Юлия Запорожцева — учитель биологии. Переехала в Москву из Туркменистана. Работала в школе для детей с ограниченными возможностями, где учился и ее сын. Начиная с Болотной, участвовала во всех крупных оппозиционных митингах. Сотрудничала с Борисом Немцовым, дружила с Эльдаром Дадиным. Аннексия Крыма послужила триггером для ее новой эмиграции, теперь в США. Но уехать и забыть не получилось. Юлия объединила нью-йоркских экспатов с российскими корнями в антипутинское движение.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Юлия Запорожцева, я живу с семьёй в Нью-Йорке уже 9 лет, даже больше. По образованию я биолог, я преподавала в школе в Москве биологию и химию. Здесь, в Америке, я также работаю с детьми в сфере образования, веду Science — это как окружающий мир, но здесь немножко по-другому называется. Осталась в своей сфере деятельности. Есть различные хобби: люблю путешествовать, веду небольшой канал об Америке и том, где бываю, немножко занимаюсь здесь, в Нью-Йорке, оппозицией, как и в Москве.

Почему вы уехали из России?

— Наша страна оказалась во власти негодяев, жуликов, воров и, как выяснилось в последствии, даже убийц. Мы не хотели больше здесь жить. Но это было не просто бегство из страны, попавшей в беду. Мы с моим мужем немного занимались в Москве политической и оппозиционной активностью, причём ещё до аннексии Крыма. В 2014 году произошла аннексия чужой территории соседней страны и это, конечно, стриггерило нас на принятие таких радикальных и судьбоносных решений. В оппозиции к российской власти мы были давно. Было понимание того, что с некоторых пор мы стали жить в фашистском государстве, и оно пришло гораздо раньше аннексии чужой территории, поэтому в конце 2014 года мы приняли решение уехать из России, потому что там было больше невозможно жить и дышать одним воздухом с людьми, считающими, что аннексия, убийство и издевательство — это нормальная жизнь.

24 февраля 2022 года. Каким был для вас этот день?

— В 22-м году 24 февраля я была просто ошеломлена. Я разговаривала в этот момент с моей очень хорошей харьковской приятельницей. От неё было сообщение: «Юля, в нас стреляют, что мне делать?» Я была в шоке. Я смотрю на это сообщение, вижу новость, опять смотрю на её сообщение… Мне хотелось просто зарыться с головой под землю. Я не знала, как смотреть в глаза, как разговаривать с моими друзьями из Украины. Я не знала, как разговаривать с моими друзьями из России, которые поддерживали эту войну. Было чувство «остановите землю, я сойду», у меня в душе была борьба. На следующий день мы были возле консульства Украины, возле ООН, возле российского консульства. Первые дни мы просто не прекращали бегать по разным локациям. Кстати, мы собрали на Брайтон-Бич очень много народа, так что он весь за Украину — мы не видели там ни одного ватника. Начало полномасштабной войны было шоком для меня как человека, о котором нельзя сказать, что я была вне политики. Я представляю, какой шок это был для людей, которые вообще всего этого не ожидали.

Как формировалась ваша гражданская позиция в России?

— Я, мой муж и наш сын родились не в России, не в Москве. Мы приехали в Россию из Туркменистана, а родились в Средней Азии. Выбор приехать жить в Москву из Ашхабада был прекрасным, но со временем появилось понимание того, что с этой страной, с Россией происходит что-то неправильное. Получилось так, что одно время я работала в школе для детей с ослабленным здоровьем и, наверное, оттуда всё и пошло. Дети оказались один на один со своими проблемами со здоровьем. Одно дело, когда человек борется с проблемами, которые не зависят от него, например, смерч, наводнение, стихийные бедствия, стихийные проблемы — ты не знаешь, как тебе быть, но так бывает, когда человек оказывается один на один с неуправляемой стихией. А здесь получалось так, что ребёнок или его родители — а это самая уязвимая часть общества — оказывались один на один с проблемами, устроенными людьми. Это не стихия, не природа, с которой невозможно договориться, а люди, твои же сограждане, которые живут с тобой в одной стране, в одном городе, имеют детей и родителей, но учиняют массу препятствий, которые ты не можешь преодолеть. До людей, от которых зависит очень важное решение, невозможно достучаться. Например, ребёнок-инвалид мог бы получить лечебную и медицинскую помощь, но он начинает стучать изо всех сил в двери, которые не открываются, а порой даже закрываются прямо перед носом. Это было первое, с чем мы столкнулись с моим мужем в России. Ощущение, что ты живёшь в фашистском государстве, пришло тогда, когда мы поняли, что ты смотришь не в глаза Путину, когда просишь отправить тебя на лечение, выписать какой-то препарат или установить элементарный пандус в здании. Причём мы все платим налоги, то есть это работа чиновников — людей, от которых это зависит. И ты стучишь в стены, в закрытые двери, а в ответ не просто нет помощи, а иногда даже циничные действия или слова, которые убивают ещё больше, чем если бы это была безразличная стихия. Может быть, меня переполняют эмоции, но я понимала, что мы живём среди людей, абсолютно безразличных к проблемам, которые они же и должны решать. Это понимание пришло постепенно, по капле накапливаясь. Самый большой злодей не только Путин, не только чиновники, от которых что-то зависит, которые обогащаются на проблемах других людей, а люди, которые находятся вокруг нас, которые делают то, что они делают. Я не говорю, что мы одни такие хорошие оказались среди бесконечных врагов. Нет, добрых и хороших людей очень много, и хоть у нас проблемы с системой здравоохранения и образования, но очень хорошие вещи иногда зависят от действий конкретных людей. У нас очень много добрых людей, и иногда от конкретного человека многое зависит, но они не система, а как раз-таки сама система гнилая.

С какими проявлениями цинизма российских чиновников вы сталкивались?

— Мы столкнулись с этим лично, поскольку у нас с сыном случилась беда, и он учился в той же школе для детей с ослабленным здоровьем, в которой я работала. Но помимо того, что это была личная проблема, я, работая в этой школе учителем, понимала, что эта проблема гораздо шире. Допустим, ребенок, который учится в школе, имеет страшное онкологическое заболевание, в России в какой-то момент подписывают закон, который позволяет снимать инвалидность с онкологически больного ребенка, находящегося в стадии ремиссии. Если это ребенок-выпускник, что это для него значит? Он не получит определенные препараты, если вдруг случится беда и рецидив. А рецидив в онкологии происходит по щелчку пальцев в один непрекрасный день. Ребенок, который находился на лечении и имел инвалидность, имел право не сдавать ЕГЭ или сдавать его в какой-то щадящей форме. То есть у него были ряд, скажем так, бенефитов, смягчающих его положение обстоятельств. И вот его снимают с инвалидности, и он выходит на ЕГЭ, то есть должен сдавать экзамен как все, лечения не получает — по бумажке это обычный здоровый ребенок. Вот здесь начинается страшное — начинается борьба. Родители и учителя вместо того, чтобы спокойно готовить ребенка к экзаменам и выпуску из школы, проводят практически все свободное время в суде, защищая права своего ученика и ребенка. Государство начинает борьбу с несчастным ребенком и его родителями. Слушайте, ребята, этот ребенок — наш гражданин, наше российское дитя, попавшее в беду. Неужели нельзя придумать какие-то правила? Неужели нельзя изменить где-то закон так, чтобы не усложнять жизнь ему и его несчастным родителям, всю жизнь погруженным в проблемы этого ребенка. На этих маленьких и простых примерах ты понимаешь, что живешь в драконьем государстве, с которым нужно постоянно бороться.

Вы довольно давно эмигрировали. Почему вы до сих пор так активно включены в российскую повестку?

— Когда мы уехали из России, мы даже не очень верили, что наша оппозиционная деятельность затянется так надолго. Ну, уехали и уехали. Но есть очень много людей, которые, несмотря на то, что уехали, продолжают болеть душой за Россию. Мы с мужем не родились в России, но мы прожили там очень долгое время и не уехали оттуда с ненавистью. Я очень люблю детей своих учеников, я очень люблю своих коллег, я люблю Москву. То, что моя страна погрузилась в этот мрак — это очень больно, и я не хочу ее видеть такой дальше. Я знаю, что она способна быть другой. А потом убили Бориса Немцова, человека, с которым мы большую часть года были в очень тесном контакте, очень много работали над его смелыми проектами. Это был большой удар. Наверное, поймут люди, которые переживают из-за убийства Алексея Навального. Это был очень сильный удар для нас, было ощущение, что хорошо еще долго не будет, как будто воздуха стало меньше — вот так можно, наверное, понять наши ощущения. Мы стали выходить на акции, поддерживая москвичей, наших друзей, с которыми мы занимались оппозицией в Москве. Но только поддерживать: они выходят на митинг, и мы выходим здесь к ООН, или к консульству, или на Тайм-сквер и говорим: «Ребят, мы здесь, с вами», раздаем листовки, пишем на огромных плакатах какие-то важные слова и думаем, что, наверное, сейчас очень многое здесь изменим. Как-то не получалось это закончить, не было такого: «все, с понедельника мы прекращаем», потому что власть давала повод за поводом: посадили нашего коллегу Дениса Бахолдина, посадили нашего хорошего друга Ильдара Дадина, Марка Гальперина — имен очень много. Мы создали нашу оппозиционную группу, куда выкладывали важные фотографии или факты, в неё начали вступать много людей, и не только среди наших оппозиционных коллег, но и среди русскоязычных американцев, которые были вовлечены в оппозиционную деятельность.

«Легко делать Россию лучше из-за границы», — это распространенный тезис тех, кто остался. Что бы вы возразили?

— С одной стороны, нелегко, а с другой стороны, нам легче в том плане, что мы можем говорить то, что не могут говорить россияне, делать то, что не могут делать россияне, хотя они с радостью бы говорили и делали это. Например, мало кто из россиян может создать очень хорошую петицию и дать ей ход. Мало кто из россиян может сейчас написать в соцсетях очень важные вещи даже для своих же сограждан и дать этому ход. А мы это можем, мы можем ходить в высокие кабинеты к людям, от которых очень многое зависит. То, что мы уехали, не значит, что мы не имеем права этим заниматься, что мы не можем это делать, и это не говорит о том, что мы как-то по-другому любим Россию. Мы принимали участие в четырех адвокациях с украинской стороной, а сейчас будет первая российская адвокация. Мы разговариваем с конгрессменами от наших городов или с сенаторами, представляющими наши штаты, озвучиваем им наши проблемы. Вот сейчас ЛГБТ-люди вдруг стали экстремистами. Как помочь им покинуть Россию? Там они в большой опасности. Как помочь им избежать сильных проблем с жизнью и здоровьем? Или, например, как быть с людьми, которые хотят избежать войны, не хотят попасть на фронт, не хотят быть соучастниками жестоких, ужасных, кровавых преступлений режима и хотят покинуть Россию?

Удается ли вам помогать украинцам?

— Наша организация открыла фонд: это гуманитарная и военная помощь, обмундирование для военных, помощь ЗСУ. Мы собрали порядка 200 тысяч долларов для Украины, притом что доноры у нас не крупные компании, а обычные волонтеры. Мы собрали около 9 тысяч долларов для батальона охраны аэродромов, который служит в Украине. Потом к нам попросились ребята украинцы, оказавшиеся на той стороне Запорожской области, которую оккупировали российские войска, и мы им тоже собрали деньги, помогли вывезти семью на украинскую часть, а оставшиеся деньги отправили им, чтобы восстановиться. Здесь, в Нью-Йорке, есть небольшой реабилитационный центр «Кандиц», его держит парень-украинец. Это буквально его двухэтажный дом, в котором он сам живет, и он привозит туда ребят-ампутантов, оставшихся без конечностей в результате этой кровавой войны. Нам удалось и им немножко помочь: мы приобрели для них два тренажера, один был очень специальный, с какой-то специальной электроникой, и купили телевизор. Это, конечно, крохи, мне даже немножко неудобно об этом говорить, но это больше, чем ничего. Мы с мужем приехали к ребятам, когда везли им телевизор… Мы родители ребенка, сидящего на коляске, но с ним другая ситуация, а когда ты смотришь на ребят без ног… Немножко тяжело говорить — я представляю их родителей. Был ужасный стыд. God bless America, им очень хорошо помогают. То, что российские оккупанты и российские ракеты сделали так, что мальчики, которые годятся мне в сыновья, ровесники моего сына, имеют такую судьбу — это очень больно.

Вы сталкивались с негативным отношением со стороны украинских беженцев из-за того, что вы из России?

— Негативное отношение украинцев к россиянам просто по факту принадлежности к гражданству очень понятно. Все эмоции понятны, все эмоции оправданы, мы не можем осуждать их за резкие слова и взгляды. Но мне всегда есть что сказать, если вдруг происходит подобный разговор. Я говорю о своем отношение к этому, рассказываю, как помогаю, что я могу сделать, что уже делаю, и люди это слышат.

Ощущается ли среди американцев усталость от войны и от военной помощи Украине?

— Да, и, к сожалению, это не только среди американцев. Все говорят одно и тоже и, вообще, война не только между Россией и Украиной — еще есть война в Израиле. Люди устают, к сожалению, но нельзя, не надо уставать. Давайте подумаем о том, что продолжают гибнуть люди, что войну надо остановить. Если мы упустим этот фокус внимания, то будет только хуже, в том числе и Америке. Но американцы народ не глупый, все все видят, все все знают и считают Путина причиной всех бед. Путин террорист, Russian Federation is a terrorist state — чаще всего именно это мнение. Я думаю, американцы неплохо разбираются в ситуации.

Есть ли среди ваших знакомых убежденные «трамписты»? Чего они ждут от прихода Трампа?

— Убежденные американцы-трамписты считают, что Трамп придёт и закончит войну за один день. На каких условиях и что будет дальше — не известно. Я считаю, что очень опасно делать это на условиях России. Российская Федерация должна проиграть, так для нее будет лучше. Шлейф того, что Россия не проигрывала ни одной войны, Россия победитель, только калечит Россию. Это не правда и не играет никому на руку. Это преступная война, ее начала Россия, ее начал Путин, и Россия должна проиграть. Это будет неплохая таблетка.

Для многих смерть Навального стала личным ударом. Для вас что-то изменилось в жизни после 16 февраля?

— Когда убили Алексея Навального, я сразу вспомнила тот день, когда убили Бориса Немцова. И тогда, и сейчас у меня было только одно: «Как он посмел?» Я думала, что Алексей выйдет на свободу так или иначе: либо его обменяют, либо эта гадина скопытится и все политзаключенные выйдут на свободу. Да, возможно, он будет в тяжелом физическом состоянии, но он будет жить на свободе. Я даже представить не могла, что его убьют в тюрьме. Постоянно крутилась мысль: «Зачем? Зачем ты, гад, убил Навального? Чем он тебе мешал? Ты издеваешься над ним 3 года, делаешь все, что хочешь, и тебе нужно было его сожрать? Для чего?» Это не дает мне покоя до сих пор. Чем он мешал? Мой личный ответ: он просто его боялся. Он боялся Алексея Навального в тюрьме, в ШИЗО, даже больного, даже после «Новичка». Он его боялся живым, он его боится мертвым, он боится детей, он боится своих узников, он боится мертвых политических оппонентов — он боится всего. Это трусливое чудовище, которое не заслуживает ни одного сколько-нибудь положительного слова.

На что вы надеетесь?

— Я надеюсь, что Россия будет свободной. Я надеюсь на разум, смелость и благоразумие россиян. Я надеюсь на то, что добро победит зло, что цивилизационное развитие победит мракобесие и феодальное погружение. А в личном плане я надеюсь, что всё будет хорошо. Я в хорошей стране, я с моей семьёй, я среди хороших людей и, надеюсь, что мы с моим мужем не прекратим борьбу, не прекратим свою оппозиционную деятельность, будем всё так же переживать за Россию и, возможно, когда-нибудь увидим нашу любимую Москву, пройдём по московским улицам и посетим театр. Я очень изголодалась по московским театрам и музеям. Я очень люблю хороших россиян, которые борются, которые понимают, на которых не действует игла. Я верю, что этих алмазов большая россыпь. Они не большинство за Путина. Когда врач говорит диагноз, он произносит это не как приговор, а говорит: «У вас есть один процент на излечение. Если вы начнёте лечиться, у вас будет один процент на победу». Будет бороться человек? А его родные будут бороться? Я думаю, что да. Мой папа скончался от онкологии, но мы боролись. Ему сразу диагностировали четвёртую степень, врач сказал, что шансов нет, но мы боролись. А тут, если верить Путину, 80% за, но 20% против. Мы будем бороться с 20-процентными шансами? Конечно, будем. Но в 20% я не верю. Нормальных, здоровых россиян гораздо больше, даже несмотря на иглу. Поэтому я считаю, что не надо опускать руки, а надо продолжать их поддерживать. У них кроме нас никого нет, а у нас нет никого, кроме них.