Илья Красильщик: «Россия занимается государственным террором»

Илья Красильщик, в прошлом главред «Афиши», сооснователь «Медузы», руководитель «Яндекс.Лавки». Сегодня – эмигрант, основатель проекта «Служба поддержки». Он уверен, что даже те россияне, которые поверили пропаганде, не спят. Они чувствуют: что-то не так. О «кувалде Вагнера» – символе деградации, о сопротивлении у края бездны Илья Красильщик рассказал «Очевидцам».

Расскажите о себе

— Меня зовут Илья Красильщик. Я родился и вырос в Москве. Я был главным редактором журнала «Афиша» в молодости, потом я был издателем «Медузы», мы ее основали в Риге. 4 года я там прожил, потом оттуда ушел. Решил, что больше никогда с журналистикой ничего иметь общего не буду, потому что я больше не могу. Пошел в «Яндекс», сделал сервис, который называется «Яндекс Лавка». Это было, действительно, что-то совершенно не связанное с журналистикой. Делал его три года, до ноября 2021 года, потом размышлял, размышлял, размышлял, тут война началась. И дальше оказалось, что не так-то и плохо быть журналистом, потому что в это время можно хотя бы что-то делать и не чувствовать себя совершенно бессильным. Можно хотя бы про это рассказывать. И я начал вместе с моим другом и коллегой Сашей Поливаном сначала вести эфиры с украинцами в Инстаграме, потом записывать всякие истории украинцев тоже в Инстаграме, и это все пошло. В результате, мы это все превратили в проект «Служба поддержки», который официально запустился 1 июня прошлого года, то есть 22-го. В реальности это был просто мой Инстаграм и Телеграм, которые переименовались. И теперь у нас есть большая команда. Мы не только рассказываем, еще и помогаем людям. У нас есть круглосуточная линия помощи в чатах, безопасная, где люди нам пишут с любыми вопросами, связанными с войной. В результате у нас какая-то гигантская команда. 50 человек в 17 странах, включая Украину.

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля?

— Мне не сложно вспоминать мысли и чувства 24 февраля, они очень хорошо отложились в голове, вероятно, на всю жизнь. Я помню, как я засыпал. У меня был накануне психотерапевт, с которым мы обсуждали, что войны, наверное, все-таки не будет. Разошлись на этом. Я жил в Москве на Покровке, мы встретились с моей, тогда девушкой, а сейчас женой Соней. Мы шли по Покровке, там был такой кровавый закат. Это был 23 февраля. Были какие-то фейерверки, ехал автозак. И это всё выглядело таким угрожающим, я даже сфотографировал.
Мы засыпаем, я просыпаюсь в 8 утра, беру телефон в руки, вижу пуши от «Медузы», открываю телефон — вижу дым над Киевом. Я, честно говоря, сейчас опять начинаю волноваться. Я помню это ощущение: я смотрю на свою квартиру, и я понимаю, что это все уже другое. Во-первых, я испытывал страх, потому что чувствовал, что сломался мир. Ты пока не понимаешь, что это такое, но ты понимаешь, что всё другое. Я смотрю на свой дом, понимаю, что этот дом больше не безопасное место. Я сказал: «Соня, просыпайся, началась война». Потом мы включили «Дождь», стали смотреть Зеленского, который обращался к россиянам, потом начался Путин, и я начал кричать: «Выключи его немедленно!» Я не мог просто эту рожу видеть, этот голос слышать, эту мерзость воспринимать.

Вы считаете Россию террористическим государством? Почему?

— Россия занимается государственным террором. Слава Богу это далеко от террора, который это государство уже устраивало. Впрочем, «Слава Богу, что еще не что-то», — это мы двадцать лет говорим. Безусловно, Россия устраивает в Украине терроризм. Сколько уже было ударов? Мне даже не важно уже, случайные удары, специальные удары. Ну какая разница! Это террор. Он может быть случайным террором, мне это абсолютно не важно. Оставлять людей без света, и по телевизору радоваться, что у них нету света, и бить по дому, и официально говорить, что все цели удара достигнуты — это чистый терроризм, это государственный терроризм. Соответственно, Россия — террористическое государство.

Ваши чувства, когда узнали о попадании ракеты в жилой дом в Днепре?

— Мне уже сложно что-то по этому поводу чувствовать просто. В смысле, я насмотрелся за этот год такого ужаса. После Мариуполя я отредактировал и перечитал столько текстов про то, что там происходило. И про удар по Еленовке, или когда по Виннице бьют, я уже этого столько видел, что для меня это ещё одно преступление.

Почему в России стали появляться стихийные мемориалы памяти погибшим в Днепре?

— Людей зацепило, потому что взять и попасть просто в какой-то дом — это, на самом деле, не то же самое, что, по Торговому Центру. И это не то же самое, что Мариуполь. Мариуполь — это был долго продолжающийся ужас во-первых, во-вторых объективно Мариуполь проходил в тот момент, когда вообще все были в страшной панике. Это был февраль-март, какая-то была совершенно другая, на самом деле, общественная ситуация, мне кажется. Сейчас это вдруг такой просто удар, очень мощной ракеты по дому, с одновременным уничтожением огромного количества жизней, это все видно.

И я думаю, сейчас откликается, потому что, правда, взрывы домов, я думаю, останутся в общественной памяти, как теракт. Это правда теракт, по-другому не назовёшь, как взрывы в метро, это так людьми воспринимается.

Мне кажется, очень важно замечать, какое количество людей в России, рискуя, активно выступает против этого ужаса. То есть, мне кажется, я надеюсь, что в истории останется не только тот ужас, который творила Россия, но и то антивоенное движение, гигантское на самом деле, которое в это время было, и которое было против. Мне кажется, у меня ощущение, что этих людей, если не миллионы, то сотни тысяч. Я думаю, что есть десятки миллионов, которые против этого, но есть сотни тысяч, которые активно против этого. Со всеми этими надписями, со всем этими граффити, со всеми этими поджогами военкоматов, со всеми этими спусканиями поездов с рельсов, со всеми этими стихийными мемориалами, со всем этим волонтерством. Я думаю, что каждый выбирает то, на что реально готов. У всех разный порог страха, у всех разный уровень опасности, который можно себе позволить, но я вижу, какое количество людей, я не знаю какое, но я вижу, что их очень много, которые выступают против этого. И в этот момент я испытываю не стыд, а какую-то немного гордость за людей.

Почему люди в России верят вранью и пропаганде?

— Люди верят в то, что они хотят верить. Это же так устроено. Людям очень сложно поменять мнение. Если человек что-то решил, его переубедить очень сложно. Люди хотят верить в собственную безопасность. Люди хотят верить в здравый смысл, как ни странно. Здравый смысл, что их мир находится в какой-то логике. Людям очень сложно верить в то, что их страна преступно вторглась в другую страну. Люди не хотят испытывать то, что я испытал 24-го числа утром, когда твой мир схлопнулся. Людям нужен их дом, их мир. А какой может быть мир, когда у тебя репрессии, и мы бомбим другое государство ни почему? Против нас вводят страшные санкции. Если ты решил, что это твое государство сошло с ума, какие из этого должны дальше быть выводы? Ты знаешь, как государство поступает с предателями, потому что все, кто не согласны, они предатели. И при этом, ты видишь, что происходит в Украине. Гораздо легче решить, что это страшный Запад, который ты еще никогда не видел, ужасная Америка, в которой ты никогда не был, нацисты в Украине, которых ты никогда не видел, и предатели в стране, которых ты видел, но конечно же, их купил страшный Запад. Это неважно, насколько это звучит безумно, или не безумно. Неважно, какие безумные выстраиваются конструкции на государственном телевидении. Важно, что люди верят в то, что они хотят верить. Я не могу сказать, что я такой человек, который абсолютно устойчив к пропаганде, со мной этого никогда не случалось, а вот с ними это случается. Потому что, я на самом деле могу привести пример из моей жизни, просто не такой прямой. Пример другого вида пропаганды, не государственной. Я был жертвой, например, характерной истории про Чечню. Не то, чтобы руководители Чечни были святыми людьми. Но, детское мое ощущение, это ощущение, что там живут страшные люди, это ужасная вещь. И война, это конечно очень страшно, но в моем детстве не было такого, что зачем мы вторглись в Чечню? Это вообще чистая пропаганда. Это с одной стороны.

С другой стороны, во взрослом возрасте, я про то, что если ты хочешь во что-то верить, ты будешь в это верить, у меня была вера в то, что можно жить в Москве, можно жить благополучно в Москве, и мы это все как-нибудь, но переживем. Хотя, было абсолютное ощущение, проговариваемое мной в том числе публично, что будет хуже. Было видно, что мы катимся в какой-то ад. Но, если ты признаешь, что твой мир, он всё равно схлопнется, а мы катимся в ад, то нужно предпринимать какие-то действия. Нужно отказываться от хорошей работы, а для меня была комфортна вера в то, что мы через это пройдём. И более того, была вероятность, что мы через это пройдем, как мне казалось. Но, сейчас уже, задним числом понятно, что всё это шло к войне.

Многие говорили, — я уеду, когда я почувствую физическую опасность. У всех была красная линия, все говорили про физическую опасность. И многие уехали, а многие не уехали. И это красная линия, которую люди прошли. Физическая опасность объективно есть, она называется мобилизация, она точно существует. Дальше люди начинают придумывать себе объяснения, почему это не она. И это адаптация к изменяющемуся миру. Точно так же люди, которые выбрали, на самом деле скорее всего бессознательно, для себя позицию на стороне пропаганды, они будут адаптироваться к этому постепенно ухудшающемуся миру, к опасности, которая, на самом деле, будет для них тоже появляться. Она может быть самая разная, от того, что совсем говорить нельзя будет, просто мнение про войну, что мы неправильно воюем, например, до не знаю, опасности на улице, когда сотни тысяч людей, которые умеют убивать, вернутся обратно без ног, озлобленные и нищие. Потому что, государство, я уверен, с деньгами всех обманет. И все равно, это не те деньги, чтобы их надолго хватило, чтобы на них жить, даже если они их дадут. Короче говоря, это все вопрос того, что люди придумывают себе комфортный мир. Это значит, что когда им предложат другую альтернативу комфортного мира, они спокойно ее выберут, большинство из них. Заряженных Z-активистов не так много. Обычно, это Оскар Кучера, я думаю, это вот это: мне сказали. Ты выбираешь комфортную для себя жизнь. В реальности, люди выбирают для себя просто внутреннюю безопасность.

Что должно произойти, чтобы люди в России очнулись?

— Я могу сказать, во что я хоть как-то верю, но это просто мои размышления дилетанта. Я думаю, что пока не начнется какой-то раскол наверху, не случится какой-то заговор, или что-то в этом духе, ничего не случится. Я не думаю, что люди могут проснуться, им нечего просыпаться сейчас. Я уверен, что это их выбор. Это не то, что их усыпили, это их выбор. Потому что, если они выбрали что-то другое, это страшно. Бывает, ты что-то упорно твердишь, но у тебя есть в голове ощущение, что что-то не так. Но, ты всё равно это будешь твердить. В какой-то момент, на работе такое бывает, ты что-то делаешь, но ты чувствуешь, что что-то не так, но ты не обращаешь на это внимание. А потом ты в какой момент останавливаешься, думаешь, так, стоп. Я уверен, что у людей что-то там свербит, что что-то не так. Но, им нужна эта вера. Вера им нужна будет еще очень долго, и скорее всего до конца жизни, потому что, если в какой-то момент выяснится, что это все было ужасно, то что им делать с этой информацией? А мы ни при чем, мы не знали. Вообще-то все истории всех страшных вещей про которые люди узнавали, говорят о том, что люди не просыпаются. Что, люди проснулись после двадцатого съезда что ли? Я уверен, что никто там не просыпался. Все немцы проснулись после капитуляции Германии? Никто там не проснулся! В семидесятых годах этот процесс начался, он исходил от людей, которые родились примерно во время войны, и поэтому у них не было проблемы собственной ответственности. Хотя, они её чувствовали, как немцы, но они не присутствовали при этих ужасах. Никто не просыпается, такого не бывает.

В России складывается культ насилия символом которого стала «Кувалда Вагнера». Откуда это?

— Происходит деградация, потому что деградация общественно одобряема. Всегда есть направление, куда люди движутся, подпитывают друг друга. Тебе дали вектор, и ты начинаешь туда двигаться. Если тебе сверху дали вектор под названием модернизация, какой бы обман это ни был, все начинают тренироваться — а вот мы сделали стартап, мы пойдём туда, мы пойдем сюда, и это становится общественно одобряемо. Это же самозаводящаяся система. Когда тебе дали вектор — мы убиваем, убивай, убивай, убивай, то это будет вектор деградации, общество будет постепенно двигаться туда. Потому что, в другую сторону двигаться общественно не одобряемо, а в эту — одобряемо. В этот момент появляются те люди, которые готовы на такое. Тебе показали, что кувалда — это Ок, дальше будет кувалда. Дальше покажут еще что-то, это будет Ок, и оно, естественно, будет все хуже, хуже и хуже, потому что кувалда уже была, найдется кто-то, кто захочет выделиться еще больше. Это же некоторый такой, можно сказать, карьеризм, можно сказать тщеславие. Оно в эту сторону сейчас направлено, в сторону ужасов. Найдется кто-то, кто не кувалдой, а бензопилой отрежет голову. Тогда появится бензопила. Кто-то скажет, смотрите, это был маньяк, но теперь мы отправим маньяка на убийство украинцев, мы его внедрим в Украину, и он будет убивать всех. Я, конечно, сейчас уже совсем выдумываю, я надеюсь. Поэтому, пока это не остановят, это будет двигаться в эту сторону.

Чего вы боитесь больше всего?

— Весь этот год есть ощущение, что я куда-то бегу. Я бегу на фоне черной, страшной бездны, в которой абсолютно разрушительная, прямо такая черная дыра, в которую я очень боюсь провалиться. Что значит эта черная дыра? Это реальное осознание того, что происходит. Я это все понимаю умом, но я это не чувствую. Реальное осознание того, что я не могу вернуться в мою страну, и возможно, никогда не смогу вернуться, реальное осознание ужаса, который происходит, осознание себя в этом. Я чувствую реальное разрушение моего мира. Я все могу описывать, но я очень боюсь вдруг остановиться и туда упасть, потому что я боюсь, что меня это разрушит, что я оттуда выйду совсем другим человеком, или не выйду совсем. Это вещь психологическая, которая меня съест, этот ужас. Именно, не в смысле того, что происходит, а в смысле того, что это станет моим сознанием. И весь год я бегу для того, чтобы чувствовать себя сильнее этой бездны, что на самом деле, практически невозможно, но можно себя убеждать. И поэтому, запускаю новый проект, делаю ремонт квартиры в Тбилиси, которую купил, получаю все документы, которые можно только получить, завожу карточки во всех банках, в который можно было получить, раздаю деньги на благотворительность. Я совершаю очень много действий, как поросенок Наф-Наф, который строит каменный домик. Я надеюсь, что он каменный, но вряд ли. Я как бы строю-строю-строю, и в жизни, и в работе, просто чтобы почувствовать, что я держу свой мир над этой черной бездной. И самый большой мой страх, что я сейчас остановлюсь, и она меня догонит. Это, как ты едешь на машине, а за тобой шторм. Если ты остановишься, он тебя накроет. И вот я этого больше всего боюсь.

Хотели бы вы вернуться в Россию?

— У меня очень плохие по этому поводу чувства. Во многом это просто защитная реакция, безусловно. Потому что, я не верю, что можно с перерывом в 4 года прожить 34 года в России и родиться в ней, уехать, и вообще при этом ничего не чувствовать. Я уверен, что это защитная реакция, но сейчас я ничего не чувствую. Мне не хочется туда. У меня есть огромная в этом смысле обида, разочарование, и в том числе, это обида на самого себя, разочарование в самом себе. Я очень злюсь.

Я на данный момент, честно говоря, не уверен, что я хотел бы в принципе, после того как эта война дай Бог закончится, а она всё-таки закончится, вообще иметь к этому какое-либо дальше отношение. Я не знаю, получится ли, потому что вся моя работа, всё что мне важно, все связано с Россией. Моя репутация, всё у меня построено на этом. Я работал три года в доставке продуктов, и мне было некомфортно, потому что все-таки моя работа, она каким-то образом, может быть это выдумано, но она каким-то образом должна работать на будущее моей страны.

Чувствую свою ответственность за войну, но я не уверен, что хотел бы и дальше иметь к России хоть какое-то отношение. К сожалению, я не знаю, к чему бы я хотел иметь отношение. Честно говоря, я думаю, что это чувство, которое не на всю жизнь, оно такое локальное. Что если вдруг что-то с Россией случится и мне повезет, меня позовут на какой-то кусочек — «наконец мы можем менять страну», то я уверен, что я скажу, — да, еду! Но, сейчас у меня в душе есть сочувствие к людям, но к стране у меня только злость.