Алексей Караулов: «Будущее России – за сегодняшними вдовами»
Алексей Караулов – российский сценарист, автор сценариев к фильмам и сериалам «Эпидемия», «Седьмая симфония», «Звоните ДиКаприо», «Гоголь». Уехал из России в начале апреля — не смог смириться с новой реальностью, в которой становятся нормальными «людоедство и культ смерти. О том, как отреагировала киноиндустрия на войну, что ждать от неё в будущем и кому сегодня нужно российское кино, Алексей Караулов говорит в проекте «Очевидцы».
Расскажите о себе
— Я раньше себя определял как 40-летнего сценариста, cибиряка, живущего в Москве, автора или соавтора. Человека, работавшего на каких-то крупных, российских интересных сериалах, типа «Звоните ДиКаприо», «Гоголь», «Эпидемия», «7-я симфония». С начала войны я переехал. Я довольно быстро, практически сразу же, выставил на продажу квартиру. Начал думать, кого еще я могу забрать с собой. На кого еще я могу надеть эту кислородную маску. Сначала на себя, потом на ребенка. Но у меня нет детей, нет семьи.
Что меня сломало, что меня поменяло, сильно перепахало — это Бердянск. Мой папа родился под Бердянском, в селе Осипенко. Но когда Бердянск начали бомбить, штурмовать, захватывать, когда я увидел это видео с администрацией, с российскими войсками, которые уже эту площадь оккупировали. С двумя линиями оцепления, стоящими друг напротив друга. И людей, которые говорили им: «Уходите! Это наша земля, это наш город!» Как в «Аватаре», практически. В этот момент я вдруг понял, что все то, что я про себя знал, что я родился в Красноярске-45, в закрытом городе, обнесенном забором, колючей проволокой, что когда-то где-то сидел в «Белладжио», в ресторане при «Мосфильме», обсуждал многосезонные длинные истории, планировал жизнь многолетнюю дальше в Москве — все это было, как оказалось, каким-то фейком, какой-то очередной сказкой, которую я себе про себя рассказал. Каким-то временным перемирием между мной и некой империей, некой страной, которая на самом деле десятилетиями, а может быть даже столетиями, занималась тем, что гнобила меня и мою семью. И в очередной раз, как вся моя семья много лет или даже десятилетий, даже столетий до этого, я выбрал строить свою отдельную реальность подальше от этого государства. И поэтому, сейчас я себя определяю как человека, который просто хочет не наложить на себя руки, не сойти с ума и донести свой опыт, выживальческий.
О чем вы думали 24 февраля?
— Я включил новости. Я включил обращение про то, что «принято решение о начале специальной военной операции». И я не мог поверить. Мне казалось, что это бряцание оружием, что это блеф, что это попытка в очередной раз призвать какой-то условный Запад к каким-то переговорам. Что это не по-настоящему. А потом начался отсчет жертв и погибших детей в первую очередь. У меня два дня ушло просто на то, чтобы поверить, что это все взаправду. До меня дошло примерно 26-го, когда начали звучать знакомые названия. Мой соавтор и хороший приятель Коля Павлов вместе с семьей оказался в погребе, в деревне под Харьковом. Он оттуда что-то в первые дни писал, а потом перестал выходить на связь.
В первый момент это было отрицание реальности, а потом, когда она сошла как лавина, я понял для себя и даже по-моему написал в Фейсбуке, что я не хочу чтобы мои дети гипотетические рождались на свет в России.
Как ваши родственники и друзья отреагировали на начало войны?
— Кроме, может быть, той девушки, в чьих объятиях я оказался случайным образом в ночь с 23-го на 24-е, практически, не было людей, которые бы принимали войну. Даже мои престарелые родители. Они поначалу еще использовали обтекаемые формулировки про «всей правда мы не знаем», «там, наверху виднее», «это не может быть правдой». Но в конечном итоге интернет победил телевизор в рамках моей семьи, в рамках моего ближайшего окружения. И все признали, что да, это война. Да, это геноцид.
Как, по вашим наблюдениям, российское общество отреагировало на происходящее?
— Я все-таки вращался в кругах людей творческих, то есть людей чувствующих. Людей, привыкших пропускать через себя происходящее с целью поиска внутри каких-то смыслов, острых эмоций, конфликтов внутренних и внешних. Мне показалось, что все мое окружение реагировало на это также, как я. Отрицание, потом сход лавины и потом какая-то попытка выстроить новую реальность. Потому что понятно, что прежняя жизнь закончилась. Было хорошее выражение, я не помню чье, — «Как можно писать стихи после Аушвица?». И я не понимал долгое время, несколько месяцев, наверное, что существует при этом параллельная Россия, которая ищет эту новую нормальность в людоедстве, в смаковании, в культе смерти, в общем, в фашизме.
В «людоедском лагере» что-то изменилось после 21 сентября?
— Мне хотелось бы верить, что с началом мобилизации началось какое-то осознание. Бабченко высказывал, по-моему, его это была присказка: «Родина тебя кинет, сынок, всегда». Я мало общаюсь с соотечественниками, которых стало много в эмиграции. У многих из них впервые появился загранпаспорт. Многие из них впервые переехали в реальность, где можно вдруг не быть быдлом. Сам факт их переезда в другую реальность, которой скорее всего до этого они даже ни разу не видели, для многих из них первый рубеж, первая стратегия выживания, окажется тем опытом, который начнет их картину мира рушить и менять.
Много ли представителей киноиндустрии высказались против войны?
— Многие люди начали подписывать открытые письма. И это была форма такого, знаете, фейсбучного протеста. Да, протеста, бунта на коленях, как это у нас принято называть сейчас. Хотя я не хотел бы обесценивать эти голоса. И количество подписавших тогда было гораздо большим, чем количество высказывающихся сегодня. Я не могу никого осуждать из тех, кто сегодня не говорит. Ну конечно, из безопасности, из кафе с пальмами, где-то посреди Вьетнама, проще говорить о том, что тебе больно. Мне очень страшно, как и многим из вас, уехавшим.
Я пересек границу с Россией 8 апреля и больше не возвращался. Первые 4−5-6−7 месяцев провел в некоем отрицании, в некой попытке сказать себе, каждый день говорить себе, что все это не навсегда. Но сегодня я понимаю, что скорее всего я никогда не вернусь. Об этом обо всем нужно уметь разговаривать с теми, кто уехал в сентябре. С теми, кто сейчас снова уедет. Потому что, скорее всего, будет вторая-третья-десятая волна мобилизации. И каждый месяц, проведённый в каком-то новом месте, он сейчас важен и ценен. Потому что я могу сейчас рассказывать людям о том, как я слез с антидепрессантов, с нейролептиков. Как я умудрился не начать пить. Как жить с ощущением того, что у тебя нет дома. У меня нет дома. Я все время просыпаюсь с чувством «Хочу домой! Хочу домой! Хочу домой!» Но дома нет.
Сейчас стирают имена неугодных режиссёров с афиш театров. Что вы знаете о точечных репрессиях в театре?
— Я, наверное, не хотел бы, в этом смысле, выносить сор из избы и рассказывать про истории, которые могут стоить титров, или карьеры, или там каких-то недовыплаченных платежей моим друзьям. Я могу рассказать про свой опыт. Я могу рассказать скорее не про опыт совсем уж репрессией, а про опыт таких аккуратных удушливых разговоров. Скоро выходит на «Кинопоиске», например, сериал «Азазель». Экранизация Акунина, которой я начал в свое время заниматься в конце 19-го года. Еще даже до ковида. Я и Маруся Трубникова, первый продюсер этого сериала. Мы были теми людьми, которые произнесли эту сакраментальную фразу: «Давайте у нас будет как бы 21 век, но при этом Российская империя не рухнула и поэтому мы экранизируем вот эти «Ваши благородие». И поэтому у нас не «мент», или не человек из Следственного комитета Фандорин, а он служит в первом управлении или втором управлении жандармерии. Условно в министерстве. Это идея Акунину понравилась. Мы написали шесть или семь драфтов, то есть черновиков сценария. И мы думали, что мы через эту историю делаем даже не то чтобы сатиру, а мы делаем сериал про то, что «в России за 10 лет меняется все, а за 200 — ничего».
Мы хотели рассказать историю про то, что в две тысячи двадцать первом, втором, третьем году все равно у власти был бы стареющий монарх. У него были бы какие-нибудь дочки, занимающиеся генетическим проектом продления жизни. Империя была бы на пороге войны. На секундочку в девятнадцатом году мы писали сериал, внутри которого вот-вот должна была разразиться война, правда, с Турцией. Но в общем, Россия стояла на пороге большой войны и скапливала силы у границ, и Фандорин должен был во втором сезоне отправиться на эту войну. Фактически стать условным «вагнеровцем». И получить ПТСР. И собственно, вернуться после этого тем самым человеком с седыми висками и заиканием. И всё это должна была быть такая шпионская, немножко конспирологически-послевоенная бондиана. Такой немножко сериал «Каратель» местами. Но вдруг начались какие-то душные разговоры. То есть вдруг нам начали без объяснения причин говорить, что давайте сделаем это все веселее. Давайте без дочек. Давайте император не будет у нас старым. Давайте он будет молодым, как Николай II. Но мы начали говорить: «А зачем тогда это всё? Зачем тогда в принципе сохранять эту империю? Если мы через это не пытаемся рассказать историю о преемственности, о том, что мы бежим, идём по граблям. А потом нас просто слили. Потом нас просто убрали из проекта, стали его переписывать с другими людьми без особого объяснения причин.
Что сейчас происходит с индустрией кино и сериалов в России и что можно ждать от индустрии в будущем?
— Рынок кино практически умер. То, что не было добито в ковид, сейчас добивается уходом крупных глобальных прокатчиков. Конечно, я уверен, что будут эти практики — прокрутка «Аватара» под видом какой-то лекции. Они будут повторяться и возобновляться, но кино в ближайшее время будет финансироваться, я думаю, только исключительно государством. И с сериалами происходит примерно то же самое. Появился глобальный игрок — некий «Институт развития интернета». И надо понимать, что эта роль, которую раньше «Фонд кино» играл в отношении кино, сейчас «Институт развития интернета» играет в отношении сериалов. Пока они стараются финансировать действительно интересные проекты, молодежные. Но потихоньку там, мне кажется, начинается закручивание гаек и немножко передел рынка. Я думаю, что в ближайшее время мы увидим большое количество легких комедий, отвлекающих от действительности с одной стороны, и продвижение пропагандистской повестки в массы, с другой стороны.
Может ли появиться какой-то альтернативное кино? Низкобюджетное, партизанское или говорящее эзоповым языком?
— Я думаю, конечно, эзопов язык некий появится. Потому что, конечно, люди, которые остались и все еще пытаются каким-то образом не отдать эти заказы совсем уж кондовым пропагандистам, и которые пытаются пройти между струйками, между госзаказом и какой-то правдой, они, конечно будут пытаться какие-то смысл зашивать и протаскивать. Но в целом, скорее я бы не питал надежд на то, что возникнет какой-то параллельный кинопроцесс. Может быть региональное кино. По примеру того, что происходило в Кабардино-Балкарии или в Якутии. Может быть, такие площадки и такие проекты начнут поднимать голову. Но это будет зависеть даже не столько от финансирования или от наличие или отсутствия творцов, сколько от ощущения этих площадок, этих территорий немного отдельными от России. Условно, я верю в то, что появится мордовское кино, например, в какой-то момент, но когда, одному Богу известно.
За несколько лет до войны появились проекты из России, которые были всем интересны — начиная от «Маши и медведя», «Смешариков» и заканчивая «Эпидемией», которую купил Netflix. Кому сейчас нужно кино про Россию и нужно ли?
— Мне кажется сейчас на Западе есть некий запрос, некая попытка понять, что вообще происходит. Как мы дошли до жизни такой? Если мы обратим внимание на ту же самую Великобританию, там буквально недавно вышла целая плеяда сериалов от «Макмафии» до «Литвиненко», например, с блестящим Теном в роли Литвиненко. И то, что делает, например, Александр Роднянский, который пытается сейчас вместе с украинскими режиссерами или с выходцами из России что-то делать для американского рынка, для глобального рынка, мне кажется, такие опыты будут множиться. Я надеюсь, что они будут множится. Попытка заговорить с другим о том, что произошло, с иным — это есть, на самом деле, назначение искусства. Потому что искусство трансгранично. Оно выводит смыслы на уровень чего-то абсолютного, на уровень некой Правды.
Путин недавно потребовал снять кино про СВО. Каким может и должно быть кино про эту войну?
Вспомнил про блестящий, гениальный фильм, который возможно наилучшим образом объясняет ситуацию, в которой сегодня оказались творческие люди, чувствующие люди. «Кошачьи миры Луиса Уэйна». Человек, который шизофреник, который воспринимает мир, как сосредоточение электричества плохого и хорошего. И который входит в ситуацию Первой мировой войны с комиксами про котов. Он рисует картинки котов. Он пытается плохое электричество, исходящее от самолетов, от бомб, от пулеметов только что изобретенных, превратить в картинки котов. В открытки с котами. Вот это сейчас мне кажется единственное, чем может заниматься нормальный, не сошедшей с ума и не уехавший из России творец. А значит самый лучший фильм про войну мы увидим в виде очередной серии «Смешариков» или в виде какого-то мультфильма, который пока еще не снят. Мне кажется, что будущее России за сегодняшними женщинами. За сегодняшними вдовами. За сегодняшними женщинами, которые могут проработать на самом деле эту травму. Поднять голову, повязать этот черный платок или наоборот откинуть его назад на плечи и начать что-то делать. Потому что обезмужчинивание некоторое. Безотцовство, беспризорщина. Демографическая яма. Она естественна. Конечно же, мы это видим даже на примере статистики, будет только нарастать. Они начинают делать сериал про новых русских женщин, которые потихоньку понимают что мужчины инфантильны или мертвы. Или все, что им интересно — это эскапизм того или иного рода: водку ли, в компьютерные игры, в политику. Потому что политика и вот это вот представление фигур на неких шахматных досках, которыми они грезят — это тоже эскапизм. Это тоже нежелание заниматься своей маленькой жизнью. Мы во многом не умеем проживать свои эмоции. Мы настолько загнали все вглубь, под кожу. Мы настолько поверили в рассказы наших родителей про то, что мальчики не плачут, что посмотрите, до чего нас это довело — до новой войнушки. Женщины должны прийти и научить нас снова плакать. Научить нас снова чувствовать. Открыть нам сердца и научить нас плакать без водки.
Что делать тем россиянам, которые остались в России и не поддерживают войну?
— Мне из-за этого мирка с пальмами и океаном, наверное, неловко что-то советовать людям, которые по тем или иным причинам остались. Ребят, вы герои. Из-за мамы ли вы остались, или из-за того, что не нашли денег, но вы же их ищете. Не ходите на эту войну. Не берите повестки. Не ходите в военкоматы для уточнения данных. Не отвечайте на эти сообщения. Мне пришло сообщение в приложении «Налоги РФ» на моем аккаунте. Министерство обороны сообщает вам, что вы не мобилизованы. Типа сообщить об ошибке. Может быть вы все-таки мобилизованы? И там две кнопки — «сообщите» и «далее» Какую я должен нажимать? Я как в том меме, как человек, который вытирает пот и перед ним две кнопки одинаково плохие. Я не знаю, что нажимать. Я закрыл приложение и больше никогда его не открою, наверное. Не сдавайтесь, не бухайте. Лучше, наверное, пейте таблетки. Ходите на бесплатные линии к психологам, психиатрам. Они есть эти бесплатные линии. Уходите в лес за клюквой. Осваивайте профессии рыбака, плотника. Я не знаю, чего угодно, что может пригодиться во время постапокалипсиса или в любой другой стране, когда вы туда наконец-то уедете. Не делайте ставку, как я, на креативность и русский язык. Это очень сложно конвертируется, монетизируется и переходит границы.
