, переделывал, ещё раз переделывал и никак не мог успокоиться, потому что понимал, что это… Когда художник высокого полёта понимает, что работает над своим шедевром, над тем произведением, которое останется в истории, то ему не жалко ни времени, ни сил. Эта кропотливая работа и есть работа над миром.

Насколько поредела ваша паства за последние полтора года?

— Безусловно везде в России, но и в Москве в частности, очень многие люди находились и находятся перед дилеммой: «Что делать?» Естественно, что церковные люди обычно советуются с духовенством: «Что делать: остаться или уехать?» Иногда этот выбор трагический, потому что выбор может быть между, допустим, воспитывать своих маленьких детей в атмосфере конфликта со всеми последствиями, какие могут быть, или уехать и оставить пожилых родителей. Это очень сложный выбор. Поэтому моё мнение: каждый должен решить для себя и перед своей совестью очень честно поступить так, как он считает нужным. Я не думаю, что здесь могут быть какие-то общие указания. В любом случае неважно где, но в наше время, в том, что происходит сегодня, жить всегда всем трудно. Поэтому надо принять этот вызов и стараться жить дальше как можно достойнее.

На протяжении этих полутора лет многие церковные иерархи поддержали в публичном поле военные действия Российской Федерации в Украине. Причиняет ли это вам страдания как человеку, принадлежащему православной церкви?

— К сожалению, очень часто люди думают, что церковь — это только священноначалие. То есть верхушка, скажем так, церковной организации. Это, конечно, не так. Церковь — это все верующие люди. Церковь, как говорит Иисус Христос — это где двое или трое собранных во имя Его. Поэтому — это миряне, это простые люди, которые приходят в храм, или даже люди, которые не ходят в храм, но верят и живут как христиане. Все это — церковь. Естественно, и духовенство, и священники, и епископаты, и светлейший патриарх — все вместе взятое. Все эти люди думают очень по-разному, и так не только может быть, а должно быть. Это вполне естественное явление. Понятно, что мы оцениваем все, что происходит в мире, по-разному, и мы имеем на это право. Главное, чтобы человек жил в мире со своей совестью, чтобы никогда человек не поступал вопреки совести, против совести. В этом смысле, если человек уверен, что та точка зрения, которую он поддерживает, по совести, то это, мне кажется, самое важное. Безусловно, Иисус Христос нигде не призывает к насилию. Иисус Христос однозначно осуждает любое насилие и никогда не прибегал к нему ни по какой причине, например, чтобы, не знаю, защищать какие-то ценности. Никогда Христос не призывает к насилию. Это факт. Поэтому просто как христианину мне очень важно придерживаться именно этого.

Вы стали кумиром очень многих московских ребят, когда открыли храм для них во время московских протестов 19-го года. Вы не думали тогда, что за вами могут прийти?

— Ну, я стараюсь всегда поступать по совести. В том числе и в эпизоде, который очень нашумел в 19-м году, когда протестующая молодежь вошла в наш храм. Во-первых, я не принимал никакого решения — двери храма уже были открыты, потому что это был простой день. Как мы открываем двери с утра, так и закрываем их только очень поздно вечером, а потому двери храма всегда открыты. Но мы не стали и закрывать их, потому что не было повода. Храм открыт для всех, тем более для человека, находящегося в определенной опасности. По тем сценам, которые я наблюдал через окно храма — эта молодежь безусловно находилась в опасности. Когда они сами вошли — при том даже не столько через дверь, а перепрыгивая через церковный забор — они оказались на территории храма и нашего церковного скверика, и я, естественно, их принял, потому что таким же образом принимаю кого угодно, приходящего в храм. На следующий день в храм пришли омоновцы. Я и с ними беседовал, принял их. Я спросил, верующие ли, православные ли они. Как накануне я молился с протестующей молодежью о мире — я совершил молебен о мире, о умножении любви — так на следующий день я беседовал с омоновцами и сказал им, что безусловно христианство не принимает никакого насилия, и когда вооруженный человек совершает насилие против совершенно беззащитного человека, просто по-человечески это не делает честь. Это как раз выражение слабости. Других побуждений, других мотиваций у меня не было. Как мы всегда принимаем всех, так и в тот день принимали протестующую молодежь. Мне не кажется, что я совершил какой-то героический поступок. Каждый храм всегда открыт для всех. По крайней мере, должен быть.

В один день к вам пришла протестующая молодёжь, а в другой — тоже молодёжь, но омоновцы. Отличаются ли они друг от друга?

— В одной книге я даже об этом написал. Когда на следующий день в храм пришли омоновцы — просто так, без всяких претензий, они меня даже не искали, просто пришли — я посмотрел на этих ребят и девушек — они были в камуфляжной форме, я как раз вспомнил тех ребят и девушек, которых видел накануне. И они ничем, кроме формы, не отличались друг от друга. В каком-то смысле я даже почувствовал к ним сострадание. Я с ними беседовал, спросил, верующие ли они. Они сказали, что православные. Я сказал, что насилие является грехом. Разумеется, человек, который должен обеспечивать порядок — омон и этим по идее должен заниматься — имеет право задержать человека, если человек делает что-то противозаконно. Но для того, чтобы задержать человека, совсем необязательно ломать ему руки или ноги. Об этом я с ними беседовал. Кроме того сказал, что совершать насилие по отношению к незащищенному и беззащитному человеку — это признак слабости. Еще сказал, что я тоже человек подчиненный и должен исполнять какие-то приказы — это в порядке вещей, так очень часто бывает в общественной жизни. Но есть определенный предел, после которого приказ может стать безнравственным. Обо всем этом мы вполне цивилизованно и спокойно беседовали с этими омоновцами.

Кто-то из уехавших ребят из вашей паствы пишет вам?

— После истории с протестующей молодежью я получил огромное количество писем фактически со всей страны. По интернету, просто по почте на адрес храма. Люди были удивлены и благодарны. Некоторые из родителей той молодежи, которая вошла в храм, даже пришли выразить благодарность. Люди, в том числе так называемые релоканты — люди, уехавшие и оставившие Россию по причине того, что им говорила их совесть — действительно иногда советуются или спрашивают, или пишут, или звонят. Я, естественно, стараюсь со всеми поддерживать эти отношения, потому что так должен делать любой священник. Неважны политические позиции людей — если человек хочет просить совета, он имеет полное право на то, чтобы священник его внимательно выслушал, и, если он хочет, даже дал какой-то совет.

Что не так с Россией?

— Я думаю, что к любому священнику приходят самые разные люди, я в этом уверен. Во всяком случае, могу сказать, что ко мне приходят самые разные люди — и по политическим взглядам, и по уровню образования, и по обеспеченности финансовой и материальной — люди самые-самые разные. Да, допустим, какая-то часть людей, не согласных с политическим руководством страны, приходят и советуются. Я бы сказал, что их немало. Но также немало других людей: они работают в каких-то государственных учреждениях, в том числе в суде, совсем недавно был врач из военкомата, военные, сотрудники Федеральной службы безопасности — самые разные люди приходят на исповедь или просто за беседой. И, естественно, они имеют полное право на секретность со стороны священника. Я не буду, не могу рассказывать грехи людей, потому что это запрещается по всем церковным канонам, но даже когда человек просто советуется, естественно, неэтично рассказывать, о чем шел разговор. Довольно много — и в последнее время все больше — других священнослужителей: священники, монахи, монахини, приходящие советоваться или исповедоваться. Должен сказать, что это очень интересно и очень важно для меня. Безусловно, когда священник исповедует — принимает исповедь — он видит всю страну, весь мир. Могу сказать, что да, мы переживаем непростое время в России, очень непростое. Мое мнение, как еще и наблюдателя со стороны — по понятным причинам, я все-таки не русский — у меня глубокая убежденность в том, что это одно из самых сложных времен, один из самых сложных периодов в истории России. Поэтому люди так часто приходят в храм, так часто советуются. И от этого я куда сильнее чувствую, насколько важно то, чем я занимаюсь.

Вы приехали в Россию в 80-е. Если бы вы знали, что все так сложится, вы бы все равно поехали?

— Скоро будет 40 лет, как я занимаюсь Россией и русской культурой. Сначала просто как студент славянского отделения филологического факультета, потом уже живя в России, а теперь в качестве клирика русской православной церкви. Безусловно, Россия, русская культура — это часть меня. И поэтому мне очень трудно представить свою жизнь без неё, потому что 40 лет — это большая часть, две трети моей жизни. В этом смысле я даже не могу абстрактно представить себе другую жизнь. Если бы я тогда сделал совершенно другой выбор, заинтересовался совершенно другой культурой, все было бы совершенно по-другому. Но зачем? Как известно, история не знает сослагательных наклонений, поэтому я исхожу из того, что есть. 40 лет назад я сделал выбор и очень полюбил русскую культуру. Не жалею об этом, и люблю ее до сих пор. Это часть меня. Думаю, так останется при любом раскладе.

Та Россия, о которой читают в романах XIX века и сегодняшняя Россия — это разные страны?

— Я думаю, что в русской истории всегда были разные направления, и были определенные дуализмы. Что касается, например, России и Запада — славянофильство и западничество были и раньше, не только в XIX веке. Россия — это действительно страна на пересечении двух континентов. В этом смысле она может быть такой, какими другие страны не могут быть. Прежде всего она может быть страной диалога между культурами, между религиями, между прочим и многим другим. Я не думаю, что можно сказать, что сегодняшняя Россия — это уже другая Россия, что это не то, что было раньше. После революции тоже думали, что советская Россия — это совсем другое. Но на деле даже в советское время оставались очень многие ценности, которые были ещё до революции, как и сегодня. Именно определенный дуализм может означать диалог или конфликт, смотря в каких он пропорциях. Это всегда присутствует в русской культуре, в русской истории. Главное понять, когда принимаются какие-то решения, куда мы идем, в какую сторону — в сторону диалога или конфликта? Я думаю, что России без Европы не может быть. Но также думаю, что и Европы без России не может быть. Россия — часть Европы. Это особая, я бы сказал, оригинальная часть, потому что Россия относится к Европе, но не к Западной Европе — это какая-то другая Европа. Поэтому я бы не сказал, что Россию уже не узнать, что это другая страна, другие ценности. Конечно, нет. Это прежняя Россия, но Россия, переживающая непростое время.

Как Господь допускает то, что происходит?

— Бог, в которого верят христиане, это не всемогущий Зевс из греческой мифологии. Мы требуем, чтобы Бог перед нами отчитывался, почему он делает, а гораздо чаще, почему он не делает, почему допускает какие-то вещи, оттого что представляем себе Бога именно как Зевса. Он стоит где-то или сидит на облаках, смотрит на нас, и он готов карать или награждать. Но не об этом Боге говорит Иисус Христос и в целом всё иудео-христианское откровение. Оно говорит совсем о другом. Оно говорит о Боге, который страдает вместе с тем, кто страдает. Когда совершается насилие, Бог всегда на стороне жертвы насилия. Когда совершается несправедливость, Бог всегда на стороне тех людей, которые терпят эту несправедливость. Поэтому, скорее, вопрос такой: «Почему Бог настолько нас любит и уважает нашу свободу, что не заставляет нас делать добро?» Он дает нам возможность делать зло, потому что нас уважает. Он нас настолько любит и считает взрослыми, что не вмешивается. С другой стороны, надо отчетливо понимать, что Бог всегда на стороне страждущих, всегда на стороне жертв несправедливости и насилия, а никак не на стороне тех, кто совершает насилие и несправедливость. Только так я могу сказать.

Расскажите о причине своего приезда в Ереван.

— Ну, так получается, что я написал четыре книги на армянские темы. Первые две — по армянской церкви: первая из них — это интервью с католикосом всех армян Горигином Первым в 97-м году, потом история Армении и ее церкви, потом две книги по геноциду. В Армении я бывал много-много раз и бываю более-менее регулярно. В этот раз я приехал по двум причинам, и первая — книга, которую я написал в 97-м году, только что была переиздана в Москве. Это удивительно, потому что книги редко переиздаются через 25 лет, а уж тем более книга-интервью с беседой с человеком, которого уже 25 лет нет — сразу после издания книги католикос Горигин Первый умер. Издателю в Москве книга показалась очень актуальной, и на свой страх и риск он взялся переиздать эту книгу в России. Так что первая причина, по которой я сейчас в Ереване — это как раз презентация нового издания моей книги. Одновременно есть и другая причина: Александр Архангельский и Татьяна Сорокина снимают фильм, который будет называться, по всей вероятности, «Родина». Это фильм о том, что значит жить в своей стране или далеко от неё, что есть жизнь на чужбине, жизнь мигрантов, беженцев, релокантов, репатриантов и прочее. Это всё разное. И они выбрали мою историю в каком-то смысле в качестве метафоры, потому что я человек, живущий в другой стране, и пишущий ещё о третьей. В этом фильме я рассказываю о себе, о своей жизни, также встречаюсь с разными людьми. Самая последняя встреча была с беженцами из Арцаха, которые сейчас вынуждены жить далеко от родных мест. Только часть этого фильма снимается здесь, потому что уже в Москве было немало снято. Наверное, еще будет продолжение в Италии, пока неизвестно. Съемки идут. Это не совсем фильм обо мне, это не моя биография, а скорее образ, где моя судьба показывается в качестве некой метафоры того, что означает жить далеко от родных мест. И еще, что такое родина? Это территория или совокупность каких-то ценностей, традиций, языка? Где эта родина? Это где-то вне тебя? А может быть, это что-то внутри тебя? Поэтому ты можешь ее сохранить, даже живя в другом месте? Потом, чувство привязанности к родине — это исключительная вещь? То есть это чувство только к одной стране? В которой ты родился? Вот мой случай: я родился и воспитывался в Италии, но уже в два с лишним раза дольше я живу в России. Тогда может ли у меня быть чувство к России фактически как к родине, учитывая то, что я живу в ней уже больше, чем в Италии? А еще бывает малая и большая родина. Родина — это именно страна или область? Или город, где ты родился? И удивительно, что есть народы, для которых чувство малой родины сильнее, чем чувство большой родины. А есть и другие народы, традиции, где почти отсутствует это чувство малой родины или играет совсем неважную роль в жизни. И вот отчасти обо всех этих вопросах говорит этот фильм. Это вроде как случайности, но я сейчас именно об этом пишу книгу. Она другая, будет называться «Бог хранит пришелцы». «Пришельцы» на церковно-славянском языке — странники. Это известное место из Ветхого Завета, в котором говорится: «Господь хранит пришелцы, сира и вдову приимет». Когда-то в древности сироты, вдовы и странники фактически не имели никаких прав. Женщина, живущая без мужа, или у ребенка отец умер — эти люди не имеют прав, потому что они не имеют защитника, мужчины. Так же и иностранец находится не у себя, и не имеет никакой защиты. А в Библии написано, что Бог хранит этих странников, пришельцев. Так как я уже профессиональный странник — всю жизнь живу за границей — я очень много об этом думал, и сейчас пишу об этом книгу.

Вы ответили для себя на вопрос, где ваша родина?

— Я, безусловно, сам ищу ответ на вопрос, где у меня родина. Но, с другой стороны, я определенно знаю, что моя родина — это Италия. Я определенно знаю, что моя малая родина — это Сардиния, кстати, особая часть Италии, потому что это остров, потому что там другой язык, немножко другие традиции. У итальянцев вообще-то чувство малой родины очень сильно, тем более у островитян. У всех островитян во всем мире особая психология. Поэтому я знаю, что я сардинец, что я итальянец, также знаю, что я европеец. Это я понял не сразу, а только когда стал учиться в университете. Тогда я понял, что есть какие-то общие ценности, которые, безусловно, присутствуют и в Швейцарии, и во Франции, и в Италии. С другой стороны, я испытываю любовь, абсолютную любовь к России, потому что это страна, в которой я живу, в которой я прожил большую часть своей жизни не будучи русским, и я им безусловно никогда не стану. Я могу получить гражданство, но не буду при этом русским по психологии, по культуре. Тем не менее, Россия, русская культура — для меня это что-то абсолютно родное, что-то мое, хоть и не с рождения. В каком-то смысле я могу это сказать и об Армении. Я ее очень люблю, уважаю, знаю ее культуру. Конечно, знаю значительно меньше, потому что в Армении я часто бывал, а не жил подолгу, поэтому тут немножко другая ситуация. Вопрос в том, что патриотизм или чувство любви к родине — это что-то в единственном числе или, может быть, во множественном? Это очень интересный вопрос. Этот вопрос я задаю себе в книге.

Общаетесь ли вы с украинцами?

— В Москве я также участвую в работе фонда помощи беженцам. У нас довольно много — несколько тысяч — беженцев, преимущественно из Украины, обращающихся к нашему фонду для получения всякого рода помощи: юридической консультации, помощи в оформлении документов, как прописать людей, детей, так, чтобы они имели право ходить в школы. Это довольно большая работа, и в фонде работает несколько сот волонтеров. Я там на тот случай, если беженцы просят о разговоре со священником, что бывает достаточно часто. Преимущественно это беженцы из Украины, но недавно появились беженцы из Нагорного Карабаха. Уже были первые контакты, первые звонки, разговоры с людьми, которые об этом просят.

Чего вы боитесь?

— Ну, я боюсь быть банальным или равнодушным. Насчет равнодушия — это вообще-то грех. Насчет банальности — это, наверное, не совсем грех, но очень не хочется быть банальным, ведь это имеет разные выражения. А другого не очень боюсь. Я иногда задаю себе вопрос, боюсь ли я смерти, боюсь ли я насилия, боюсь ли я болезни или несправедливости, что кто-то что-то может со мной сделать, или ущемить мои права. Пока я этого не очень боюсь. Больше боюсь равнодушия и банальности.

В свете последних событий можете сказать, настали последние времена или еще поживем?

— Безусловно, настали последние времена, но настали они очень давно. С самого начала, я бы сказал. Дело в том, что Иисус Христос о последних временах говорит, что никто не знает, когда они настанут. Он говорит, что даже он этого не знает. Безусловно, в истории человечества много раз возникали ситуации, когда наступал так называемый милленаризм, когда заканчивается одна эпоха, начинается другая, или начинаются разные войны, и люди чувствуют, что сгущается время, пространство, что все заканчивается. Да, безусловно, в последние два года много всего отрицательного было во всем мире, и такое ощущение, что это усиливается. Но христианин знает, что нам не дано знать, когда они [последние времена] наступят. Это повторяется много раз в Евангелии, что мы не знаем, когда придет Хозяин. Это метафора и притча у Иисуса Христа. Мы не знаем, когда закончится время в целом — апокалипсис — либо индивидуально, экзистенциально для меня, для каждого из нас. И это очень здорово, очень правильно, очень мудро, что мы этого не знаем. Потому что конец может быть сейчас, через 10 минут, через час, через день, через год, через 10 лет, 100 лет, 1000 лет. Но мы должны готовиться и быть в ответе так, как будто это действительно будет сейчас. Я, например, остаюсь оптимистом. Я считаю, что для христианина очень важно быть оптимистом. Даже думаю, что христианин не может быть пессимистом. Что бы ни случилось, у нас всегда есть возможность творить добро. И вы знаете, даже без всякого христианства и Евангелия, есть одна китайская пословица, которая мне очень нравится. Она о том, что падение в лесу одного дерева намного шумнее, чем рост всего леса. Лес ведь растет очень тихо — мы ничего не слышим. А когда падает одно дерево — это слышно. Очень часто о негативном, отрицательном все пишут, об этом рассказывают, а о том, что есть удивительные вещи, мало кто говорит. Но они все-таки потрясающие. За эти дни в Армении я в этом убедился буквально вчера-позавчера, встречаясь с беженцами. Какую солидарность армяне проявили к беженцам из Арцаха и Карабаха. Это удивительно для не очень богатой страны. Люди привозят все: одежду, медикаменты, пищу, продукты. По словам самих беженцев, они действительно благодарят Бога и других армян за то, что их принимают с такой любовью. Так что вот вам лес, который растет.

На что вы надеетесь?

— Вы знаете, в православной традиции есть образ: Вера, Надежда и Любовь — три дочери Софии — это премудрость. Это очень интересный образ. Действительно, премудрость наступает тогда, когда эти три качества — вера, надежда и любовь — совпадают. Если их взять вместе, то получается премудрость. Апостол Павел говорит: «А сейчас существуют эти три: вера, надежда и любовь, но важнее из них — любовь». Из этих трех добродетелей любовь — самая важная. С другой стороны, надежда никогда не должна заканчиваться. В этом образе я нахожу очень многое для себя. И есть момент, когда надежда и вера могут совпадать настолько, что ты веришь, ты уже уверен в том, на что надеешься. Я думаю, что добро все-таки сильнее зла. Я в этом глубоко убежден. Вот здесь как раз не надежда, а вера. Я уверен, что добро сильнее, что бы ни случилось. Даже в трудные времена, когда происходят конфликты, смерти людей, жуткие события, христиане должны не забывать о том, что добро сильнее. Оно менее шумно, как говорят китайцы, но оно сильнее. Это моя надежда, что в конце концов должны восторжествовать и справедливость, и правда. Конфликты должны закончиться.