Анастасии 24 года. Специалистка по SMM, ведет блог, в котором рассказывает, как правильно вести блог. Росла в Башкортостане, училась в Самаре, жила в Москве и Питере. После начала мобилизации уехала с мужем в Казахстан. Как волонтер принимала участие в сборе подписей за Надеждина. О войне, семье, мечтах, от которых больно, и о невозможности «эмиграции в обратную сторону» Анастасия говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Настя, мне 24 года. Я родом из республики Башкортостан, из маленького города Белебея, в 15 лет переехала учиться в Самару. Там познакомилась с мужем и вышла замуж. Потом мы решили переехать. Сначала мы переехали по работе в Москву, там не получилось — поехали дальше, в Питер. Я вообще не работаю, развиваю свой блог о том, как развивать свой блог. Это СММ: анализ аудитории, выбор темы, воронки, таргет — все, чтобы начать.

Как вы оказались в Казахстане?

— 24 февраля мы узнали о войне и сразу подумали уехать, даже начали смотреть билеты. Но, по-моему, Екатерина Михайловна Шульман сказала, что не надо принимать решения на горячую голову, и мы решили чуть-чуть подождать. Очнулись, по-моему, мы летом, немножко расслабились и вот — наступила осень, а там уже нужно принимать быстрые решения. Мы решили ехать в Казахстан. Муж пришел ночью, и я его не стала будить, когда началась мобилизация, потому что сама не понимала, что с этим делать — бежать или прятаться.

Почему вы уехали из России?

— Мы вообще планировали уехать и раньше. 23 февраля мы гуляли по набережной — кстати, купили ноутбук, а на следующий день он стал дороже — тогда же, по-моему, было обращение, что ЛНР и ДНР признают независимыми. Мы поняли, что нужно скорее собирать вещи. У нас был план на 5 лет вперёд: мы родим ребенка в России, а потом потихонечку соберем вещи, оформим документы и уедем, зная куда и когда. 23 февраля мы обсуждали это и решили, что этот план нам больше не подходит. Дальше, скорее всего, что-то будет происходить. А когда мы проснулись утром, это «что-то» произошло слишком быстро.

Как вы чувствуете себя в эмиграции?

— Легче в том плане, что появилась возможность планировать. В России не было возможности планировать, ты не понимал, что делать дальше: как жить, покупать квартиру, не покупать, развиваться, менять должность, не менять, может быть, уйти на другую работу. Не было какой-то стабильности, за которой все бегут. В эмиграции сначала было тяжело, но мыслей, чтобы все бросить и вернуться, наверное, не было. Когда тяжело, конечно, думаешь: «Вот если бы я осталась, было бы легче. Они же там живут, им вроде нормально, за ними не бегают». Но когда это проходит, ты оборачиваешься назад и понимаешь: «Как хорошо, что я уже на том этапе, когда всё это прошел».

Как ваши родные отнеслись к вашему отъезду?

— Моя мама нас поддержала. Я ей позвонила и сказала: «Пожалуйста, приедь ко мне, я не смогу быть здесь одна». Она в Москве, но, по-моему, ночью же купила билеты, а утром уже была у меня. В этот же день уехал мой муж, и целый месяц я жила с мамой, пока тоже не уехала в Казахстан. Остальные близкие не знали. Мой отец других взглядов, он просто сказал: «Уедете и уедете». Периодически спрашивает: «Может, уже вернётесь?» Родственники мужа отнеслись очень негативно, если можно так сказать.

Война стала причиной разрыва связей между вами и родными, друзьями?

— Из-за эмиграции, наверное, нет. Скорее из-за начала войны. Меня лично тоже удивило, что мои ровесники или люди младше меня могут быть других взглядов. Я не понимала, как это — вроде мы в одном интернете сидим, одну и ту же информацию получаем, а взгляды, у нас разные? Я сразу приняла решение, что это слишком фундаментальное событие, что я не могу это просто вычеркнуть и сказать: «Ну, ладно, ты можешь быть таких взглядов, но мы все равно будем с тобой общаться». Для меня это слишком важно, это показывает фундаментальное в человеке, то, какой он. Добрый, эмпатичный человек никогда не поддержит войну.

Вам хотелось бы вернуться в Россию?

— Мы обсуждали это и скорее всего, в силу нашего возраста и того, что мы уже прошли этот путь, мы уже не вернемся. Потому что через сколько бы лет это ни было — закончится война, все изменится в лучшую сторону — мы уже будем в другом месте, у нас будет другая жизнь. Просто в гости — да, жить — нет. Я очень хотела бы, чтобы все изменилось в лучшую сторону, но в ближайшей перспективе я этого не вижу. Скорее всего, когда все таки изменится в лучшую сторону, наша жизнь будет совершенно другой, и мы просто не захотим возвращаться обратно. Это же снова эмиграция, только в обратную сторону. Для чего нам это? Зачем?

После 16 лет вы уехали из Башкортостана. Следили за недавними протестами?

— Я прямо за политикой не слежу. Одна из причин, почему я решила уехать именно из Башкортостана — я не этническая башкирка. Когда я знакомлюсь тут с людьми из Башкортостана, часто происходит такой диалог: «Откуда ты?» — «Я из Башкортостана» — «Настя? Странно». Это один из факторов того, почему я решила уехать из Башкортостана. У меня вроде нет арестованных знакомых, которых я могу сейчас вспомнить. У меня в родном городе забирали людей — мама скидывала видео, на которых хватают людей у того самого Дворца культуры, возле которого я гуляла маленькой. Также она рассказывала мне о том, что кого-то похоронили из ее деревни. Когда я смотрела на эти протесты, я думала: «Как классно, что они объединились вокруг этого шихана. Это действительно круто». Я впервые, наверное, почувствовала гордость за принадлежность к своему месту рождения.

Когда вы стали интересоваться политикой? На вас повлиял Навальный?

— Я его смотрела, наверное, лет с 18. Моя подружка, активно занимающаяся политикой, говорила: «Не знаю почему, но в 18 лет меня это не интересовало». А меня вот почему-то интересовало. Возможно, из-за того, что я уже планировала семью и хотела детей. Мы с мужем сразу решили, что растить детей здесь мы не хотим — было очевидно, что тут что-то не так, что-то не то происходит. Всё меняется слишком медленно, как будто лягушку засунули в холодную воду и начали кипятить, но мы почему-то это заметили. В 2014 году мне было 14-15 лет, я тогда вообще не поняла, что произошло. Просто появились какие-то вывески, проводились какие-то марши, парады, что-то все начали обсуждать, а потом перестали, и все. Это прошло мимо меня. Сейчас я могу проанализировать и понять, что произошло. Я перестала смотреть телевизор, когда уехала из Башкортостана, и с тех пор была полностью в телефоне. Телевизор я вообще не смотрю. Он у нас дома есть, но мы его не включаем даже здесь.

За прошедшие два года вам было когда-нибудь страшно?

— Да, было страшно, когда началась война. Я именно за жизнь, за себя, за нас не боялась. Активную деятельность мы не вели, посадить нас не должны. Но когда началась мобилизация, стало страшно, потому что это ты контролировать уже не можешь. Тебя могут просто взять, забрать — и все, и твоя жизнь уже будет другой. А мы не хотели другой жизни, мы хотели той, которой жили до этого. Поэтому нужно было принять решение уехать, чтобы жить так, как мы хотели, как мы запланировали.

В Казахстане вы занимались сбором подписей за Надеждина. Почему вы этим занимались?

— Мы увидели, что в Алматы начинают собирать подписи и подумали: «А в Астане кто-нибудь это делает?» Мы списались с человеком, который подал заявку на то, чтобы его верифицировали, и держали с ним связь, чтобы посмотреть, что будет. Потом я тоже подала заявку, и мы с ребятами объединились. Нам очень помогли люди — кто офисом, кто едой. Наверное, я больше поверила не в кампанию Надеждина, а в людей, потому что у них было огромное желание прийти и поставить подпись. Когда мы решали, где будем это проводить, нам в комментариях писали: «Вы, пожалуйста, уже хоть где-нибудь проведите: на фудкорте, в машине, на парковке». А мы понимаем, что на фудкорте не будет так безопасно, что там это быстро привлечет внимание, поэтому мы думали, как же нам поступить. Хотели у кого-то в квартире, но к нам собиралась прийти толпа, а это тоже, возможно, привлекло бы внимание соседей. Все-таки это жилое помещение, не хотелось бы вторгаться в чужое пространство. И тут нам предложили оплатить офис на три-четыре дня. Собственно, в этом офисе мы и были. Я думаю, что когда люди увидели очереди, они решили, что это возможность узнать других людей. Они захотели постоять в этих очередях в том числе для того, чтобы познакомиться. У нас собирались очереди в холле практически до ресепшена и, наверное, там они знакомились. Сейчас мы уже создали чат, в котором все общаемся. Многие говорят, что благодаря этому событию мы нашли друг друга.

Как считаете, есть ли заслуга самого Надеждина в том, что столько людей объединилось при сборе подписей?

— Я никак не хочу принижать его роль в этом всем, но мне кажется, что по большей части это сделали сами люди. У многих есть к нему какие-то вопросы, но сейчас все решили: «У меня пока что нет вопросов. Мы просто хотим дать возможность себе и другим, а, возможно, и миру». Поэтому они все встали в эту очередь. Как говорила Шульман или Кац: «Эти очереди можно считать антивоенным митингом, но их никто не имеет права разгонять». Мне кажется, по большей части это заслуга людей, ведь они не побоялись прийти. А многие же побоялись и сказали: «А зачем? Это ничего не изменит».

Что вы почувствовали, когда Надеждину отказали в регистрации?

— Я просто подумала, что он пойдет дальше в суд, и на этом всё и закончится. Я никаких чувств не испытала: ни разочарования, ни обиды, ни злости — ничего. Как уже писали в чате, он нас всех объединил, мы познакомились и теперь дружим, встречаемся. Может быть, хотя бы ради этого всё должно было случиться?

О чем вы мечтаете?

— Хочется жить, планировать. На самом деле хочется идти дальше и планировать детей. Лично для меня это уже давно открытый вопрос. Я хочу того, что сейчас моя страна отбирает у других людей, но как будто бы я не имею на это права.