Артур Соломонов — драматург, журналист, писатель. Родился в Хабаровске. Учился в московском ГИТИСе. Занимался театральной критикой, работал редактором отдела культуры в журнале «Нью Таймс». Однажды бросил все и уехал в Индию. Там начал свой первый роман — «Театральную историю». Потом писал пьесы, получал премии. 24 февраля 2022 в Театре.док шла премьера его спектакля «Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича». О том, почему мы до сих пор не можем «похоронить» Сталина, о связи диктатуры и войны, о цене государственного величия, которую люди готовы платить — Артур Соломонов говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Артур Соломонов, я журналист, драматург, писатель. Родился в Хабаровске, потом приехал в Москву учиться в ГИТИС. Очень долго занимался театральной критикой, театром и журналистикой. Работал в журнале «The New Times», редактором отдела культуры, работал на канале «Культура». Потом всё бросил и уехал в Индию, начал писать роман «Моя первая театральная история». К этому году, по-моему, уже пять изданий этого романа. Потом писал пьесы, получал за них какие-то премии.

Помните день 24 февраля 22-го года?

— 24 февраля как раз совпало с премьерой спектакля в Москве «Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича». Пьеса была поставлена в «Театре.doc». Мы не знали, что делать — отменять спектакль, не отменять. Вроде премьера, это театр, развлечение, но началась война. Плюс к этому тема антитоталитарная, против диктатуры, следствием которой всегда является война. Я никогда не видел такого грустного зала. Кто-то не смог прийти, кто-то еле-еле пришел. В этот день началась война. Потом их состояние переломил театр, но, конечно, для меня это было удивительным совпадением. Я очень нервничал. Естественно, когда Путин начал выступать и нести чушь про то, что Ленин создал Украину, и это было так долго, я почувствовал, что все, завтра будет другая планета. Но я, конечно, не предполагал, что будут бомбить Киев, Одессу и Харьков. Я понимал, что будет война, как, мне кажется, и любой, кто задумывался о течении общественных настроений. А зачем так много говорят про Украину? А зачем так много милитаризма? Было понятно, что без войны не обойдется — эта энергия неизбежно должна была принести войну. Но я, конечно, не мог предположить такую степень безумия, кровавости и бессмысленности.

Зачем Путину была нужна эта война?

— Война, с одной стороны, риск для диктатора, а с другой, если удается сделать то, что диктатор хочет, то в состоянии войны можно править еще десятилетия. Военизированное общество, цензура — все как надо. Если смотреть на ситуацию с точки зрения одного человека, то можно просто восхищаться тем, как он делает все для того, чтобы ему было хорошо и удобно, чтобы правильно войти в историю. Все свои задачи он решил. Другое дело, что за счет 140 миллионов человек, но это издержки диктатуры.

Почему мы до сих пор никак не можем «похоронить» Сталина?

— Он, мне кажется, создал настолько неуничтожимую систему, что она прорастает и прорастает сквозь любые наслоения. Демократическая система оказалась не очень сильной, хрущевская оттепель, но потом во времена Брежнева опять начали воскрешать Сталина. Поэтому этот откат, мне кажется, был неизбежным. Сталин однозначно ответил на вопрос, кто важнее — человек или государство. Государство. Оно состоит из человека, это его строительный материал. Мы сейчас приходим к такому же выводу на общественном и политическом уровне. Опять нужны герои, опять нужны жертвы, и опять входит в дело эта арифметика. Десятки миллионов убитых, замученных, но зато великая страна. Огромное количество погибших на войне, несоизмеримое с жертвами противника, но все равно, это ведь за правое дело, за Родину. Недавно Путин сказал: «Как бы эти люди жили, которые на СВО погибли? От водки бы умерли где-то. А так — героическая смерть». А какую еще идеологию сейчас возрождать? Великая Россия, великое прошлое — весь этот набор. Я не уверен, что это действует на все население, но на какую-то часть это неизбежно влияет. Это было заметно еще тогда, когда появилась эта колбаса «Заветы Сталина», когда все было поименовано Сталиным. При этом это же были куски мяса. Потом шампанское «1937 год». На остановках повесили Сталина. Вот из этого все складывалось и сложилось в итоге.

Нарратив «Не все так однозначно» запустили в брежневские времена. Почему он так живуч сегодня?

— Всем приятнее думать про свою историю хорошо, чем плохо. А мы не приучены к тому, чтобы смотреть на историю объективным, нормальным взглядом. Да, были победы, но были и преступления. Огромное количество людей по-детски желает смотреть на Россию, как на страну-освободителя, как на самую светлую, несущую только свободу. Это такой детский взгляд на историю и собственную страну. Я ничего не вижу страшного в том, чтобы понимать, что было огромное количество преступлений и с собственным народом, и с чужими народами — у многих стран такое бывало. Я не понимаю, почему надо мечтать о том, чтобы было и прошлое светлое, и будущее, а настоящее — великолепно. Это совсем детское мироощущение, и его культивирует власть, наверное, и сама она в нем тоже пребывает. Я уже перестал понимать, когда они шутят, а когда они действительно слабоумные. Может, они поверили в собственный заказ? Заказали себе программу по телевидению, два-три года смотрели, а потом забыли, что они это заказали, и стали самыми преданными телезрителями, самыми большими фанатами тех журналистов, которых сами же купили. У меня нет другого объяснения. Или это действительно такой хитрый расчет, чтобы сделать население совсем некритичным.

Многих семей в России коснулись репрессии. Почему люди продолжают ностальгировать по сталинизму?

— Основная объединяющая миллионы национальная идея: «все по фигу». Вы думаете, там действительно есть яростные сталинисты, мечтающие о возвращении? Это так, просто подхватить нарратив. А хозяин, маленький Сталин, есть везде — на бензоколонке, в школе, а не только в России. На самом деле сейчас Россия интересный пример перемен в мире. Мне кажется, что все плохое, что в ближайшее время будет случаться, Россия уже гиперболизированно прошла. Россия как всегда дико парадоксальна, ярка. Писателю-драматургу очень выгодно наблюдать за русской жизнью. Мне кажется, что те тенденции, которые сейчас есть в России — антиглобалисткие, националистические — будут подхвачены или уже подхвачены во многих частях мира. Не то что все повторяют за Россией, но сейчас очень плохая ситуация в мире. Кто-то же и за Трампа голосует, а там средства массовой информации все-таки посвободнее, чем в России. И даже при этом выбор идет в сторону Трампа и всего, что он несет за собой. Поскольку мы постоянно говорим о России, мы знаем ее лучше, чем другие страны, но делать из нее главного больного — не надо. В этой палате находится ещё много пациентов.

Почему люди добровольно отдают свои права государству? Почему считают, что оно важнее, чем человек?

— Может, потому что был действительно плохой период в 90-е? Потому что есть ощущение брошенности государством? Возможно, поэтому люди и хотят сейчас вернуть чувство защищенности, а за это они готовы расплатиться теми правами, которые они и так никогда не практиковали: право выбора, право политической партии. Потребность в этих правах не выработана до сих пор, поэтому-то они даже не понимают, чем жертвуют. Им не дали возможности почувствовать, что такое политические свободы. Потом постепенно забрали не только политические свободы. Не было момента, когда люди могли бы попрактиковать свободную жизнь в политическом плане, а когда можно было, я так понимаю, большинство занималось выживанием.

После крушения СССР, что пошло не так в 90-е?

— Все пришло к какому-то миксу из прошлого, из разных символов прошлого. Тут тебе и советский герб, и советская империя, и Российская империя, и православие, и коммунистический рай, и великий Ленин, и золотая Екатерина, и все это вместе смешалось в непонятный сияющий рай прошлого, в смысловой и символический винегрет. Людей туда зовут, и они вроде бы отзываются на это. Но дело в том, что все мы фантазируем по поводу русского народа, россиян, но по-настоящему мы не знаем, как складывается их жизнь и о чем они думают. Социальные опросы не имеют никакого смысла, потому что люди говорят неправду. То есть, в принципе, мы имеем дело со страной, которая молчит. Говорит только какая-то часть — власть — и она, естественно, почти все время врет по телевизору. Те, кто выехал за границу, говорят то, что думают, но они не представляют тот 140-миллионный народ, который молчит. И те, кого называют патриотами, тоже ничего не знают. Они, по сути, тоже не знают, с чем имеют дело, потому что у них нет возможности это изучить. Если ты приехал в какую-то деревню и думаешь, что ты пообщался с народом, то ты ошибаешься — это маленький островок для изучения. Ты не можешь знать всю страну, потому что у тебя ноль информации. Поэтому часто бывают большие сюрпризы. Они сами скрыли от себя «великий» русский народ, который они, с одной стороны, так любят, а с другой, такое впечатление, что они относятся к ним как к пятиклассникам: «Да они и свободы недостойны, пусть сидят и ждут батюшку царя». Но при этом они почему-то считают ненавистниками русского народа либералов, которые как раз исходят из другого ценностного ощущения.

Могла страна пойти по другому пути развития?

— Думаю, что очень важна персона, которая встала во главе страны. Если бы был Немцов, было бы по-другому. Я помню, что был в Кракове, когда Ельцин отрекся от власти и со слезами на глазах предложил нам Путина. Первая моя реакция — он из КГБ и будет плохо. Потому что если человек в 17 лет решил пойти в надзорную организацию, то понятно, что это за человек. Какие методы он будет выстраивать? Как его учили: скрывать, скрываться, подозревать. Что он может сделать, кроме как попытаться возродить мощь именно Советского Союза? Теперь это одна большая спецслужба. Хотя, конечно, я не хочу сказать, что времена очень кровавые. Они скорее гнилые. Их нельзя сравнить со сталинским временем. Сейчас они более извилистые, больше парадоксов, больше странностей. Нельзя как-то поступить, что-то сделать и точно знать, что будет кара или нет. Ты ничего не знаешь. Какую-то мою статью перепостила женщина, живущая в Тыве, и ее арестовали на 2-3 дня, а меня не тронули. Что это значит? Я тогда был в России, естественно, не в Берлине и не в Тель-Авиве. Эти дурацкие парадоксы и непредсказуемость, хаос, который везде, он не похож на тот репрессивный аппарат, который работал в 30-е и 40-е годы. Это что-то другое и гораздо более путаное. Некоторые очень активные люди до сих пор живут в Москве, но на них не заводят уголовных дел, а кто-то написал пост во ВКонтакте, у него 5 подписчиков, и он садится на 5 лет — по числу подписчиков.

В вашей пьесе про Сталина один из незримых героев — «президент». Путин действительно хочет поставить себя в один ряд со Сталиным или он косплеит, играет?

— Вы помните протесты 2011 года? Как он, испугавшись, переоценил силу протеста и сказал, что сейчас будет Путин 2.0 — более демократичный, более уважающий закон и права. Это была его первая реакция, и если бы протест был мощнее… У него одна цель — сохраниться у власти любым образом. Мне кажется, настолько пластичного лидера в России еще не было. Он же за это время прошел какой-то немыслимый путь, если это один человек. Будем считать, что он один, пока не докажут обратное. Вспомните речи Путина 2001-2002 года — за них же сейчас можно сесть. А потом началось движение, и все мы знаем, к какому превращению оно пришло. Мне кажется, что он может скопировать любого правителя, который, как ему кажется, в данный исторический момент востребован народом или историей. Я бы сказал, что он самый подвижный русский правитель.

Какова роль компромисса российской интеллектуальной элиты в происходящем сегодня?

— Очень большая. Очень много союзов, которых не должно было быть. Очень много: «Да ладно, пускай, и с этим можно». Я до сих пор не понимаю этих фотографий Венедиктова с Симонян. Это или идеологическая борьба, или фронт какой-то. Из понятных символов, я думаю, что в области культуры можно было так не сливаться с государственными структурами. Театр такая область, которая не может без поддержки государства, но можно было избегать прямых союзов. Были ситуации, где было понятно, что люди совсем по разные стороны баррикад, у них различные ценности, но тем не менее они и дела делают вместе, и принимают спонсорские деньги, и наоборот, приходят в зал, иногда ставятся их произведения. Такой вот союз — это называется цинизм — привел к тому, что пролилась и льется кровь.

Когда вы уехали из России?

— Я уехал из России в семнадцатом году, живу в Израиле. Раньше я очень много ездил в Россию, но после февраля уже не езжу. Я помню, что когда я подавал документы на репатриацию в Израиль и после получил визу, вышел из посольства, первая новость, которую я увидел: из Петербурга в автозаке привозят Кирилла Серебренникова. В тот день, когда я получил визу, арестовали Кирилла. Я подумал, что это уже сверхзнак. Все чувствовали, что будет и ухудшение со свободами, и война. Мне кажется, я тут сильно не отличаюсь от всех. Но я подумал, что, может быть, лучше попытаться строить свою жизнь там, где ты не будешь думать, что сказать, что написать. Я не могу даже представить, как так жить, и не хотел начинать пробовать.

Какое будущее ждет Россию?

— Через какое-то время — хорошее. Как только она перестанет быть централизованным государством. Почему нет просвещения, культуры, свободы от Москвы? Потому что каждый, кто становится во главе Кремля, в итоге приводит страну к деспотии. Там духи что ли какие-то? Но, по сути дела, ты просто понимаешь, что управлять такой большой страной можно только таким образом, начиная забирать свободу у регионов, а дальше война. Это всегда связано. Если ты восстанавливаешь диктатуру, то когда-то начнешь войну. Пусть Россия будет не такого объема, но с очень сильными территориями, которые будут концентрироваться вокруг своей столицы. Это, мне кажется, единственный вариант. Я драматург, который предлагает политические решения — это всегда комично. Тем не менее, столько раз мы видели внезапные повороты в русской истории. А если следовать логике, то все будет очень плохо, но поскольку Россия — страна, где логика работает не очень, то только на историческое чудо и приходится надеется.

Жители родного вам Хабаровска третий год выходят на пикеты за экс-губернатора Фургала. Что можете сказать о протестном потенциале города? Протест имеет значение?

— Хабаровск — это моя любовь. Мне так нравилось там жить. Когда я приехал в Москву, мне было очень тяжело адаптироваться. Например, к бесконечно темному небу с ноября по апрель. Тогда солнце я видел раза 3-4. На Дальнем Востоке холодно, но там высокое голубое небо каждый день. Конечно, я ужасно тосковал и хотел уехать. Думал: «Боже, зачем я здесь?» Я долго не был в Хабаровске, вернулся только в 2016 году. Я тогда очень удивился, ведь меня уже не приглашали в центральные средства массовой информации. А тут я сразу оказался на центральном хабаровском телевидении, на главном радио и так далее. Я спрашивал: «А это ничего? Будут проблемы?» — «А… Москва так далеко». И действительно, Москва очень далеко. Там люди очень свободолюбивые — это показала история. Это единственный регион, который с таким упорством и так долго, так массово выходил, защищая, по-моему, довольно сомнительную фигуру. Но это был их выбор, и они упрямо настаивали на том, чтобы Москва не диктовала им свои условия. Но, как часто бывает в России, огромное количество усилий пропадает в никуда. Точнее, это никуда не исчезло, но на данный момент есть ощущение, что все пропало. Посмотрим. В один момент это все может выстрелить, ведь такое количество людей не может уехать. Сколько их? Даже по официальной статистике в России 20% не согласны — это же десятки миллионов. У них ещё будет шанс сказать свое слово, но сейчас я бы никому не советовал это делать, потому что это бессмысленная трата своей жизни. Это, конечно, вызывает уважение и за рубежом, что в России есть люди, которые готовы жертвовать своей свободой и здоровьем ради того, чтобы выйти с плакатом куда-то, но я бы не стал. Сейчас я бы ничего такого делать не стал, потому что тебя просто пережуют. Мы не для того живем, чтобы нас однажды пережевало государство.

Чего вы боитесь?

— Наверное, в контексте нашего разговора, я боюсь, что ситуация будет ухудшаться и ухудшаться. Я пишу только на русском языке и могу думать только о делах, связанных с Россией. Ситуация будет ухудшаться, я буду от нее отдаляться, а продолжения этой ситуации для меня и страны, откуда я, не хотелось бы. Это у меня вызывает не страх, но чувство большой печали. Не хотелось бы, чтобы это продлилось десятилетия.

Есть мнение, что эта война — эпизод начинающейся Третьей мировой войны. Что вы об этом думаете?

— То, что Россия 24 февраля дала понять, что возможно такое безумие, как Москва бомбит Одессу и Киев, символическим образом повлияло на всех. На всех дипломатов, на всех правителей других стран, на народы. Она сделала чуть ли не нормой абсолютно ненормальные вещи. То, что сейчас происходит в Израиле — это звенья одной цепи. Я боюсь, что это может быть началом. Та международная архитектура, в которой мы сейчас находимся, будет другой. Надеюсь, что обойдется без большой войны.

Вернетесь в Россию, если режим падет?

— Я точно вернусь кого-то навестить, походить по местам, которые для меня дороги. Но вернуться, чтобы там действовать, предпринимать какие-то действия… Не знаю. Мне нравится жить в Израиле. Надо приехать туда и посмотреть, какая будет ситуация после того, как всё это закончится. Когда-то же это закончится, хотя бы физически — есть же предел у любого человека. Даже если будет унаследована система управления, личность, которая встанет во главе, будет значить очень многое. Со смертью Сталина, например, прекратились все эти истории, посадки, дело врачей — все это исчезло. А потом стали выпускать людей из лагерей. Крах коммунистической системы не наступил, но крах сталинизма в данном историческом периоде был. Правда, это тоже смешно — мы надеемся на что-то физическое. Ведь нельзя же как-то повлиять с помощью выборов, демонстрацией. Мы надеемся на Бога, на смерть, на судьбу. Это, конечно, ерунда какая-то. Но все может быть. Я надеюсь только на иррациональность российской жизни.