Оксана Глазунова — режиссерка из Москвы, теперь политическая беженка в Болгарии. Ей и ее спутнице актрисе Елене Саниной грозит депортация — агентство по делам беженцев Болгарии и суды двух инстанций отказали им в политическом убежище. Их повторные прошения не приняты.

В России у Оксаны был «Театр 31» со смелым репертуаром, включающим постановки про лихие 90-е и неоднозначную роль в истории Маркиза Де Сада. В 2017 году после череды гонений театр пришлось закрыть. Саму Оксану увольняли из учреждений культуры из-за ее ориентации и отказа поддерживать провластных кандидатов на выборах.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Оксана Глазунова, я из Москвы. Всю жизнь занимаюсь театром, а последнее время стала заниматься съемкой клипов, иногда написанием сценариев, преподаванием. Я была членом Союза театральных деятелей, членом Гильдии режиссеров России, но это уже, наверное, не актуально, потому что те, кто высказываются против войны и власти, как правило, теряют этот статус. Свои документы я тоже давно не продлевала. Сейчас нахожусь в Болгарии, в прекрасном городе Бургас.

Почему вы уехали из России?

— Стало невозможно творить. Для меня это необходимое условие существования, потому что это мой смысл жизни. Когда ты все время вынуждена оглядываться и подстраиваться… Подстраиваться вообще невозможно: как можно быть инструментом пропаганды, вешать у себя на здании театра, на афишу букву «Z»? Как можно не говорить о проблемах людей, в том числе и о проблемах ЛГБТ, к которым мы относимся, о проблемах людей, которые сталкиваются с насилием, со страданиями? Причем для этого достаточно и классических произведений. Журналисты освещают правду. Мы театралы — хранители и передатчики правды другим поколениям. Независимо от того, есть ли у человека время и желание читать книги, на спектакль он придет. И наша задача передать ему на уровне ощущений, на уровне чувств этот общечеловеческий опыт, чтобы он его прочувствовал. У меня была родственница, которая ушла с нелюбимой работы после того, как посмотрела спектакль. Знание истории, знание других сторон жизни, уберегает от ошибок. Нас же в детстве мама учит, что надо надевать шапку, чтобы не простыть? Точно так же надо говорить о войнах, о рабстве — на любые другие темы. Нужно говорить, чтобы к этому не возвращаться. Для меня сейчас очень большом сюрпризом является то, что не только в Россию, но и в мировую историю вернулся фашизм.

Как ваша жизнь изменилась после 24 февраля 22 года?

— Я продала квартиру в Москве, мы купили квартиру здесь, и нужно было соблюсти визовый режим — выехать куда-то на 90 дней. Лена сказала: «Давай поедем обратно в Москву». Я говорю: «Нет, будет война». Иногда как будто приходит какой-то сигнал. Лена говорит: «Да ладно. Какая война, что за бред?» Я говорю: «Нет, мы не поедем, уже опасно». Для меня было удивительно то, как все развивалось. Я не думала, что будет настолько плохо, жестоко, ужасно, нецивилизованно.

Как вы проявляли свою гражданскую позицию в России?

— Протесты, конечно, были, но очень быстро закончились, потому что стало очень страшно. Вообще, я считаю, что наша с Леной основная протестная ценность — в творчестве, в работе с учениками. Мы, конечно, работали и с детьми, но преимущественно со взрослыми. Мы делали спектакли с учениками, с профессиональными артистами. Это очень странная ситуация, когда профессия журналиста так выделяется. Журналист — человек, который должен нести правду. Если ему эту правду запрещают нести или это становится опасным, то это все понимают. Но что касается творческих людей, актеров, режиссеров, художников, писателей — это почему-то понимают не все. Почему-то кто-то считает, что во время войны можно ставить, например, сказку для детишек про ёлочку, и всё будет хорошо. У нас есть спектакль о любви, это моноспектакль, в котором играет Лена. Мы взяли с собой все — это наш самый мобильный спектакль, у нас здесь есть и костюмы, и реквизит. В прошлом году мы обсуждали, может быть, сыграть его здесь, но Лена сказала: «Я не могу сейчас играть спектакль на эту тему. Сейчас нужны спектакли на другие темы».

Почему вы запросили политическое убежище в Болгарии?

— Мы приняли это решение, потому что у нас не было другого выхода. Изначально у нас даже не было никакой информации об этом, но мы понимали, что все плохо, потому что еще с 2014 года есть материалы, в которых мы говорим, что против войны в Украине. Эти материалы доступны до сих пор. Возвращаться не вариант, остаться хоть где-то надо. Конечно, трудно, особенно Елене, ведь есть некое разочарование: ты думаешь, что пребываешь в безопасной правовой стране, а оказывается, что это не совсем так. Мы попросили политическое убежище, но нам отказали, сказали, что нам ничего не грозит, что это все наши больные фантазии. Сказали, что Россия демократическая страна. Я не помню, что еще они писали, но написали очень много. Мы пошли в местный административный Бургасский суд обжаловать это решение. Нам отказали, сказали, что агентство по делам беженцев все правильно решило. Мы пошли в Верховный суд в столице — там произошло то же самое. Все это заняло где-то год-полтора. У нас нет счетов в банке, слава богу, что у нас есть свой апартамент, потому что я думаю, мы вряд ли смогли бы что-то арендовать. Фактически та бумажка, которую они дают, это не документ, это не аналог паспорта — это ничего. Поступает звонок с болгарского номера, какой-то мужчина говорит: «Здравствуйте, я из миграции, вы дома? Спуститесь, пожалуйста, нам надо поговорить». Вообще какая-то Россия началась. Я по-болгарски говорю: «Вы кто? Мы никуда не пойдем». Через три минуты они стучатся в дверь, суют нам какую-то бумажку о том, что начинается процедура нашего выдворения из страны. Потом выяснилось, что эти люди действительно из миграции. Они начали нас пугать экстрадицией, а не депортацией. Экстрадиция — это когда страна происхождения запрашивает преступника. Я считаю, нас просто пытались запугать. Чем вся эта история закончится — непонятно. Агентство по делам беженцев не приняло наше второе заявление. Когда мы выходим на митинги, мы получаем и поддержку, и осуждение. Но что касается властных структур, того же агентства по беженцам, мне кажется, оно ничего не решает. Я думаю, что там наверху сидит кто-то, кто очень не хочет расстраивать Путина.

В России вы сталкивались с проявлениями гомофобии?

— Конечно, сталкивались, конечно, боялись. Нас, слава богу, не били, но клубы, которые я посещала, позакрывали после погромов. Были очень знаменитые погромы в Питере, потом в Москве. Это был 2012-2013 год, Seven Free Days, по-моему, назывался клуб — из Питера приезжала девушка Алиса, организатор клуба, и рассказывала про это нападение. Там пострадали люди, некоторые попали в больницу. Слава богу, что все остались живы. Были побои, были унижения, были издевательства и было напрямую озвучено, что всё это из-за того, что здесь собираются вот такие. Они написал в полицию, но, естественно, она ничего не расследовала. Народ перешел больше на общение в интернете. Что касается нашей профессиональной деятельности, то да, это постоянное скрывание, постоянное придумывание чего-то: мы то сестры, то подруги, то коллеги. Меня как человека, стремящегося всю жизнь к свободе, это очень сильно напрягало. В культурных учреждениях в основном женщины, и это дополнительный прессинг. Не только и не столько про ЛГБТ, а что-то вроде: «А что это тебе 25, и ты еще не замужем? А что это тебе 30, и ты еще не замужем и без детей? А что это тебе 35, и ты вообще встречаешься с кем-то или нет?» Тема личных границ отсутствует совсем. Несколько раз мы теряли работу. Мы сотрудничали с государственными учреждениями, с домами культуры, с библиотеками. Где-то более активно, где-то менее активно нас пытались вытащить на митинги за Собянина, за «Единую Россию», за Путина. Мы от всего этого отпрашивались: «Ой, мы простудились». Ну, и подозрения в том, что мы пара, тоже были. В итоге нас вдвоем вызывают в кабинет и говорят: «Девочки, вы не очень соответствуете нашему коллективу. Пишите по собственному желанию».

Как думаете, почему в России принимают законы, дискриминирующие ЛГБТ?

— Я думаю, что надо найти врага. Власти пользуются тем, что люди очень мало знают о нас, опять же, потому что мы вынуждены скрываться. То есть если бы они знали, что мы представители ЛГБТ, если бы видели, что мы хорошие специалисты, хорошие знакомые, добросовестные работники, то это отношение менялось бы, я уверена. Но поскольку идет активная пропаганда, а мы все сидим в тени, то получается, что где-то есть какие-то враги, которые собираются в каких-то подвалах, они странные, неадекватные и враги — на них надо нападать. Сейчас эта ненависть вышла за пределы всего, начиная с маникюра и заканчивая цветом волос. Власти нарочно разжигают ненависть среди людей: это ненависть к ЛГБТ, это национализм, нетерпимость к представителям Кавказа. Все нарочно делается так, чтобы с одной стороны мы были многонациональной страной, у нас тут все разные, у нас свобода, а с другой стороны идет государственная политика на разобщение всех людей. Еще были претензии к молодежным субкультурам: «Эти вот во все черное одеваются, значит, они сатанисты» — такой бред. Я не знаю, откуда это в нас с Леной, но у нас есть очень большое стремление к нормальной жизни, к свободе высказываний, к свободе творчества, и когда нас этого лишают, мы как любые творческие люди страдаем. У меня начинается психосоматика, я начинаю болеть телом. Очень тяжело, когда ты все время живешь с ощущением тюрьмы. Ты вроде ходишь по улицам, вроде живешь в квартире, но ощущение, что ты должен ходить строем. В последнем месте, с которым мы сотрудничали — это была библиотека — мы делали совершенно невинные рассказы Тэффи со взрослыми театралами. Директор извиняющимся тоном нам сказала: «Вот вы знаете, нам сверху поставили мужчину, он просит текст вашего спектакля. Он хочет прочитать текст, чтобы утвердить дату и разрешить вам его сыграть». Это, конечно, ужасно. Для нас это ужасно, но есть люди, для которых это нормально. Я, к своему удивлению, встречала людей, которые говорят: «Нам все равно, чем кончится война. Лишь бы не было войны, лишь бы никто не умирал». Знаете, эта точка зрения, что все равно все правительства деспотичные, и если не Россия, так Америка, а не Америка, так Евросоюз. То есть полное безволие, когда человек с себя полностью снимает ответственность за свою жизнь и говорит: «Ну, я живу в таком сложном мире, не знаю всех этих внутриполитических отношений, мною руководят, все плохо, но мне главное, чтобы меня не убивали, грубо говоря, бомбы на меня не кидали. А то, что у меня картошка гнилая или я не могу сказать правду или что-то потребовать — пф-ф…»

В Москве у вас был свой театр. Расскажите о нем.

— Театр в общей сложности просуществовал семь лет, потому что был без своего помещения. Долгие годы мы арендовали площадки, и с этим тоже были проблемы, потому что не все хотели нас пускать даже за деньги. В частности, был спектакль по Вадиму Ливанову, там буквально три строчки про Чеченскую войну, но их просили вымарать. Где-то спрашивали тематику и говорили: «Нет, это не наше, идите отсюда». Был момент, когда мы играли в центре Мейерхольда до тех пор, пока там не сменилось руководство. Когда оно сменилось, нас попросили, потому что мы «не соответствуем тематике». В какой-то момент мы пришли к тому, что, наверное, надо взять свое маленькое помещение. Оно было примерно 200 метров — зальчик на 45 мест. Мы за свой счет, за собранные на Boomstarter средства, на пожертвования зрителей арендовали помещение в центре Москвы. Платили за него безо всяких льгот столько же, сколько платил бы любой бизнес или магазин. Это было очень тяжело, мы сдавались в субаренду, чтобы выжить. Мы взяли это помещение и сами своими руками его покрасили — там раньше был офис — сделали из него настоящий театр, устроили небольшую перепланировку руками труппы, родственников, знакомых, всех неравнодушных. В 2017 году был написан донос в пожарку, пришла проверка. При том, что помещение было взято в аренду, что это историческое здание, то есть мы не имели права там что-то глобально переделывать, ломать какие-то стены, расширять какие-то проемы, вы не поверите, за что нас оштрафовали. Нам выписали штраф в полтора миллиона рублей за то, что у нас ширина дверей не соответствовала нормам противопожарной безопасности. Двери, которые не мы ставили в историческом здании. Нам пришлось съехать. Потом я очень долго судилась, но это тоже не привело к результату. Единственное, что я услышала — как красная судья полушепотом этому товарищу из МЧС сказала: «Что же вы выписываете сразу по трем статьям за один визит? Это незаконно, сколько раз вам говорить». Знающие люди мне сказали, что чтобы в нас так вгрызлись, это должны были быть либо очень большие деньги, либо какая-то формулировка, которая очень интересует государство. Они конкретно взялись за нас, чтобы нас не было в том помещении, потому что после там совершенно спокойно существовало другое культурное заведение с теми же самыми дверями, и никого это не волновало.

Как думаете, за что ваш театр закрыли?

— Возможно, я немножко промахнулась с названием: «Театр 31». Очень многие связывали его с 31-й статьей Конституции, хотя это просто так совпало. Для меня это число было знаковым, но в моей голове не было прямой связи. Когда я осознала, что получилось, я порадовалась, потому что это или совпадение, или работа подсознания. Мы поднимали интересные темы, такие, как одиночество, борьба с социумом, что такое быть непохожим на других людей. Мы ставили Теннесси Уильямса, Вадима Ливанова — нашего современного драматурга, была пьеса про 90-е. Был спектакль про Маркиза де Сада по мотивам пьесы Юкио Мисимы, но я дополнила ее биографическими исследованиями. Спектакль получился про то, что несмотря на то, какой след в истории оставил Маркиз де Сад, он фактически был политическим узником. Этот человек никого не убивал, не был ужасным и страшным маньяком, но его поведение и скандальное творчество вызывали такой негатив у его семьи, что он 20 лет провел в тюрьме.

Почему многие россияне поддерживают войну или делают вид, что ее нет?

— Я думаю, что это тема не нова. Это как камень с горы — чем дальше он катится, тем большую набирает скорость. И война с Украиной не что-то неожиданное — это апогей. Многие люди удивляются, когда я это говорю, но для меня это начиналось с семечек в метро и плевания на пол, с того, как мусорили, но никто не делал замечания, с бытовой агрессии, с грубости. Когда ты выходишь гулять с собакой, обязательно кто-то пройдёт мимо и скажет: «Все дворы здесь засрали, лучше бы рожали детей». Это агрессия, это неуважение к личным границам человека и к их талантам. Ко мне незадолго до отъезда привязалась женщина в подъезде. Она мне рассказала про то, что я не рожаю детей. Я ее видела в первый раз. Она начала меня очень жестко отчитывать и спрашивать на «ты»: «Ты откуда здесь такая? Ты откуда приехала?» А я, вообще-то, коренная москвичка в третьем поколении. Не центральная, но окраинная москвичка. Я стояла, слушала, и у меня в голове крутилось: «Я вот сейчас что, должна ей всю свою жизнь рассказать, перечислить свои регалии или как?» Нет и не было уважения к человеку, так откуда же тогда взяться ценности человеческой жизни. И риторика, с которой говорят власти страны — для меня это ужасный стыд.

Милитаристская пропаганда в России становится все кровожаднее. Откуда такая тяга к жестокости у пропагандистов и их аудиторий?

— А средневековая традиция наслаждаться публичной казнью, повешениями, колесованиями и прочим? Это все оттуда. К тому же человек в России не чувствует себя защищенным. Мы все помним поговорку, которая ходит с детства: «без бумажки ты…» Простите, дальше понятно в рифму. В России всегда было столько страха, который не исчез в 90-е. Мама говорила, а ей это пришло еще от моей бабушки или прабабушки: «Нашел — молчи, потерял — молчи. Потому что нашел — могут позавидовать и украсть. А потерял — порадуются горю». Я думаю, что это садистское наслаждение от того, что там не я. Я наверху, до меня не добраться, я в безопасности, я могу делать все, что угодно. До тех пор, пока я могу делать все что угодно с теми, кто ниже, я в безопасности. По моим ощущениям, это какое-то сплетение садизма со страхом и желанием выжить, а выжить можно только сожрав другого, еще и так, чтобы все это видели, чтобы все поняли, что на меня не стоит лезть.

Чего вы боитесь?

— Меня Лена однажды посреди ночи разбудила и сказала: «Ты орала на всю квартиру. Что тебе снится?» Я говорю: «Мне приснилось, что я в Москве». Я уже не боюсь никаких агентов. Говорят, что их особенно много в Софии, что они выглядят так же, как те, которые были на митингах в Москве: некие мутные товарищи с барсетками, которые что-то снимают. Здесь я не боюсь говорить правду. Я знаю, что не выдержу российскую тюрьму просто по состоянию здоровья. У меня с 16 лет неврологические диагнозы, и если я попаду в давящую обстановку… Я смотрю на то, что происходит с Навальным, с Яшиным, с Кара-Мурзой, с Петрийчук и Беркович, и понимаю, что я не такой герой, чтобы это выдержать. Я не думаю, что мне это дано.

Могут ли уехавшие россияне повлиять на ситуацию в своей стране? Как они могут помочь украинцам?

— Поддерживать. Кто может — денежкой, кто может — словом, кто может — вещами. Мы все это делаем. Наши начальники, организаторы всего этого — украинцы. У нас есть группа русскоговорящих детей, которые вместо занимаются: и украинцы, и русские. И иногда они начинают между собой выяснять, кто русский, а кто украинец. Мы говорим: «Ребята, бывают хорошие люди, бывают плохие. Тут мы все хорошие люди. Мы делаем театр». Надо объединять, объяснять, передавать знания. Я не верю в возрождение России, если вы об этом спрашиваете. Я 40 лет там прожила, я слишком много увидела, слишком много боролась. Было такое: в вагоне метро пьяный мужчина лез под юбку скромной, молодой девушке. Там были люди, но весь вагон сидел. Только я встала, включила связь с машинистом и вызвала полицию. Я не знаю, что должно произойти, чтобы они очнулись и начали что-то делать.