Анастасия Сергеева: «Это будет Сомали, только на большой территории»

Анастасия Сергеева живет в Варшаве, руководит правлением ВОТ фонда (признан Генпрокуратурой РФ «нежелательной организацией»). Говорит о шоке первых дней войны, пытается понять, зачем Путин ее затеял. Считает – потому что для него потеря власти равнозначна физической смерти. А война – способ удержать власть, «перевернув доску». Еще один голос в проекте «Очевидцы 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Анастасия Сергеева, мне 43 года, я живу и работаю в Варшаве, возглавляю фонд и занимаюсь гражданским просвещением и развитием связей между россиянами и европейцами. В конце двенадцатого года мне пришлось уехать вместе с семьей из России, и с тех пор я живу в Польше.

Почему уехали из России?

— Я работала в американском фонде, который занимался развитием демократических институтов России, и после Болотной, после ужесточения законов по иностранным агентам в России, изменения поправок по госизмене и всех прочих сопутствующих процессов фонд не мог больше работать в России, и, в принципе, я понимала, что правильнее мне будет уехать, продолжая работу из-за рубежа.

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля.

— Первый чат, который я открыла, был между мной и моими двумя коллегами, одна из которых гражданка Украины и, собственно, она писала о том, что Россия напала на Украину, началась война, бомбят Киев. И это был какой-то сюрреалистичный сон. Эти слова — бомбят Киев, бомбят Харьков — казалось, что ты просто в каком-то кошмарном сне. Первое, что хотелось сделать — это пойти где-то перепроверить, что это действительно так, что тебе не снится. Я не знаю, наверное, если сейчас вспомнить первый месяц войны — это сон, с одной стороны яркий, а с другой стороны, вроде даже и не запомнился. Запомнилось только ощущение. А дальше — во-первых, нужно что-то делать, во-вторых, ты не можешь жить как раньше, а в-третьих, это постоянная необходимость спасать тех, кого надо спасать.

Есть друзья или близкие, которые поддерживают войну?

— Наверное, самое тяжелое ощущение было от общения с моим первым мужем. Он живет в России, он украинец наполовину или на четверть. Вообще, у меня все дети на 1/8 украинцы. У меня оба мужа имеют украинские корни. И он детство провел в Украине. Украинский язык для него такой же родной язык, как и русский. И я предполагала, что ему, наверное, в этой ситуации очень больно и тяжело, потому что он чувствует себя и там, и там. Я ему написала: «Как у тебя дела?», он спросил: «А что тебя так интересует вдруг?» Я говорю: «Ну как, я не знаю, переживаю как-то с этой войной». А он мне сразу в ответ написал: «Ах, вот как вас учат в ваших американских методичках». И это был для меня просто шок. То есть я даже еще ничего сказать не успела, я просто спросила, как у него дела, как он себя чувствует в связи вот со всей ситуацией, а он уже был приготовлен. У него уже эта защита стояла, и я поняла, что здесь в большей степени, наверное, играет роль внутренний страх. Страх, ощущение потери безопасности, в котором человек срочно должен выбрать либо одно, либо другое. И он выбирает то, что ему подсознательно кажется более рациональным и более близким. И когда он выбирает, он сразу ставит стену, чтобы уже никакие сомнения туда не прокрались. Я даже его спросила, как твои родственники, потому что я знаю, что у него там есть и двоюродные братья, и сёстры, они там живут. Он ничего не ответил после этого. То есть это блок сразу.

Почему многие в России поддерживают войну?

— Много, немного — это все-таки очень относительные цифры, с учетом того, что у нас нет такой статистики, которая была бы верифицирована. Просто даже видно, не по опросам. Сейчас модная эта журналистская история, когда с камерой ходят по улице, задают вопросы. И видно, что люди отвечают не вот отсюда [указывает на сердце], не от души — они отвечают отсюда [указывает на голову], то, что они выучили. Им по телевизору сказали, что надо говорить так, и они это повторяют. Это не то, что они чувствуют, не то, что они думают. Это то, что они считают в данной ситуации важно сказать для сохранения своей безопасности, потому что так, наверное, мы все-таки выживем. Первые две недели у меня было чувство, во-первых, разбитого зеркала, того, что общество разбилось на осколки. И второе, то, что люди это чувствуют, и для них это значит, что у них больше нет защиты. Не худо-бедно защиты от государства, не какой-либо защиты за счет своего сообщества, за счет тех, кто тебе доверяет и кому ты доверяешь. И в этих условиях пропаганда становится такой вот коробочкой, в которой ты видишь, что здесь ты закрыт. Понятно, что если изменится ситуация, если уйдет пропагандистский нарратив, если станет очевидно, что безопасность за счет этого нарратива не сохраняется — все процессы, которые происходят внутри России, они станут брутальными, жестокими, с внутренним насилием, будет угроза, что все вот рассыпается — я думаю, что тогда большинство людей тут же переключится, и само начнёт больше всего обвинять именно тех, кого они сейчас больше всего защищают.

Есть ли в Польше люди, которые поддерживают войну?

— Я не встречала, если честно. Я вижу, что есть, то есть были какие-то раньше, и они остались, группы фейсбучные, русскоговорящих, русскоязычных… Разные. Они были чем-то вроде: «Мы не про политику». Но все равно, в таком общем дискурсе была вот эта вот кремлевско-российская тема. Сейчас там тишина вообще. Есть пара такого типа каналов, но они в телеграме, тоже из серии: новости, новости, новости, потом раз — какой-нибудь вброс. Я даже не представляю, как может жить здесь человек, смотреть на то, что происходит, видеть все последствия этой войны, потому что мы фактически рядом с войной здесь, и при этом одновременно топить за Путина, за войну, за то, что все это правильно. Это просто не совместимо, мне кажется, с возможностью жизни здесь.

Чувствуете вину или ответственность за происходящее?

— Да, это как ощущение несущегося локомотива, ты пытаешься его останавливать, убеждая всех кого только можешь, что машинист сошел с ума, что впереди бетонная стена, а тебе не верят, смеются, не обращают внимания на это. Но так или иначе, ты всё равно продолжаешь это делать, но, наверное, все равно недостаточно эффективно, недостаточно сильно и недостаточно убедительно. Поэтому ответственность, да, есть эта ответственность, она всегда есть, когда ты встречаешь любого человека, который из-за этой войны потерял все.

Чего вы боитесь больше всего?

— Я боюсь бесконечной и безнадежной гражданской войны в России. Такой, из которой не будет выхода, и которая будет намного страшнее, чем-то, что было до этого. Это будет как Сомали, но только на большой территории и с большим количеством людей и ресурсов.

Зачем Путину война?

— У него тактика коротких, отдельных решений — здесь мы сделаем так и сейчас это зафиксируем, здесь мы сломаем это так, и это тоже зафиксируем на какое-то время, здесь мы фальсифицируем выборы, тут мы убьем политического противника, здесь еще что-то сделаем, здесь мы подкупим… Она же приводит к тому, что все стратегически и глобально начинает расползаться, и в этих условиях у него каждый следующий шаг уже предопределён предыдущим, поэтому, когда он начал терять в одном месте, ему надо было подкреплять в другом. И провал, который был связан с голосованием за конституцию, с ковидными процессами, его оторванность от мира бюрократии, которой он управлял, за счет ковида и всего, она привела к тому, что он стал бояться потерять контроль над страной. У него нет перспектив после 24 года, и он перевернул шахматную доску. Все, теперь будет вот так. А теперь вы все живете в условиях войны. Это было видно, кстати, по тому, как реагировала бюрократия в России. У них был шок, мне кажется, не меньше. За исключением маленького совета безопасности, ближайшего круга — у остальных людей был реально шок. Потому что, а как теперь жить? Они потом с ним справились, встроились, кто-то встроился, кто-то сказал: «Ну нафиг» и уехал сюда. Так или иначе, это было конкретно его решение. И это его решение для того, чтобы дальше узурпировать власть в стране и выживать. Потому что, если он отпустит власть, ну, очевидно из сценария, что его просто убьют.

Вы готовы вернуться в Россию, если режим падёт?

— Я хочу вернуться в Россию. Я вернусь в Россию тогда, когда я буду понимать, что я могу там что-то делать. Вернуться в Россию для того, чтобы сесть в тюрьму — не мой вариант. Не только потому, что я отвечаю за детей, не только потому, что я отвечаю за близких, но и потому, что я не вижу способа поменять что-то тем, что ты сидишь. Поэтому я, наверное, буду продолжать работу и деятельность отсюда до тех пор, пока не пойму, что я могу въехать и работать там. Самый страшный сон для меня о том, что я нахожусь там, внутри, начинаю наслаждаться тем, что я дома, я в Питере, я среди родных стен, родных зданий, а потом я понимаю, что я в дикой опасности и мне надо уехать. Паника у меня начинается не из-за того, что мне опасно, а из-за того, что мне опять надо уехать, я больше не буду здесь, дома.